Моя проза. Светкино счастье

               
        Петухи на все голоса пропели утро. Светка прикрыла глаза, теперь захотелось спать – всю ночь провела она с открытыми глазами, продумала. Жизнь понеслась. Правильно говорили, чем старше становишься, тем быстрее летят дни, месяцы, годы. И чем старше становишься, тем чаще жизнь тебе плёночку свою покадровую для просмотра подкладывает. Вот зачем оказывается ночи зрелой женщине даны, не чтоб дрыхнуть без задних ног, а чтоб вспоминать, вспоминать, заново будто жизнь свою проживать. Жизнь. Какая же она у Светки была? Какая ни была, а всё своя…
        Вначале, казалось, всё ещё впереди, вот только за околицу выйди – степь стелется родная, тёплая, пшеницей шелестящей на ветру пахнет. Солнце садится, как огромный красный великан в незабудках на пригорке купается, а ты иди себе, куда глаза глядят, в новые страны, города большие. Светке тогда учиться очень хотелось, но какой учиться? Быть бы живу! Нет, тогда про грозовые 90е никто ничего не говорил, просто работы не стало, и носить, и есть тоже стало нечего. Интересный наш народ – подыхает в одиночку по домам, а на работе и в школах будто ничего и не происходит. Короче, Светка не пошла ни на экзамены  в школу, ни на выпускной, не в чем было, да и некогда. Справку дали, что курс прослушала, и всё. В деревне осталась. Кем только ни работала, правда до торгашества не опускалась, не любила она этого. Купить могла, а продать – стыдно, будто навязываешь чего…
        Шила немного, вышивала, вязала… Книги читала, даром библиотека стояла рядом, никем не посещаемая. А что читала? Книги любила про королев, королей, и не сказки – романы длинные. Про чудесных и далёких дев такого же чудесного и далёкого Альбиона, например. Когда перестала читать, уж не помнит…  Хотя, что ж не помнит? Помнит! Библиотека сгорела, что тут помнить, не помнить… В селе всё так – почта была – сгорела, школа была – сгорела, баня была общественная, и та  - синим пламенем.  Своих книг не было, купить -  немыслимых денег стоило. А и надо ли было читать? Всё во всех книгах одно и то же – она любит, он – нет, а он полюбит, она уж другому отдана, он к ней, она от него, она всё бросит, он уже на край света улетел…  Нет, Светка так не хотела, она решила один, самый главный роман – свою жизнь сразу набело написать без черновиков, да так чтобы все от зависти поумирали. Поэтому, как Толик в их деревне объявился – сразу на него глаз положила и действовать стала. Хорошо, что он никаких таких книг не читал, и всё ему сказкой неземной показалось. И красавица кудрявая на коне, и записки непонятные о встрече в старом доме заброшенном, где чудом оказалась кровать двуспальная, - видел бы кто, как Светка её одна туда по частям тащила да собирала, все пальцы молотком поприбивала. Зато… А говорит, вспомнить нечего. Нет, хоть это - страсть, любовь, обожание, клятвы при звёздных свечах, которые сквозь крышу их замка просматривались. Толик был худеньким, очень симпатичненьким, с огромными, как у Фабрицио из Пармской Обители, карими глазами с длинными загнутыми ресницами.  Боже, как мечтала Светка о настоящем замке и о нём, своём возлюбленном – в белой рубашке с кружевами… Но ни замка, ни кружев, ни даже рубашки белой… Работать Толик не хотел, а главное, патологически не умел. «Забери его, Светлана, - дядька родной умолял,- он мне всю технику попортил, к чему только ни приставишь – преставится на другой день…» Жил Толик с матерью, приехали они в Россию из Баку беженцами, домик в Светкиной деревне купили, мать  в школу устроилась, всё вроде хорошо могло бы быть. Но характер у Анатолия сложным оказался. Светка уже сына родила. Как ей тогда была помощь его нужна, а он… Ну как кто сглазил? Чуть денег заработает – к маме несёт,  скажешь что не по его, туда же… Ждёт Светка, пождёт, за хозяйством сама ходит, огород садит и урожай собирает, сынок все руки оттянул, глаза все на дорогу просмотрела, по ночам выплакала…
          Кончилось всё враз - мать Толика умерла. Он три улицы огородами пробежал да к Светке в хату, не прогоняй, мол, один я на свете, никому теперь не нужен. Очень, как потом Светка поняла, смерти бояться стал. Ночью, бывало, проснётся и Светку будит:  «Ты что не дышишь..?»
