Бумажный снег

Горит, горит звезда моих полей…
Н. Рубцов

Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я неточен.
А. Введенский

Чу, смотри — Есенин гулкой ранью
проскакал на розовом слоне.
Б. Г.

1.
В гортани застрял мотив — минорный, затертый, плоский.
И маслом прогорклым вниз летит бутерброд моста.
Антоновский терпкий бок — мы быстро догрызли осень.
Теперь — суета сует и прочая суета.

И взгляды в волшебный шар, что выпер из елки боком,
и пробки гусарский взлет, шуршащий мишурный блеск…
С верхушки звезда полей мигнет сауроньим оком,
копытцами пнет в ребро проспавшийся мелкий бес.

А в небе вокруг звезды — морозная злая просинь,
похоже, с другой звездой не вяжется разговор.
Висит мандарин луны, и корка насквозь промерзла.
Декабрь с январем поют, сливаясь в нестройный хор.

Гирлянды горят взахлеб, в коробках лежат подарки,
летит распродажный дух над потной чужой толпой,
и стразовые крыла блестят нестерпимо ярко,
и путь его строг и прям — каникулы и запой.

Тяжелый изгиб Невы прижал и не отпускает,
втыкается в бок перо отточенной красоты.
Вот полночь наотмашь бьет, и поступь ее легка, и
чаша ее полна… и мысли твои пусты.

2.
Истово худеет календарь.
год идет (бежит? летит?) к финалу,
сам с собой играя в города.
Города при этом ждут сигнала
окунуться в пьяное ничто,
в вороха оберточной бумаги…
Дед Мороз, босой, как Лев Толстой,
ставит к батарее банки браги.
Ни к чему заметки на полях,
ни к чему записки на манжетах.
Прочно на ребре стоит земля.
Равномерно крутится монета.
СМИ жуют огрызки новостей
(типа, белый свет сошелся клином).
Где-то в безымянной высоте
желтая всплывает субмарина.
На борту, конечно, Джордж и Джон,
Дженис, Боб, Лу, Фредди, Джим и Джимми —
распевают праздничный канон,
позабыв про бремя, время, имя…
Няня продает из-под полы
томик виршей, выпивку и кружку.
А звезда по имени Полынь
выглядит затейливой игрушкой.

3.
Допивается чувство вины
в многократно превышенной дозе.
Засыпаем некрепко и поздно.
Нам не жалко, что мы неточны.

Превращаются в точку росы
точка сборки и точка опоры.
Межсезонный темнеющий морок
рассыпает дождливую сыпь.

Продолжается анабиоз
под холодным неклетчатым пледом.
Фаза острого зимнего бреда.
Ничего не случится всерьез.

Небосвод исчезающе мал.
Уплывает таинственный остров.
Между лайков, ретвитов, репостов
очень сложно найти пентотал.

Сигаретный уносится дым,
изнутри разрушается ветром.
Мы бессмертны, конечно, бессмертны…
Попытайся проснуться живым.
 
4.
Мороз-воевода дозором
летит в журавлином строю,
с китами ведет разговоры,
хранит и страну, и семью.

Креаклы хотят революций.
Народ — пидорасов мочить.
Кремлевские звезды смеются,
указов раскинув лучи.

В пространстве знакомом и мутном,
где селятся вера и страх,
где юность стоит под салютом,
и клятва кипит на губах —

свистит закипающий чайник,
лежит на плечах небосвод…
Ты рот прошиваешь молчаньем,
чтоб только не ляпнуть чего.

Неслышно уполз из квартиры
змеиный чешуйчатый год,
и в клетку посаженный вирус
гундосо надрывно поет.

Вокруг простирается Кафка,
да плещется в ванной Марат.
Прекрасное светлое завтра
уже перешло во вчера.

5.
Гори, гори, мой светофор!
Включай зачем-то синий свет.
Царю неловко в голове —
он ощущает дискомфорт.

Храни нас всех, о теплый шарф —
авось, сойдешь за талисман.
Сегодня тихая зима
меняет внутренний ландшафт.

