Об Ахматовой и ее сыне Льве Гумилеве

Ахматова. Рисунок. Модильяни.

Рецензия на «Я буду благодарно безграничен» (Сан-Торас)

Воды с лица не пить. Не миновать
 Пролетов без перил и перекладин.
Когда б умела ты околдовать,
На старых шрамах не нарезав ссадин.

Любви твоей  горячее меню 
Слегка горчит на донышке десерта.
Тебя, как Модильяневскую  Ню,
Целую теплой охрой из мольберта.

И томный,  акварельно-томный взгляд
Туманностью мечты меланхоличен.
Но если свыше миг этот  продлят,
Я буду благодарно безграничен.
Санто.

*
Есть мнение, что Модильяни рисовал Ню , вспоминая Ахматову , которой восхищался так же , БЕЗГРАНИЧНО БЛАГОДАРНО ... спасибо автору. :-)
Алёна Платонова Норильчанка   07.12.2013 10:49   
*
Боже мой, Платон, о чем ты говоришь?!
«Есть мнение, что Модильяни рисовал Ню, вспоминая Ахматову?»
Какое мнение?!
Есть великолепное эссе Ахматовой об этой встрече.
Но, поскольку, читал я разных авторов: и тех, кого Анна Андреевна водила по себе как по музею, и тех, кто к замочной скважине приникал, то трудно сейчас абсорбировать,  кому, какая ремарка принадлежит.
Но достоверность памяти своей – гарантирую.
В Париж Анна Андреевна ехала на поезде с супругом.
В дороге Николай Степанович приревновал, возникла размолвка, Гумилев покинул купе и провел ночь в тамбуре или где-то - он был полигамен.
Наутро Ахматова сказала ему, что сосед, немец, всю ночь не сводил с нее глаз.
На что Гумилев ответил:
- Даже на Венеру Милосскую невозможно смотреть 8 часов подряд, а Вы ведь не Венера Милосская.
В Париже Анна Андреевна познакомилась с Модильяни, принято считать, что она мгновенно оценила его дар.
Возможно.
Ахматова была умна  и гениальность в людях чувствовала, как родство.
Но кроме того, Амадео был молод и хорош собой .
Он писал ее графические наброски в своей мастерской.
Анна Андреевна не обладала cног сшибательной красотой, но, желая пленять, она выработала изумительные манеры и грацию, в которой преобладала царственная осанка.
Этого не так просто достичь. Надо всегда держать голову и спину.
Она не просто сидела на стуле, а держала свой торс в руках!
И он эту пластику оценил - обожаю графическую линию  ее фигуры, выполненную в той же композиции, в какой Микеланджело расположил скульптуру "Ночи"  на мраморном саркофаге Папы Инноккентия ( не помню, какого по счету).
Подробностей ее романа с Модильяни не знаю, не вникал, неловко...
Но роман был.
Однажды она пришла к нему в мастерскую, дверь оказалась заперта.
Она  через перила  бросила розы в окно.
А позже он сказал: "Как жаль, что Вы не дождались меня, Анна".))
Она ответила, что не заходила.
- А РОЗЫ?
- Я перебросила их в окно.
- Странно, они так красиво лежали...
Этот разговор с тенью нежного флирта, намекает, что кто-то кому-то забыл оставить ключи)))
Позднее Анна Андреевна разошлась с Гумилевым.
Его расстреляли до того, как она стала женой Шелейко, который утром, видя, как она есть яичницу, сказал:
-Аня, Вам так не идет есть цветное!
Эта яишня мне напоминает картинку.
Писатель Куприн хотел пролететь с летчиком Уточкиным на желтом кукурузнике над стадионом в Киеве.
Они грохнулись прямо на зеленую щетину футбольного поля.
Вылезая из-под желтых обломком самолета, Куприн сказал:
- Мы были похожи на яичницу с ветчиной в укропе. (Вот ту самую, что уплетала Ахматова, веселя этим своего мужа: "Вам  так не идет есть цветное" - точно это та,  желто-зеленобелая, куприновская самолетная яйишница...)
А потом Ахматова была замужем за Пуниным, а его экс-вайф была куратором у меня в академии художеств.
И я бывал у них дома, встречался с сыном Ахматовой и Гумилева  и на этой почве подружился с журналисткой Антиповой, так же как на почве «Марина Цветаева»  подружился с ее коллегой  Кастанедой.
Антипова написала статью  «Лев Гумилев - Дмитрий Балашов»
Я прочел и сказал, что это отлично проведенный диалог, воспринимается, как беседа, в которой  каким-то образом и сам участвуешь.
А она ответила: «Высшая оценка от такого профи...Кабы лет надцать назад - узвездилась бы!»
И мы стали говорить о Гумилеве
 Я признался, что мне было жаль времени, отнятого на другого собеседника, в ее статье, что мне хотелось, чтоб говорил только Гумилев!
Мне Гумилева было меньше, чем мне хотелось Гумилева!