           Думала она тогда – всё устаканится. А и устаканилось. Толик до вина падким оказался, новая напасть. Деревня у них, жаль, виноградная да яблочная была, в каждом доме свои виноделы. Светка тоже по родительской памяти винишко сама сотворяла, да ещё какое! Сама она его не пила, организм не принимал, только выпьет глоток, так под ключицами зажмёт, что хоть караул кричи. А Толян – ничего, то рюмочку, то стакан. И не бесится, нет, и не веселится, как все мужики нормальные, а вот тоска посещать его безразмерная стала. Где уж тут сельскими делами заняться – мотоцикл старенький починить, забор покосившийся поправить или огород вскопать, всё потом да потом…
        Светка, тем временем, в детский садик устроилась, сначала их позакрывали во всех деревнях близлежащих, а потом один открыли, платный вроде как. Денег особо никто не платил, продуктами давали, потом меценат какой-то нашёлся. Видно, здоров был у государства воровать, что так сильно покаяться решил - на пригорке церковку построил и садик в селе отремонтировал, да ещё несметно денег на его счёт положил. Директорша честная оказалась, ничего себе не взяла, даже баньку новую дома не построила и забор каменный не заказала. Воспитателям стала исправно зарплату деньгами платить и даже их образованием занялась. Светку заставила уроки музыки у учительницы старенькой брать. А самое главное пристроила Светка, наконец, мужа своего нерадивого в детский сад этот помощником, менеджером, так сказать, по уюту. Стыда натерпелась, пока все привыкли, что Толик абсолютно пустое место и дома, и на работе. Ради Светланы Петровны его и терпели, на кухне кормили, ничего особенного не поручали. А Светке поручали, она уже сама старшим воспитателем по группам ходила, планы писала, собрания проводила. И дома воспитательницей заделалась. Дня без скандала с мужем не проходило. Сама себя укоряла, совестью угрызалась, но терпеть его бесполезность всё меньше и меньше могла. Хуже всего было то, что пить он хоть и перестал, сердце барахлить стало, но вредность своего характера не умерил. Теперь у него новый конёк – ревность и зависть к своей жене. Как это так, она деревенщина вдруг «профессоршей сраной» заделалась? Истерики его теперь каждый раз брали, как только новое себе платье она пошьёт или туфли купит, а уж про что другое и думать было смешно. Сейчас топиться побежит или вешаться, или вены резать. Через всё это ушла она с детского сада того, и в то село уже сколько времени не появляется, стыдно.
        Жить стали они с мужем затворниками. Работать Светлана в магазин пошла, сосед армян открыл. Не продавцом, там свои стоят, как совы, глазами своими огромными чёрными за всем наблюдают, так - товар раскладывать, фасовать, чистоту поддерживать. Иногда и грузить приходилось  и продукты по домам к заказчикам относить. Дома Светка тоже решила – хватит на мужика своего надеяться – взяла да и продала дом его матери, который, хоть и крепенький был, но без рук хозяйских дичал, как кошак на дачах брошенный. Толик туда смерть, как ходить боялся, и её не пускал. Сначала Светка сама ремонт с сыном замастрячила, фотообои в городе купила, эмульсию, краску…Окна отмыла, шторы пошила, цветов вокруг крыльца насадила, скамейку возле яблони поставила, дорожки красным песочком лесным засыпала... И купили домик городские, с руками под дачку оторвали.

       Тут уж Светка, половину денег мужу на счёт положив, иначе не отстал бы, пусть теперь хоть пропивает, хоть прибивает, решила, наконец, и о себе подумать. Всё в дом купила! Первый раз за всю жизнь она позволила себе это. Наконец, её дом, который, кстати, несмотря ни на какие перипетии и так всегда в порядке ею поддерживался, да не просто в порядке, а в художественном – с выдумкой да мастерством Светкиным, в порядке, теперь стал таким, каким она мечтала его видеть. Мечтала… Изредка, попадая в город, бродя по улицам, меняющимся на глазах, заглядывая в витрины, в которых отражалось её грустное одинокое лицо, она мечтала о том, что когда-нибудь она купит всё это, что так бессовестно предлагают эти стеклянные городские монстры - магазины бедным несчастным женщинам. Интересно, задумывался ли кто-то над тем, что женщины, страдающие этой магазиноманией не от безделья пустого любят растворяться в этом мире завитринном? Нет, - часами прохаживаясь среди манекенов, стеллажей и полок, они не просто на вещи, лежащие там глазеют, они в это время жизни свои другие – виртуальные проживают, примеривая на себя атрибуты тех жизней, на каждую вещь понравившуюся  повесть новую в своём сознании сочиняют. И в таком блаженстве душа этих «наркоманок» в это время пребывает, что домой потом новая женщина является – отдохнувшая, с новыми силами за работу рутинную принимается, и будто - горы сворачивает. Вот такой же и Светка была, и никому про свою «болезнь» не рассказывала. С детства она этим, сколько себя помнит, мучилась. Жизнь себе другой представляла, и всегда одну и  ту же: будто она в большом доме живёт, и дом весь, до мельчайший подробностей этот виделся, и себя другой видела: как будто детей у неё много, и счастлива она. Это теперь она знает, что жизней человек много на Земле живёт, и такие люди есть, кто прошлую свою не забыл начисто, вот и является она, эта жизнь прошлая, то во снах, то наяву.   
