Дай-то бог!

Кончалась вторая военная осень. Ветер гонял по небу рваные облака, обрушивая на землю надоедливые холодные дожди. Утоптанные за лето дорожки утонули в слякоти. Осевший в грязь посёлок, забытый фашистами и партизанами, вдруг неожиданно загудел, переполняясь техникой и войсками. Небольшая станция уже давно была забита до отказа длинными составами с горючим. Местные жители догадывались: немцы готовят крупное наступление.

И вот однажды перед рассветом посёлок проснулся от судороги взрывов. Словно удар грома громыхнул по стёклам. С западной стороны посёлка заалело всё в пламени. Здесь и гадать не приходилось — горела станция. Взрывы были такими мощными, что даже загнали тучи далеко за горизонт.

Громыхало около часа. Затем всё утихло, и чёрный дым пополз над посёлком. В воздухе жирно завоняло мазутом. Станция горела до самого обеда. К вечеру ветер разогнал длинные космы дыма. Но смрадная гарь пожарища осела чёрным снегом в каждом дворе.

Посёлок словно вымер. Местные жители не решались выходить на улицу. Лишь изредка можно было увидеть одинокую фигуру с ведром, бегущую, ссутулившись под тяжестью воды.

Облава началась на рассвете. Фашисты выгоняли всех жителей из домов. От двора к двору толпа росла, разливаясь по улице. Каждый старался держаться семейно, но это удавалось до тех пор, пока они не оказались на территории школы. Выстроив перепуганных людей в длинную шеренгу, фашисты начали сортировку.

Первыми отделили мужчин. В основном это были подростки и старики. Их вывели со двора и повели в сторону станции. Женщин с малыми детьми загнали в здание школы. Там без пищи их продержали три дня. Разрешали только пить воду из школьной колонки.

Два дня барабанил по стёклам дождь. Капли разбивались и тоненькими струйками скатывались вниз.

На третий день дождь кончился. К полудню солнце пробилось сквозь тучи и через стёкла окон осветило прижавшихся друг к другу женщин.

Скоро в коридоре раздался топот кованых сапог. Жандармы распахивали двери классов и выгоняли женщин во двор. Слабые от голода, они едва держались на ногах.

Около покосившегося турника стояли немецкий офицер и двое полицейских. Обречённая на смерть толпа затихла. Офицер удовлетворённо улыбнулся и, кивнув головой полицейскому, закинул руки назад. Придерживая карабин, фашистский прислужник шагнул к толпе.

— Господин офицер велел передать, — он повернул голову в сторону немца, затем снова бросил взгляд на толпу. Было что-то сумрачное и тяжёлое в этом лице с упрямо сжатым ртом и резким взглядом. — Господин офицер велел передать, — повторил он, — что немецкое командование недовольно действиями партизан. Взрыв на станции оставил многие танки без горючего. Но война не бывает без жертв. На ней за всё приходится платить. В этом вы скоро убедитесь. Весь ваш посёлок будет уничтожен, а все жители расстреляны.

Толпа вздрогнула, глухой стон судорогой прошёл через неё. Вначале заплакали кто постарше, а затем заголосили и молодые.

Несколько жандармов с овчарками кинулись к толпе и сбили женщин в колонну. Под окрики фашистов и лай собак заложниц вывели со двора и погнали за посёлок.

Колонна подошла к окраине. Окна во многих домах были выбиты. Во дворах валялись вещи, изломанная мебель. Награбившись, фашисты и впрямь готовились спалить посёлок.

Возле станции колонна замедлила шаг. На развороченном полотне дороги бесформенной грудой металла валялись покорёженные цистерны. У водонапорной башни взрывом был выдран клок деревянной стены. Мужчины растаскивали искорёженный металл, ремонтировали пути. Завидев женщин, все побросали работу.

— Бабы, не беспокойтесь, партизаны в обиду не дадут, — смело выкрикнул кто-то.

Колонна колыхнулась, оживившись, и пошла дальше. Но это уже был другой шаг, без отчаяния, с уверенностью и надеждой.

Посёлок остался позади, впереди невыплаканной скорбью притаилась отчая земля. Шоссе было похоже на размотанный бинт с заскорузлыми пятнами крови. Вдоль дороги тянулся высокий вековой лес. Там царила тишина. Пленные женщины поворачивали лица в его сторону, глаза их были полны горя и отчаяния. Немцы же и полицейские смотрели на лес с опаской. Стараясь быстрее пройти это место, они окриками и прикладами подгоняли колонну.