Замерзли летние ручьи.
На юг отправились скворцы.
Нам постоянно врет И-Цзин.
Мы отмороженно-ничьи.

На пике моды снова — сплин,
а тренд сезона снова — тлен.
Здесь даже Цой без перемен —
не вылезает из земли.

Под утро трубы вострубят,
и прозвенит плохой звонок.
А ветер спляшет кекуок
внутри застывшего тебя.

В перчатку просится рука,
ведь солнца больше нет в живых.
И, ручкой делая «пока!»,
уходит царь из головы.

Пока сансары колесо
ритмично крутится в груди,
ты делай вид, что невредим.
Ты делай вид, что невесом.

6.
Оставь уже Кая в покое, Герда.
Хватит рыдать на его груди.
С этой своею тонкостью нервною —
отстань от него. Отойди.

У Кая, пойми уже, все в порядке.
Он не ищет судьбы иной.
И льдинки — очень приятные, гладкие —
мостятся одна к одной.

Что выложит — «вечность» или там «ж..па» —
его, детка, личное дело.
Топай домой давай, Герда, топай
по этой пустоши белой.

Ты его гладишь преданно-верно
трепещущей теплой рукою.
А у него все отлично, Герда.
Он холоден и спокоен.

Не надо спасать того, кто не тонет, —
посмотри, вода превратилась в лед.
Глупый ящик с цветами на подоконнике,
поверь, совсем его не еб…т.

Со своим бэкграундом литературным,
с тупостью от ума,
оставь уже Кая в покое, дура!
Вали к своим розам сама!
 
7.
Шел по берегу отряд,
шмаль курил да шаг чеканил.
Реял стяг из красной ткани,
время загоняя в пат.

Человечный человек
в черно-белый телевизор
сверху пролезал и снизу.
Падал прошлогодний снег.

Несмотря на перевод,
скоро сказывалась сказка.
Брила череп Златовласка.
В сапоги нагадил кот.

Продышали на стекле
дырку в черный злобный космос.
Стал внезапно знак вопроса
восклицательней и злей.

Приносили горький мед
нам неправильные пчелы,
отделяли ром от колы,
поучали: «Gott ist tot!»

Продираясь сквозь «Дом-2»,
выбив дверь условным стуком,
забираем на поруки
запрещенные слова.

Ночью призрачный трамвай
прогрохочет по Садовой.
Синей искрой вспыхнет провод.
Кого хочешь, забывай.

Впав в предпраздничный экстаз,
психотропно-нестабилен,
ангел прыгает со шпиля,
посылая к черту нас.

8.
Отбивают в квартирах куранты.
На гирляндах дрожат огоньки.
Первый час пролетит аккуратно,
без постпраздничной вязкой тоски.

Оливье не просыпан на скатерть,
и в тарелке не тухнет бычок,
и шуршит непрожженное платье
где-то рядом с опасной свечой.

Пахнет ночь мандариновой коркой,
и соседи покуда тихи.
Год приходит моделью для сборки
в обрамленье цветной чепухи.

Все зажаты в кольце серпантинном,
нарисованном твердой рукой.
Утро будет желать анальгина,
но оно еще так далеко…

Не столкнувшийся с сумрачной твердью,
беззаботен пока, налегке,
новый год без усилия чертит
ломким мелом по чистой доске.

9.
Они споют тебе, что ты —
сильнейшее звено.
Удержишь их от пустоты.
Потащишь их из темноты.
И погрозишь в окно.

Когда настанет новый год,
а с ним — и новый страх,
расскажешь им, что кто-то ждет
(хоть слишком близок небосвод
в тяжелых облаках).

Замаскируй дамоклов меч
(полцарства за обман).
Талдычь им всем родную речь —
учи прекрасное стеречь,
чтоб кончилась зима.

Прольется сыворотка лжи
(три капли натощак).
Давай, храни, давай, держи,
лови над пропастью во ржи…
Ведь кто-то должен — так.