        Может, этим и отличалась Светка от своих соседок, которые крутили пальцами у виска, наблюдая недобрыми глазами, как она выгружала возле своего дома новую мебель. Шушукались - дура, лучше бы сложила гроши на чёрный день, а то сама жилы рвёт, а что муж, что сын – оба недоросли, какая на них надежда!
         Да, сын рос весь в своего малохольного отца. Такой же худенький, красивый, с мечтательными глазами, он тоже не горел, а как-то тлел, ни к чему не страстился, и черты характера всё более малодушные проявлял, отчего вызывал в матери иногда взрывы бешенства и отчаяния. Она даже била его порой за это. Потом извинялась, хватала его обнимать, целовать, плакала у его бледного безжизненного лица. Знала, что это ужасно, что так не воспитывают, но ничего не могла с собой поделать. Сколько ни пыталась вразумить Толика хоть каким-то мужским примером сыну быть, всё было без толку, а однажды, после очередного скандала на эту тему, он выкрикнул в сердцах, что не любит сына, что он не виноват, что это потому, что он не привык к нему с детства, так как был прикован к постели умирающей матери, когда он родился. Врал и не краснел, мать-то умерла не болея, а Серёжке тогда три года уже было. Но тем не менее, всё остальное оказалось правдой. Сергей тоже чурался отца, терпеть не мог его разных припадков, то угрюмости, то, напротив, визгливости, не зная чего от него ждать в очередной раз. Или приступа нежности, и такое бывало, или деловитости: вдруг, займётся чем-то вроде полезным, собак, например, разводить или пчёл. Чем всё это кончалось можно и не описывать. Светка, то выкармливала щенков, потом пристраивая, то бегала по соседям с покупным мёдом, только чтоб они смирились, что их голодные пчёлы атаковали  все кухни, то ещё что…
          И вот теперь – Светка лежит в своей по городскому обставленной спаленке и думает, думает… Когда обставляла дом, боялась, что Анатолий или не одобрит – топором порубит, или на старом коврике из принципа будет спать, или будет, как и прежде, в пыльных сапожищах по коврам ходить и на диванах в грязных штанах валяться. Но всё случилось совсем наоборот, он вдруг стал в доме сам поддерживать красоту да чистоту. И вещи по полочкам раскладывать, иногда подолгу любуясь на свои трусы новые с картинками - тиграми да долларами, которые Светка накупила сразу на всю оставшуюся. Полы пылесосом чистил, телевизор новый специальными салфетками протирал, с техникой, что уж совсем удивительно, быстро освоился. Светка приходит с работы – дома чистота, машинка крутится – стирает, музыка какая-то приятная… Так что, хоть в этом… А в остальном – как трава при дороге. Никакой деятельности. Вообще захребетником заделался – деньги свои профукал: на какой-то вклад относил – миллионером хотел задарма стать, кто-то стал…  На Светкины жил, а их-то всё меньше и меньше оставалось. Что дальше делать, ума она приложить не могла, сможет ли всю жизнь тянуть свою горе-семью? Сына ведь учить надо, потом женить, не дай бог, как отец, в девятнадцать лет какую-нибудь Светку себе найдёт. Ладно бы такую, как Светка, лошадку борзую, а если такую же, как и он сам? Девки сейчас – или оторвы сплошь, или того хуже – мешочком по головке… А тогда что? Всё чаще задумывалась Светлана, ну почему мужики наши такие беспомощные все? Вроде жизнь сейчас – наклонись бери, золото под ногами, никто за тобой не бегает, доход не подсчитывает, делай, что хочешь, работай, учись, так нет – всё опять политику ругают, всё чертыхаются когда Пугачёву с её бой-френдами показывают, ругают последними словами, завидно вам? А кто вам не даёт? Пусть не замок, как у Галкина пугачёвского, так дом, пусть не новый построить, так хоть старый в порядок привести. Досок в огороде у всех в курае по тонне, небось, лежит, а дыру в заборе годами починить нечем, надо же новые покупать, а денег-то нет! Светка  слушала, слушала от Толика объяснения такие да собрала все доски в огороде, наняла соседского дядю Жору, он за бутыль ей такой навес-бунгало в саду сварганил! И полы настелил, и печку  шашлычную, и топчаны, да ещё все резьбой украсил… Нет, чужим бабам наши мужики готовы хоть что сделать, и ведь умеют. « Дядь Жор, а что у себя так не стараешься?» «А на кой? Моя баба, знаешь, как та  - в "Золотой рыбке", устанешь к окияну бегать, да рыбь ту кликать…»  Только, ведь не все мужики такие, думала тогда Светка, есть же и другие, у которых, как говориться – земля под ногами горит. Правда, «не такие» только приезжие, переселенцы или городские, которые  новыми фермерами заделались, понаехавшие, по словам самих деревенских, на всё готовенькое. А что готовенького-то? Пыльную, неустроенную, забывшую