Солнце уже начало клониться к горизонту, и длинные тени от деревьев ложились вдоль дороги. Тёмный лес, густой кустарник, полынь, высокая и пахучая, — всё было окрашено в серовато-синие тона. Чудилось, что вот-вот всё это растворится и в призрачном сиреневом свете, разрезая настороженную тишину автоматными очередями, появятся партизаны.

Надежда женщин на помощь была не напрасна. О предстоящем расстреле партизанам стало известно, и, устроив засаду, они ждали карателей неподалёку от крутого обрыва.

Заложницы жались к обочине, уступая путь немецким мотоциклам и автомобилям, набитым солдатами. Холодало. Немцы подгоняли колонну окриками, подпуская собак вплотную к людям.

В самой середине колонны две рослые женщины вели за руку девчушку — лет пяти. На ней был повязан огромный клетчатый платок, укрывавший её почти до самых пят. Девочка была крохотная, как грибочек. Женщины беседовали меж собой:

— Вишь, Клавдия, как всё повернулось. Видать, всё к концу идёт. Не мы мужиков, а они нас не дождутся.

— Да будет тебе кликать беду! Чего им с бабами-то воевать? Постращают да отпустят.

— Эх, Клавдия, Клавдия, кабы так. — И, повернув к ней лицо, перешла на полушёпот: — Слушай внимательно. Здесь и гадать нечего — ведут нас к Волчьей яме. Беляки в гражданскую стреляли поодиночке, а эти, видать, будут скопом. Как подведут, я встану впереди тебя, а ты девчушку сунь себе под подол. Может, и спасём крохотулю. Дай-то Бог.

— Неужели до этого дойдёт? Вишь, и мужики кричали, что партизаны такого не допустят.

— Будут там партизаны или нет — бабка надвое сказала. А пока перед Богом мы за неё в ответе.

— Да чего ж такое творится на свете! Мы-то в чём виноваты? — закачала головой, причитая, Клавдия.

— А в чём виновата была её мать? Помнишь? Отказалась полы мыть им, да и только...

— А я бы согласилась. Жизнь-то дороже.

— Не поняла ты ничего. Не полы им чистые нужны были. Хотели перед собой поставить её на колени, да чтоб с половой тряпкой в руках. Чтобы посрамнее.

— Го-ордая... Вся, видать, из ума сшитая. Небось, партейная, даром, что ли, женой начальника станции была.

— Тётеньки, кушать хочется, — с самого низа прервал их тонюсенький голосок.

Клавдия вытащила из кармана телогрейки крохотный кусочек сухаря и протянула девочке. Дальше шли молча.

Далеко от этой дороги, уж очень далеко, проходил фронт. Даже канонады не было слышно. Но на войне везде фронт. Он проходил и через маленькую станцию, и через эту колонну, и через сердца таких разных, но одинаково ненавидящих эту войну женщин.

Группа шла не спеша. Ни окрики фашистов, ни их устрашающие автоматные очереди не могли заставить женщин шагать быстрее.

Неожиданно колонну обогнал грузовик. Увидав женщин, солдаты громко закричали, заулюлюкали. Машина, развернувшись поперёк дороги, остановилась. Из кабины выскочил офицер. Размяв ноги, он одёрнул мундир и направился к колонне. Женщины без команды приостановили шаг и замерли.

Офицер подошёл к конвою, вытащил из нагрудного кармана пачку сигарет и стал угощать жандармов. Указывая рукой на женщин, он что-то говорил, громко смеясь. Жестом руки конвойный офицер махнул полицаю. Тот, придерживая рукой перекинутый через плечо карабин, подбежал к немцам.

Женщины, тревожась, смотрели на фашистов. В этих взглядах уже не было ни страха, ни ненависти, одна лишь отчаянная боль билась в глазах. Солнце, повиснув над лесом, прощалось с ещё живой колонной.

Офицер с полицаем вплотную подошли к колонне. От немца веяло какой-то невоенной свежестью. Он был человеком средних лет, с вытянутым лицом, большим тяжёлым носом, изломанными бровями и длинными рыжими баками. Офицер что-то быстро пояснил услужливому полицаю, кидая взгляды на женщин. Тот кивал в ответ.