10.
Мы рождены для писем и газет,
и чтобы сказку вяло делать былью.
Там мухи отделятся от котлет,
не прилагая никаких усилий.

Есенин мчит на розовом слоне,
к нему склонились русские березки.
Спешат грачи дорогу дать весне.
Мир в упоенье красотой неброской.
 
Радушная дебелая страна
насильно всех накормит караваем,
и здесь любые нравы-времена
в итоге обернутся первомаем.

А мы, милы, внимательны, добры,
всё ямбы отличаем от хорея…
Давайте жизнь отложим до поры
и никогда — ага! — не постареем.

Какой, душа моя, удобный миф.
Уютная воздушная подушка.
К чему еще нам чем-то там курсив.
Не хочешь слышать — не пытайся слушать.

Чтоб избежать унылого вранья,
продолжим разговоры о погоде.
Так — выносима тяжесть бытия,
а легкости не обещали, вроде…

11.
Гуляет праздник своей тропой,
желаешь — пей, а не хочешь — пой
и даже забейся в танце.
Пока ты думаешь и молчишь,
в замке чужие скребут ключи,
и повода нет остаться.

Заглючил, видимо, копипаст —
лакуна вместо строфы про нас
(а долго писали, вроде).
Но так случилось, что этот свет
за три минуты сошел на нет —
ведь, собственно, все проходит.

Проходит мимо, проходит в срок.
Всего лишь повод поплакать в блог —
пожалуй, не хуже прочих.
Во лбу звездою горит мигрень.
Быстрее взгляда промчится день,
чтоб холод подкрался ночью.
 
Чем легче веришь бесплатным снам,
тем выше яви твоей цена —
отмерена, как в аптеке.
С доставкой на дом — благая весть:
платить придется сейчас и здесь.
И я. Поднимаю. Веки.
 
12.
Планета становится плоской,
сияет, как масляный блин.
Вселенная движется к Босху,
спокойно пройдя сквозь Дали.

Звезда с ослепительным блеском
решительно ринется вниз.
Ликуй, господин Лобачевский, —
прямые-то пересеклись!

Все твари разбились на пары —
получится новая тварь,
и с мягкой улыбкою Даррелл
внесет ее в свой календарь.

Довольно искать человека,
давайте глядеть веселей!
Настала нам всем дискотека,
и Кертис танцует в петле.

По маковку в тлеющем торфе,
пытаясь держаться корней,
чужие мы здесь, ксеноморфы,
нас Гигер придумал во сне.

Далекие от идеала,
торопимся в свой закуток
Встречает нас сдержанный Павлов,
включает уверенно ток.

Ошибку отловит корректор,
исправит, но все же простит.
Приборы блестят, доктор Лектор.
Мы рады Вам! Бон аппетит!

Невнятным пустым многоточьем
внезапно закончился год.
А живы мы или не очень —
сам Шредингер не разберет.

13.
Забыв, что кто-то ищет и обрящет,
давно устав себя бесцельно мучить,
полковник разломал почтовый ящик
и ощутил, что стало много лучше.

Ни извинений за неровный почерк,
ни грубых грамматических ошибок.
К чему нам эти все «ни дня без строчки»,
раз строчки содержания лишили.

Декабрь неуютен и простужен.
Январь здоров, но день его недолог.
Какая разница, что где-то там, снаружи.
Мы дремлем в окруженье книжных полок.

Мы застываем в сумрачном молчанье.
Стучать не нужно — изнутри закрыто.
Но все равно, замков не замечая,
втекает в нас наркотик алфавита.

Тогда всему легко и просто верим.
Все кажется — ну необыкновенным!
Фонемы стали стенками артерий,
а буквы разбегаются по венам.

Глаза уже печет от недосыпа,
но вряд ли остановится рассказчик.
На прорисованные лица тихо сыплет
бумажный снег — почти как настоящий.

Ложится на крыло безумный летчик,
открыв иллюминатор прямо в космос,
петардой ставит в небе длинный прочерк
и пишет все, что будет с нами после.

Октябрь–декабрь 2013 г.