силу и тепло человеческих рук, землю поотдавали им в аренду. Без воды, без дорог, без помощников, если и возьмёшь таких, то или специально, или рот раззявя сено пожгут, или все поле, а то и дом, вот и вся недолга. Но ведь стараются чужие пришлые мужики на нашей земле: там рожь колосится, там стада уже гуляют, там, смотришь, кони новые появились, эх, красавцы! Жаль, это точно невыгодно, не убережёшь, попрут да на мясо сдадут. Сколько отморозков теперь по сёлам живут да над стариками издеваются. Часто, часто стала Светка об этом думать. Кто виноват? Куда эти сильные, крепкие, надёжные светлоглазые да русые богатыри подевались? Неужели – татарва извела, а женщинам русским всю наследственность поперепортили? Да, думала Светка, досталось бедному русскому мужику. Сколько его били на полях сражений, сколько их, русских воинов полегло за своих синеглазых красавиц, и за самую главную из них - свою синеглазую Родину - Россию? А скольких свои же истребили? Вспомнить рассказы бабушек да прабабушек, как самых толковых раскулачивали, целыми семьями высылали с насиженных мест – гнали в снега, леса, степи и тайгу, сколько погнобили в тюрьмах, а сколько – на нечеловеческих работах? Кто построил всё? На чьих плечах понавыезжали сейчас воры да бездельники? Вот и нет народа. Земля есть – пашни, реки, озёра, поля, луга, а людей-то нет! И что же делать? Ждать второго пришествия? Или Красную книгу новую завести и записать туда единственный вид – русский человек! И всегда при таких мыслях Светке заплакать хотелось, завыть по волчьи, как воет царица снегов – синеглазая волчица, тоскуя о своём единственном неповторимом, затерявшемся среди снегов космоса – любимом… Если бы вы знали, мужики русские, сильные и смелые, немногословные, но верные слову и делу, как тоскуют по вас русские женщины, как мечтают быть вам не мамками, нет, не няньками, не воспитательницами и не соратницами даже, а служанками быть вам, сон ваш стеречь после трудов праведных, меч подносить да лошадь под уздцы держать, в поход против нечестии всякой провожая.
       И пришло Светке решение одно странное. Мысль ей одна в душу запала, ребёнка себе ещё одного родить. Но не от мужа, не от Толика своего. И не потому, что с жиру забесилась, не потому, что Толика любить перестала, разве разлюбишь прошлое своё, память свою, нет, как любишь руки свои, ноги свои, так и любит русская женщина мужа своего, уж, какой есть… Отчаяние  толкнуло её на это. Захотелось ей сына не от мужа бесполезного своего, к жизни не приспособленного, а от нормального мужика - делового, предприимчивого, хозяйственного, умного, образованного, крепко на ногах стоящего, в общем, жителя не нашей планеты, да и не нашей солнечной системы, пожалуй. «А что – вырастет, - думала она, - выучим обязательно, и будет хоть какая-то надежда, что жизнь не зря прожили. Может, Серёжке нашему будет опора, когда родителей у него не станет.»  Не помнит уж она точно, что раньше случилось, или мысль эта пришла, или увидела она его, человека этого, как ей показалось, неземного.
       Приехал новый такой русский в дачный кооператив соседский. Местный люд деревенский с дачниками обычно мирно жил, жили-то деревня в деревню, дом в дом. И речка одна, и магазины, и клуб один. Мужики у дачниц задарма плотничали, лишь бы стопочку поднесли, а бабы молоко и яйца продавали. Почти не ругались никогда – делить-то нечего, у дачников и свет, и водокачка своя, разве, что скот иногда неспециально (или специально?) по дачным участкам  прогуляется, с огородиков подъест: « А чё? Корове прикажешь, что ли? Заборы ставьте!», - да было пару раз от зависти или ещё почему петуха красного в особо богатые дворы подпускали, раз сарай подожгли, другой - гараж с машиной.
      Так вот:  пришла как-то соседка Людка до Светки:
- Слушай, ты ж у нас воспитательница бывшая, там одна дачница нянечку ищет для детей на лето, может согласишься? Семья хорошая, я у них в усадьбе вроде садовницей, так сама мать-то уехать хочет, а мужик из деловых. На машине в город ездит, ему детей некуда девать…
 - А ты сама что, или дочка твоя?
- Дочка – курва, ещё народит от этого тетерева, он-то не старый ещё, а я – ещё чего! Детей не люблю, лучше уж огород ему высажу, у меня рассады полная теплица.
       Не сказать, чтобы Светка размечталась: дети это ответственно. Хотя, вдруг, как-то и захотелось, юность вспомнилась. Ох, и хорошая вожатая Светка была! С малышами обожала водиться. Своих бог много не дал, да и братишек, сестрёнок – не было. Короче, захотелось: сразу и работа, и удовольствие. Но боязно было, что муж скажет… А Толик ничего не сказал, он и не услышал, а она повторять-то и не стала.
