Фракийская Золушка

1

Амбивалентно прошлое воображению,
когда спустя и расстояния, и сроки
всё превращается в курганы информации.
От выдумок и от событий равно остаются символы и строки,
и в качестве иной, почти нечеловеческой, формации
вдруг на передний план выходят полубоги, боги,
драконы, гарпии, пророки,
красавицы и мудрецы, певцы, герои, грации.
И несущественным становится,
что против совести и истины они достаточно грешили
и грязно и довольно глупо жизнь свою прожили,
забыв, что не бывает мизерных счетов,
одни большие,
и что последний из скотов
готов посмертно записаться благородным принцем.
Где корень здесь, в чём здесь, простите, суть,
и что за принцип
реальность позволяет наизнанку вывернуть
и в виртуальный зад ушедших пнуть?

А впрочем, сей вопрос давно и положительно решён!
Какое дело нам до египтян, вавилонян, восточных готов,
славен, сколотов, прочих обормотов?
Когда-нибудь и нами крепко подзакусит тот,
кто станет искушён
по части не совсем приличных анекдотов.

2

В долине пыльной, в ветреном некрополе египетских царей,
дворцы и хижины бесследно поглотил прожорливый песок.
Там, под холмом, гробница Амазиса, рядом с ней –
не рядом, так через одну, наискосок –
роскошный склеп резная по сей день надёжно стережёт плита –
а под плитой вовеки опочила та,
чью красоту не удостоилась принять в последнее объятие
родившая её Европа.
Над склепом посвирепствовала Африка –
рукой фанатика и мизантропа,
но уцелела в три иероглифа священная строка.
Теперь она звучит почти бессмысленно:
«Родопа».

3

А ведь по ней античности плейбои изнывали.
Пред ней, бледнея,
утруждался страстной речью фараон,
и разорялись юноши знатнейшие,
и меж собой кроваво враждовали,
и арфы струны утончённые не раз отчаянно звучали
в надежде заслужить её любовный стон.

Это она
давным-давно ушедшим вечером взывала:
«Я жду тебя! Приди, Эзоп, приди!»
За легкомыслие на век земной себя возненавидя,
откинув золочёный занавес, шагнул Эзоп и впереди,
среди
пирамидально воспаривших над альковом эфемерных стен,
открыл сопящей тьмою попираемый распах зияющих колен –
их цвет равнялся цвету мёда,
цвету жемчуга и мидий –
и самое дурацкое при этом совершил
из всех своих прижизненных открытий:
колени эти исполняли, но не с ним,
ему обещанный приватный танец;
и ближнего колена нагловатый глянец
слепил,
и опадала глянцевость кивающей сиреневым соском груди,
и варварским неистовством был искажён румянец
лица проказницы,
которая твердила, будто в забытьи:
«Я жду тебя! Приди, Эзоп, приди!..» –
на выдохе извившись встречь напору молодого эфиопа;
и в поясницу чёрную
изящной пяткой ударялася изящная стопа,
достойная талантов, золота
и ропота нетерпеливой лести.

– О, бог Амон!
Пребудь свидетелем моей воистину невинной мести! –
звучало заклинание преуспевающей фракийской ****и.
Из-под рычащего в экстазе африканца глядя,
смеялась восхищённая смятением философа Родопа.

Застыл Эзоп подобием столпа, иль просто остолопа,
и сердце, много претерпевшее, остановилось каменно в его груди.
– Куда же ты спешишь, презренный грек?
Ты это заслужил своим предательством –
гляди!

4

Как будто палками, побитый ласками рабыни-леди,
грустил после трёхдневной ночи страсти юный фараон.
Он туфельку её, отлив из золота без примеси неблагородной меди,
клал под подушку, возносил с собой на трон.
«Она – дитя,
она цены себе доподлинно не знает...
Но как смеётся,
как целует и кусает!..
Должно быть, царственных та девушка кровей», –
подумал важно Амазис
пред тем, как навсегда расстаться с ней.

Досадуя, смотрел он, как Родопа за порог двора его ступила,
в колесницу села, одеждами пурпурными по ветру шелестя;
словно играя и шутя,
в иное измерение и время укатила.

А время между тем задумчиво коптило
проулки старого мемфисского квартала,
витало по пескам, где некогда шумел
давным-давно исчезнувший оазис.

Свободой одарил Родопу АмазИс, или АмАзис,
и смерть за то принял от рук взбешённого гарема.

5

Теперь французским сочинителем припудренная тема
кочует детской сказкой по совсем иной цивилизации,
переживая вместе с нею взлёты славы, времена стагнации.

О завершении карьеры дочери убитого пиратом рыбака
молчит папируса лукавая строка,
как иногда многозначительно молчит, в глаза тебе уставившись, собака.
Но если жизнь – только со смертью перепалка дурака,
тогда: да здравствует Великая Давалка –
во все грядущие и превзойдённые века!