— Ну, бабы, везёт же вам! — громко заорал он, стараясь, чтобы его слова долетали до крайних. — Подбери животы, кому жить хочется! Смерть обменивается на весёлую жизнь. Ну-ка, бабоньки, улыбнись офицеру!

Поняв, куда клонит полицай, первые ряды потупили головы. Кто стоял за ними, старались спрятать свои лица за их спины.

— Дуры, ведь все пойдёте в расход! — теряя терпение, взвинтился фашистский прислужник. — Убудет, что ли, от вас? Мужичкам вашим всё равно один конец. Не хотите волей — силой выберу! Уж в вас-то я понимаю толк.

Он зло бросил в рот сигарету, цепко сжав её толстыми губами.

Одну за другой женщин выводили из шеренги. Хватали тех, кто помоложе, покрасивее. Дошли и до двух с ребёнком. Полицай решительно прошёл мимо, но офицер остановил его за рукав, кивнув на ребёнка.

— Чьё чадо? — рявкнул полицай.

— Моя! — прижав девочку к себе, испуганно ответила Клавдия.

Офицер присел на корточки, потрепал девочку по пухлой щёчке и протянул шоколадку.

— Бери, бери, — поторопил полицай. Девочка взяла и спрятала за спину.

— Девочку в машину, женщин оставить, — выпрямившись, скомандовал офицер.

— А девочка на что? — опешил немецкий холуй.

— Будет донором для раненых солдат, — ответил офицер, пытливо взглянув в глаза полицаю, и увидел в них взметнувшееся откуда-то из глубины недоброе пламя. Глаза полицая тут же погасли, взгляд стал пустым. Выплюнув сигарету, он протянул руку к ребёнку.

— Ты что, ирод, хочешь сделать? Не дам!

Клавдия вцепилась руками в ребёнка и ещё крепче прижала его к себе. Женщины сдвинулись и заслонили их собой. В офицера полетела в блестящей обёртке шоколадка. Немец расстегнул кобуру и выхватил пистолет. Стоявшие позади женщины кинулись на него и повалили фашиста навзничь. То же самое сделали и с полицаем. Конвой какую-то секунду медлил, наслаждаясь схваткой. Но она была явно не в пользу карателей. В руках одной из женщин блеснул ствол пистолета. Офицер лежал в канаве без оружия. Над ним, неумело целясь, стояла женщина. Холёное лицо немца было в дорожной пыли, с разбитой губы стекала кровь.

Вдруг автоматная очередь прошила воздух. Первой упала молодая женщина с пистолетом. Оседая, она увидела, как поднялся и опрокинулся вместе с небом лес, всё это завертелось и вмиг исчезло. Выстрелы, женские крики, лай овчарок — всё слилось воедино. Женщины кидались на конвоиров, но тут же падали на землю. Словно в тире, оскалившись, фашисты стреляли в женщин. Через несколько минут все стихло. Трупы тут и там лежали на дороге.

Офицер, очистив с коленей грязь, нагнулся к раненой женщине и вытащил из её рук пистолет. Её грудь тяжело вздымалась. Он намотал длинную косу на руку и поднял её голову. Лицо женщины мгновенно побагровело, на шее бешено заколотилась жилка.

— Вояки хреновы...

Она хотела ещё что-то сказать, но выстрел оборвал слова, и тело, обмякнув, натянув косу, повисло на руке фашиста.

К нему подошёл полицай. За руку он держал девочку. Слёзы текли по её щекам. Она смахивала их кулачком, размазывая по лицу чужую кровь.

— Кляйнес мэдхен виль айн бисхен шоколаде? — зло улыбаясь, проговорил офицер. Потом, нагнувшись, он поднял с дороги переломанную в нескольких местах плитку и протянул вздрагивающей девочке.

Та отшатнулась и спряталась за полицая.

— В машину! — взвизгнул фашист и, обходя трупы, пошёл прочь.

Жандармы с полицаями молча стаскивали в кучу трупы. Грузовик с солдатами вырулил к правой обочине и покатил в сторону обрыва. Немцы смотрели на лес, на верхушки деревьев, которые тянулись к небу, словно закоченевшие руки мёртвых женщин. Они ещё не знали, что и их конец тоже был близок. Дорожная пыль смертной бледностью ложилась на их лица.