        Пошла знакомиться. И познакомилась - на свою голову. За забором-то ничего не видать, не раз мимо этой дачи ходила, знать не знала, что там внутри и как. А как увидела, чуть дара речи не решилась. Дом – дворец, колонны белые, окна большие, большие, решётки на первом этаже кованные, ажурные… Крыльцо – дерево натуральное, резное,  вокруг  дома площадка мраморная и скамейки, и фонтанчик, и фигурка у фонтанчика - ангелок мраморный…
- Ты смотри, смотри, это всё наш барин сам мастерит.
- Как сам?
- А вот так – сам. Он, как кот Матроскин и шьёт, и вышивает, и на машинке строчит, - лыбилась Людка. В дом вошли.   
- Рот закрой, неудобно, - Людка подтрунивала, - можно подумать, что мы телевизор не смотрим, дачный ответ, например. И школу ремонта смотрим, не на пальмах живём.
  «Да, - подумала тогда Светка, – на подсолнухах.»
         Детей оказалось двое. Две хорошенькие девочки – худенькие, как заморыши, в платьицах импортных и туфельках одинаковых. Спокойные, воспитанные, игрушечками играют, что-то воркуют между собой, сами вещички свои в шкафчики складывают, сами  кроватки себе стелют, сами засыпают. Светке даже скучновато с ними было. На речку с ними ходила, куколкам платьев нашила, картинок с ними навырезывала, русскому языку их учила, но они – ни бум, бум… Зато с хозяином, дедом их молодым, всё ближе и ближе сходилась..
      Вначале, только взгляд его запомнился – чуть с насмешкою, чуть пристальный, или напротив, чуть рассеяный. Кажется, что с тобой говорит, но ещё и о чём-то своём думает. Всегда занятой, всегда в движении, то – рабочие подъехали, то материал строительный привезли, а то и сам в костюме спортивном  мастерит что-то, дом до совершенства доводит. Хозяйство, как оказалось, у него на соседнем выгоне обосновалось, там он землю в аренду взял. Сам на коне, сам на тракторе, сам на лодке, сам на мотоцикле, сам на машине, разве что, только не на самолёте… Да и здесь, как оказалось, он - у себя дома. Как-то кукурузник прилетел и на старом аэродроме сел – сломалось у него что-то. Приехали за Виктором участковый с лётчиком. Тот с ними уехал, а потом на всю деревню болтали, что он в армии на больших самолётах летал, и механик отличный, и без помощи всякой – самолёт починил… Вот откуда у него взгляд такой, поняла тогда Светка, будто всё в даль смотрит, небо-то огромное…
       Разговаривать с ним Светка боялась, смущалась очень, хотя Виктор самым простым мужиком в беседе был, мог и ругнуться, если вдруг на кошку наступит, а та завопит неожиданно. И слушал всегда внимательно, когда Светлана что для детей спрашивала, и, главное, слышал, никогда не забывал из города лакомство какое или лекарство девчонкам привезти. Сам, порой, в комнаты к ним приходил, просто сидел с внучками или дремал с газетой, пока они по нему лазили, да за усы седоватые дёргали. О его жене Светка ничего не знала и специально ни у кого не спрашивала, не хотелось про неё знать, и всё. Знала только, что она к дочери – матери тех девочек в Америку срочно укатила, та там на сносях была, или родила уже.
          Каждый день спозаранку поднявшись, все дела дома переделав, неслась Света к Виктору в дом, а порой, он и сам на машине за ней заезжал. Эх, тут уж деревня косточки-то им перемыла. А они – ничего, только – не мог же он не заметить, как женщина возле него загорается, как заря алая, та, что опять прекрасной стала, и опять, как в молодости, деревню постылую в самые чудесные цвета каждое утро и каждый вечер разукрашивать принялась. Стала и Светка снова молодой да красивой. Похудела вдруг, волосы из кос да из хвостов выпустила, кудрями русыми до плеч рассыпала. И откуда у русских женщин особенность такая? Расцветать – кожи менять, как в сказках лягушки-царевны меняли, и в каждом возрасте своём по-новому привлекательной становиться.                Толик это тоже всё заметил, но вдруг – оробел. Видно, понял, тут уж своими выходками ничего не сделаешь, только хуже будет. Светку, напротив, уважать стал: «Светочка, Светочка…»
        А она решила тогда для себя – ничего не надо, только бы рядом подольше быть, в глаза Виктору глядеть, запах трав от его сильных рук после покоса вдыхать да иногда, обмирая, взгляд этот синий на себе ловить, синий, как небо над станицей родной в самый яркий день весенний.