Когда он об украденном из его жизни времени говорил  (14 лет каторги),  мне хотелось слушать его одного.
Ибо Лев Николаевич всегда был любим мной - за страдания его, за ум светлый, волю, за сыновность несчастно-счастливую, за то, что в нем соединились две крови, Ахматовско-Гумилевская, как притоки Арагвы и Куры.
Там, где, сливаяся, шумят,
 Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь...  М.Л., " Мцыри".
 Гумилев похож был на заброшенный монастырь …

В годы моего ученичества  он жил в питерской коммуналке.  Негритянское гетто – майский день,  именины сердца  в сравнении с его условиями быта!
Лев Николаевич читал лекции в универе. Народ молодой, студенчество толпилось в проходах аудитории.
Он бурухтел, глуша звонкие согласные, и эта глуховатость тембра напоминала низкий, прокуренный ахматовский голос.
Бродский похожее отмечал в словах Ахматовой:

В них бьется рваный пульс,
В них слышен костный хруст,
И заступ в них стучит;
Ровны и глуховаты…

Надо было привыкнуть к его словесной бормотухе, а привыкнув, перестаешь замечать ( как славянский Бог Бармо бормотал молитвы, так и он бормотал, выкладывая свои постулаты о пассионарной теории этногенеза).
Он зачесывал  темные, с проседью волосы  по-гоголевски, набок.
Фигура была грузной, нос характерно ахматовским, а глаза не такие татарские, как у нее, побольше. Широко поставленные глаза с вселенской грустью на дне.
Он был похож на Анну Андреевну, какой ее писал Осьмеркин в «фонтанном доме», на фоне белой ночи.
На холсте она стоит, облокотившись, у распахнутого окна и смотрит в сад.
Душистая картина, свет падает столь мягко, что даже кисть Осьмеркина на этом холсте - прозрачно-серовская.
А сама Ахматова  не декадентская, а человечная, не стилизована, как у Альтмана, под инопланетянку с космическим бэкграундом за спиной.
Люблю этот портрет:

«Вы накинете устало,
Шаль цыганскую на плечи, ( в данном случае желтую)
Красный розан в волосах»... А.Б.

Можно сказать, портрет, опередивший время!
У Осьмеркина  Ахматова не такая суровая колхозница, как у Петрова-Водкина, будто мастихином нашлепана на бревно.
Она теплая, как в графических рисунках Тышлера и Бруни.