        И постепенно они с ним друзьями стали. Вместе лошадей на водопой водили или усмирять по степи малолеток скакали. Светка хорошей наездницей была, в школе медали и на выездке, и на конкуре брала, тогда их село конниками своими на весь Советский Союз славилось. Кони у Виктора - любо дорого смотреть были. Решил он, как в прошлом, в их районе поголовье былое восстанавливать, не для выгоды, а так, для себя, для людей. А ещё голубей Виктор любил. Тоже ведь не для выгоды заводил, просто – хобби такое. Как-то сказал: « Небо очень люблю, и голубки мои - тоже, вроде как, одной крови мы с ними…» А дело само выгодным оказалось, голуби его на выставках медали зарабатывать стали, птенцы не хуже жеребят уходили, вот поди ж, посмотри, чем бы мужик настоящий ни занимался, от всего польза. Но и разрывался он, там скот, там табун, там поля с рожью, там голуби, а ещё и сад, сам деревья привил, какую-то незнакомую всем айву посадил и китайские лимонки, и виноград… Рабочих вроде приглашал, но они от него сами уходили, без обид, качеством не тянули, он платил исправно, но уж очень сильно переживал, если они по неумению своему материал только портили. Так лето и пролетело.      Девчушки поокрепли, мать свою  звать по ночам во сне перестали, Светку, как родную полюбили. Она с ними, как с цыплятами несушка. И в полях, и в лугах, и в лесу гуляла. Родину, хотела, чтобы навек полюбили и запомнили, ведь только осень в дом постучит их опять увезут за тридевять земель и океанов, а привезут ли ещё? Виктор уезжать нипочём не хотел, а дочка сказала, чтоб и не уговаривал вернуться. Жена его тоже, видно, до полей да коней не падкая. На фотографиях иностранка иностранкою, да ещё в очках тёмных всегда.
        А чем ближе осень золотая к их деревне подкатывала, тем острее становились чувства их с Виктором. Чувствовали они, что добром их отношения не кончатся, робели друг перед другом всё больше и больше. Вечерами резко похолодало,в доме стали камин топить, малышки спать рано укладывались в спаленке своей, а Светка с Виктором на огонь садились смотреть. Он ей про молодость свою рассказывал, как летал, как воевал за Родину, и такое пришлось. А она молчала – что рассказывать-то было? Как Толика своего под заборами находила, домой притаскивала, штаны мокрые стаскивала да в арыке за дворами, рыдая как белуга, полоскала.
       Как же так, думала? Почему так с ними, деревенскими, обошлись? Всего людей лишили, ни учиться тебе, ни путешествовать, телевизор и тот каждый день не посмотришь, свет выключают. Что её Толик бедный видел? С матерью сначала в Карабахе своем чуть не погибли, резня была, потом здесь выживали, паспорт да гражданство России, родной вроде страны единственной, получить никак не могли. Может и он, сын военного - тоже выучился бы, если б внимания к таким хоть чуть-чуть от государства было, может, и он бы кем-нибудь стал, и жизнь бы зря не пропоганил?  Да и она сама – что видеть могла?  В город податься, лимитой там всё время униженной ходить, как её подруги многие, да и не любит она город, степь она любит свою родную, маками да незабудками пахнущую, да костёрными дымами, дымами Родины…
       В один из вечеров таких всё же любовь их несчастная вырвалась вдруг на волю из сердец, где она глубоко была спрятана, где не хватало ей, выросшей уже места, где сидеть ей – птице взрослой, с крыльями неудобно заломанными, не было уже никакой мочи.
         Хозяин с охоты тогда вернулся. За окнами большими ветер, дождь ледяной, туман непроглядный, в камине – дрова жарко горят, а в трубе каминной – вой, будто, чей-то голос неземной им песню поёт, то высоко, а то - низко, низко…
         Виктор в кресле сидит, ноги к огню протянув в сапогах, в куртке охотничьей, бокал с ромом в руке, усталый, замёрзший, и такой родной, такой желанный. Она мешкает, чтобы бокал из руки его забрать, над ним наклонившись, он её за руку ловит и к себе притягивает. Как она на коленях у него оказалась не помнится, только помнится, как пахла куртка его порохом и дымом, а губы - ромом. Боже, каким он любовником оказался! Сколько силы, нежности и тепла она от него тогда получила – однажды и навсегда. И в этом деле, как оказалось, городские намного вперёд ушли от деревенских. То, что мужчине этому в порядке вещей было, женщине, что с ним ту ночь провела, тысячей и одной ночью показалось, сказкой… Ничего подобного она в своей жизни не испытывала! А ведь раньше думала, что в любви всё уже познала, а оказалось - дурочка зелёная! Вот оказывается чего в книгах недописывают, да в фильмах недопоказывают. Это и есть она самая – любовь, любовь мужчины и женщины…
        Вырвалась она тогда из объятий Виктора уж под утро, к девчонкам в комнату убежала и до света не спала, а как светло стало – вышла, его уж и след простыл, опять в поле верхом ускакал.
      А дальше всё как прежде было, он ничего не сказал, и она ни слова не проронила. Да и не долго уже оставалось, жена Виктора прилетала, да не одна, а с дочкой и с малышом народившимся, что-то там в Америке не заладилось у них с зятем молодым. Виктор и рад, и не рад был, стал комнаты готовить для американцев своих. Светка сама всё разом прекратила, больной сказалась, вместо себя бабу Варю прислав. А сама к себе прислушивалась – понесла или нет Викторова малыша? И плевать ей было на всех, и на всё. Но не судьба была ей ещё раз матерью стать, а как хотелось! Дурацкие мечты не давали покоя. Так хотелось в летние ночи жгучие малыша на руках ещё раз в жизни покачать… Но, нет, так нет, Светка и думать тогда забыла…

       В тот день ей сон нехороший приснился: жёлтая, яркая, толстая лисица за ней гонялась и кусала её за ноги. Светка отбивалась от неё, что было сил. А утром подумала – к огню это, надо за печкой получше смотреть, неровен час – пожар! Утром подумала, а днём забыла. Вспомнила ночью, когда крики услышала и треск – где-то далеко дом горел. Как дома горят, как трещат, деревенские с детства знают. Толик вскочил, ни слова говоря, оделся и из дома выбежал. Светка с дрожью тоже стала одеваться, да никак ничего не найдёт в темноте, свет опять выключили. Пока оделась, Серёжку успокоила: не на нашей улице, ложись, нечего тебе туда бежать, сама побегу, выскочила.
       Дача горела - Викторова. Люди бежали, кто с ведром, кто с лопатой. Сами подожгли и сами бежали…
    Светка принеслась, когда крыша дома с треском, гулом и грохотом рухнула. В ворота распахнутые вбежала и остановилась. Стена огня дальше не дала ступить, так и стояла, пеплом да головёшками летящими осыпаемая.  Жарко было, как в аду, и светло, зарево, говорят, в соседнем селе видать было. Снег таял вокруг дома чёрной дырой, люди бегали, кричали, а Светка стояла, окаменев вдруг. «Господи, - неистово молилась она, -  Спаси его! Всё у меня возьми! Всю меня возьми, только его оставь…»
     Не оставил. Виктор погиб. Жена его погибла. Дочь погибла. А детей Толик из огня вынес. Он один в дом вломился, в дыму, в огне на второй этаж вбежал, спальня девочек самая близкая к выходу была, это их и спасло. Толик одну на снег в окно выбросил, вторую в руках держа, в соседнюю комнату дверь открыл, там на пороге женщина молодая ему в руки свёрток с ребёнком вручила, а сама вместе с полом и с комнатой вниз рухнула. Толику ничего делать не осталось, как самому с детьми в окно прыгать. Выбрал сугроб побольше да и полетел. Обе ноги сломал, а малышей из рук не выпустил. Когда к нему подбежали, он детей отдал, а сам на сломанных ногах опять в дом бежать порывался…

    …Светка тяжело вздохнула, Толик проснулся, стал тормошить её легонько, звать шёпотом; « Света, Света…»
 Она обняла его: «Да, спи, спи, сплю я, сплю, ничего…». А он: «Ты опять не дышишь!» «Да дышу, дышу я, как же не дышать-то теперь? Тише, детей разбудишь.»
 « Да спят они, видишь, как Софи губками шевелит, русский, небось, учит, а Мэри ручки за голову закинула. А Толянчик - во сне улыбается..!»

        На детей они с Толиком оформили опеку, Галина помогла. Галина – первая и законная жена Виктора. Оказалось, что с Анной, погибшей вместе с ним, он жил недавно, так что внуки эти были ему не родными. Сразу после пожара и дети, и их спаситель Толик лежали в районной больнице. Толик весь в гипсах, а детвора здорова, только отдавать-то сирот было некому. Светка с Серёжкой мотались туда каждый день, приспособив для этого старый мотоцикл с коляской, который Виктор как-то взял да и починил, чтобы Света к нему на работу сама ездила. Привёз запчастей из города – два дня и готово. Серёжка ему помогал, и даже ездил сам летом, даром ещё пацан совсем. Но то летом, а тут зима. Светка – тулуп, шаль под каску, и сама, с божьей помощью, рассекала. Конечно, к Толику в палату только заглянет, а уж деток с рук не спускает. Девочки только завидят – в рёв, домой забирай. А как заберёшь–то? Хозяйство всё Викторово описали, и Галина эта, тут как тут, прикатила. Светке пойти бы - поговорить, но неудобно совсем. А когда детей стали в детский дом определять – побежала. Тут уж в город к Галине этой поехала, - свиней да коров ты пристроила, а дети куда малые?
         Галина в хорошей квартире, как оказалось, проживает. Полчаса не могла Светка ей объяснить вразумительно, кто она такая, и зачем пожаловала. Наконец, поняла всё Галина, запустила. На кухню провела, стол к чаю накрыла, коньяк достала, выпили…
     -Дети не мои, я их знать не знаю, у меня своя беда, почему я о них думать должна?  Государство пусть думает…
      А и не плохая женщина эта Галя оказалась. Очень хорошо о Вите своём отзывалась.
Любила она его до сих пор конечно, но сама от него ушла. Рассказала она Светке в тот вечер свою историю горькую.