Лев Николаевич  имел яркий темперамент, говорил оживленно, на нем была рубашка цвета пасмурного неба - застиранный  удрученно-голубой .
Мне хотелось любоваться им единолично, а другие пусть бы там где-то кашляли и скрипели своими сидушками .
У него было много лица, щеки болтались, свисая по свойственной дворянам манере стареть. ( Я заметил, что в  антропологическом портрете русского дворянства  среди наследственно устойчивых признаков  челюсти меньше, чем в крестьянской квадратной скуластости. Но крестьянско-широкие скулы с годами лучше держат падающие «собачьи щеки»).
Лоб у него был огромный, ясный, широкий.
Поскольку в академии мои работы по ИЗО курировала Пунина,  я бывал в их доме.
После развода  Ахматова, довольно долго продолжала жить в одной квартире с бывшим мужем Пуниным, и его новой женой. Уверен что это не было ее выбором - таковы обстоятельства.
 В доме как-то тягостно чувствовалось ревностное отношение к ахматовской памяти, ко Льву Николаевичу.
Временами  наружу выскальзывал клубок внутренних склок, и это тиранило мой юный идеализм.
Дом был напичкан раритетами, фотографиями, и мне стоило усилий не пялиться на них. А надо было «вкусить роковую отраду в попраньи заветных святынь» и нахально тащиться от всего, что вокруг!
Запомнилась пыль старого, интелеге жилья, смешанные запахи снеди.
Пунина была миловидной, облагороженно увядшей, и этим напоминала актрис, которые играли мать семейства Ильича.
Запомнилось это потому,  что их ЧБ телевизор с кружевными салфетками на голове все время работал. Как раз тогда шел фильм о Ленине, подсказавший  мне это сходство. Но врезалась в память не столько сама мизансцена, сколько ошеломляющее  действие: мать Ильича с пунинским личиком, обрамленным тюлевой занавесочкой, просила плохого нашего царя помиловать ее хорошего сына Сашу за то, что Саша пытался убить царя, но поскольку промахнулся, то можно его как бы извинить.
А царь бросил ей обвинение: типа дочь  - в тюрьме,  один сын бузит революцией, а второгой– террорюга!
И вдруг мать, высокомерно заявила:
- Я горжусь своими детьми!
И тут меня жахнул культурный ШОК!  Я выпал из ахматовского просемейства и подумал:  и-ди-отка! Чем она гордится? Дочь, барышня, и вдруг стала...  кем?! Не проституткой, не спекулянткой - еще  хуже - в тюрьме!
Один сын – убийца, другой в ссылке, дочь в тюрьме – кошмар.
Я бы повесился, а она гордится,  идьётка.
Пунины враждовали со Львом Николаевичем, и предьявляли ему претензии. Он был резок.
Меня изумляло, что им казалось, что человек, незаслуженно просидевший 14 лет в застенках, должен быть пушистым и кого-то там  как-то особенно тонко понимать, что-то кому-то великодушно прощать?!
Они хотели великодушия от него!
Меня ранил их ослепительный эгоцентризм.
Гумилев брил правду небезопасной бритвой.
Ирина, дочь Пуниной, зеленела и взвизгивала. Нос у нее становился остреньким, губы и глаза узкими, личико лисьим, пегие волосы, цвета грязной воды, называется  русым, -  становились сальными прямо на глазах  (у многих в то время были сальные волосы - считалось, мыть голову надо, когда залоснится)
А Лев Николаевич, круглый, теплый и несчастный, оборонялся от них.
Они не сочувствовали ему, обвиняли, считали, что он озлоблен,  и Анну Андреевну осуждали за  ее передачи в тюрьму бедно-скупые.
Пунина, тихая, милая, бесцветно бессловесная, с полинявшим взглядом  утомленного тушканчика, больше молчала.Трудно было поверить, что они с Ахматовой были женами одного и того же мужчины.
Лев Николаевич обижался на них,  и во мне ныло чувство, что никто не обласкал его, не оценил, не сострадал его мукам.
Хотелось сказать:
Ты - прекрасный человек!
Я восхищаюсь мужеством твоим,
выдающимся умом, твоей судьбой,
тобой, тобой, тобой!
Но как-то нелепо все это звучит…
Восторженность и доброта всегда непереносимо банальны.
Нежности своей стесняешься! Нежности - больше чем гнева.
 Гнев  более энергичен, изобретателен и словесно изощрен.
А доброта  однозначна, святость – тускло предсказуема.
Она так нудна  своими однотипными судьбами с их унылым восхождением к небесным нимбам, что и признаться неловко в том, что  мне демоны интеллектуально и визуально интересней ангелов.
А еще интересней антично-гумилевские беседы, вне оливковых рощ, за водкой с беломориной - вся картинка  выплывает папиросным дымом из небытия.
Он курил, тушил, будто душил окурок пожелтевшим пальцем, и дым, как старая фата, нависал над столом.
Лев Николаевич был очень мужской человек, но какими-то моментами он напоминал мне старуху, наверное, из-за круглых плеч, сходства с матерью… и эта вязанка-пуловер...
Мне казалось, ему все надо  прощать, как бы он ни бранился, у него было на это право, но другие так не думали...

Просто рассказал, но время вышло.... и просто остановился...)))
Сан-Торас   08.12.2013 10:24 
*
Санто, умница. Твой рассказ можно разобрать на афоризмы для поучения недотыкомок!
Открой почту. ёлки-палки!
Обнимаю.
Людмила Антипова   08.12.2013 22:06