       Парень Виктор был деревенским, но сумел мечту свою детскую в жизнь воплотить – лётчиком стал, не простым – военным. На Мигах летал, очень профессию свою любил. Потому, когда авиацию разваливать стали, очень переживал, до последнего в своём полку с ворами – генералами бился, на свои деньги самолёт заправлял и летал, летал… Но и это всё закончилось, друзья попогибали, а какие орлы были, таких теперь уж и не выучишь, самолёты-то без ремонта надлежащего, без ухода должного. Галина на муже каждый раз висела – в полёт не пускала, правдами и неправдами уговаривала бросить всё и уйти, уехать из городка этого военного. Уговорила. Гражданские самолёты в то время кому попало уже пораздавали в фирмы частные. Летчики стали нужны. Виктор, конечно, пошёл. И денег подзаработал – туристов мешочников возить одно удовольствие, туда летишь, десять дней на пляже лежишь, обратно прилетаешь, ещё и зарплату дают. Квартиру купили, сын в институт поступил, всё бы хорошо. Да фирм лётных, как собак нерезаных развелось. Пассажиров меньше, чем самолётов, билеты-то дорогие. Стали лётчики без дела сидеть, многие на пенсию поуходили или специальность поменяли, а на тех, кто остался – новая напасть: фирмы, чтобы не разориться давай на лётчиков жать. Лети и всё! Самолёт вот-вот в воздухе рассыплется, а ты не моги на вынужденную зайти, дорого это, видишь ли, для президента за взлёт да посадку платить, вот и командует – лети. А как лететь?  Люди же у тебя, не дрова везёшь…
         Тяжело Виктору было. Закалка-то старая, куда совесть, честь денешь? Не привыкли наши мужики советские под каждого до денег жадного хлыща подкладываться. Вот и пришлось Виктору вообще уходить, а куда? Тут ещё и с сыном проблема – ругаться стали, прям как враги непримиримые. Сын в бизнесмены подался, свою фирму открыл – водкой торговал. Хорошей водкой, самой лучшей, и честно торговал, все налоги, акцизы всякие платил, всё у него получалось, башковитый, хоть и молодой. А Виктор – ни в какую! Народ русский спаиваешь! Как встретятся – так сцепятся! Меньшому обидно, - я сам свои деньги зарабатываю! А отец злится – барыга! Разве я тебя себе деньги учил зарабатывать! Я тебя Родине учил служить, людям, человечеству! Думал, ты дальше меня пойдёшь – в космос полетишь, а ты – мужик здоровый, как баба на базаре, водкой торгуешь!
          Слушала тогда Светка подругу свою новую, и так опять жалко мужиков русских стало. А ведь и правда, она думала, не привык русский человек только для себя жить, скучно ему себе хоромы настраивать да мошну копить, скучно ему это, для великих дел мужик русский сотворён, уж так бог положил. Взять хотя бы Толика. Если б ему государство любимое подмогло бы чуть -чуть, хоть бы паспорт вовремя выдали, может и он бы военным стал и послужил бы отечеству, как отец его – геройски погибший в горячей точке, людей простых, мирных защищая: три дня один оборону дома высотного держал, ни один бандит не подошёл, пока патроны не кончились.
           Всё-таки Виктор одержал вверх над сыном своим, тот взял да и продал весь бизнес свой виноводочный, другим делом занялся, а заодно  - спортом каким-то новым, опасным очень – на лыжах в горы с самолёта прыгать.
          Ну и разбился. И получилось, будто Виктор во всём виноват. Развелась с ним Галина тогда от горя. Уехала от него, они оказывается в деревне ещё вместе дом начинали строить. Сын им денег от своей водки дал, смеялся ещё, давайте тогда на благо народа своего любимого работайте – коней да скот разводите… Вот такая судьба у людей.
          Галина и добрая, и деловая оказалась. Детей пожалела. Оставила на них и конеферму, и голубятню, остальное, уж не обессудь - продала уже… А в опекуны Светку с Толиком оформила : пока детям восемнадцать не стукнет, никто вас не тронет, а дальше, как сами дети решат. Вот и заделались Светка с Толиком и фермерами сразу, и семьёй многодетной. А что? Им того и надо! Посмотрел бы теперь кто на Толика! Любого делового за пояс заткнёт. Отец большого семейства, герой, награду за отвагу на пожаре в Кремле сам Путин вручил, как теперь – в грязь лицом?

        Витёк зачмокал, заворочался, сейчас заорёт, ох, горластый, всех побудит. Толик вскакивает, подхватывает его из кроватки и кладёт на кровать рядом со Светкой. Витька открывает небесно-голубые глаза, которые спят ещё… Толик наклоняет к нему свою кудлатую, чуть тронутую теперь сединой, голову, целует малыша: спи, маленький, папа с тобой...
 
        Сынок зашевелился у Светки в животе в ту минуту, когда она стояла у горящего дома его отца… Забеременела всё-таки… Сильная кровь у лётчика оказалась…
      Но - никому не сказала Светка про это, ни Толику, ни Галине, ни ещё кому. От всех правду утаила. Да и какая разница, чей это сын? Главное, что он её – Светкин. Сильный, здоровый, как его мать. Синеглазый русский богатырь.