Московский перманентный ж-лНаблюдатель жизни102013

Московский перманентный ж-л «Наблюдатель жизни» 10(70)2013г.


Московский перманентный журнал «Наблюдатель жизни».
Десятый выпуск. Октябрь 2013.
№10(70)


Оглавление.


Слово редактора.


Эпиграфы.


А давайте дружить!
Инна Рогачевская

В этом мире...
Маргарита Давыдова


Главное.


Главные темы октября.


Страна.


Теракт в Волгограде.


Переход на зимнее время не состоялся или состоится?..


Сноуден.


Мир.


Сирия.

Химическое разоружение – пути решения проблемы.

Новые заложники.

Турция приступила к возведению двухметровой стены на границе с Сирией

2 года кровавого противостояния.


Россия-Япония*.
Ослабление визового режима.


Новости и картинки жизни со всего света.


Канарские острова.

Солнце. Океан. Облака. Этюд словом
Владимир Голдин


Русский мир.

И. Бунин - наше французское все
Сергей Линецкий


Соседи.

Беларусь.

КУкае зязюля
Валентина Баранова

Наши белорусские друзья


Украина.

На фестивале гитарной музыки Хрустальные струны
Ирина Некрасова

Будiвничий театру
Шон Маклех

Наши украинские друзья.


Страна.

Тёмное время суток
или
Страдания по поводу зимнего времени.

Ненаучная фантастика.

Заповедный омуток
 (Продолжение)

Гл. 29 Слухи и жизнь
Анатолий Шинкин


Недавняя история.


Незаметный юбилей
Виктор Ламм


Юность комсомольская моя
Виктор Некрасов


Прогулки по России.

Эссе Петушки
Алексей Струмила


ПЕЙЗАЖ
Геннадий Рябов

Мелодия Невского проспекта
Просто Валерия


Малая родина. Страна маленьких провинциальных городков…

***
Геннадий Рябов



Общество.


Куда идёшь?


Разлука...
Дина Иванова 2


Последняя репетиция
Константин Десятов

Незаменимый
Петр Кожевников 2



Москва Бирюлево
Михаил Брук


Слово о святителе Луке Войно-Ясенецком 1877-1961
Анатолий Комаристов

Продолжение.
Начало см. в №№ 5-8 за 2013г.

Глава 5.
Работа земским врачом. Фатежский уезд
Анатолий Комаристов



Толерантность и дружба между народами. Пустой звук или?...

Приветствие от спортсменов ГДР
Юрий Урм



Дорогие мои старики…


Букет из звезд...
Наталья Смирнова 5



68-летие Великой Победы.

7-й выпуск Альманаха «Победа»
Анонс.


Авторские работы, посвященные Великой Победе.

Эхо войны
Валентина Агафонова

Когда-то, говорят, была война,
Таня Белова

Штрафной батальон
Масюта

Армия.

Историческая страничка.

Наступление на Барановичи
Сергей Дроздов

Солдатский уголок.

Капуста, пиво да полевая кухня
Наталья Килоч

Cон подрывника
Николаев Владимир Константинович


Военные авторы.



Столица.

Лица столицы

Строгино -30 лет,  улица маршала Катукова
Часть 17
Василий Морозов

Городские новости.

Рожденный ползать, летать не должен?..
Катастрофа военного вертолета в Жулебино…

Снедь московская.
Тайны московских гурмэ…


Москва и голуби.


Детский уголок.


Удивительная прогулка
Олег Устинов

Осинка
Галина Польняк



Образование. Просвещение. Школа.

С Днем учителя!

Кем является учитель?
Лина Орлова


Культура.


Свет погасших звёзд…

Всё дело в шляпке?..
Игорь Лебедевъ


Памяти Ольги Аросевой.



Зал славы Рок-н-ролла.

70 лет Джону Леннону
Игорь Лебедевъ

70-30=40


Юбилеи.


Венедикт Ерофеев
К 75-летию со дня рождения

Веничка.


Литературоведение.


Обращение в слух
Дина Иванова 2



Религия.

Покров
Ольга Степанова 5



Экология и природа.


Каменные окуни
Сергей Линецкий


Птицы
Леонид Синицкий


Мой милый Кипарис...
Надежда Опескина


Погода и поэзия.

Октябрь.

Авторские этюды.

Month of October - перевод с англ
Елена Дембицкая


Поперёк стоит
Сергей Сорокас

Золотится вечер тихий
Анна Дудка


Осенние краски...
Валентина-Софи

Осенние вышивки
Галина Дегтярева


осенний хит
Надежда Малышкина


о словах, мыслях и осени
Надежда Малышкина


Октябрьское
Игорь Федькин


Розовое утро
Игорь Лебедевъ


Октябрьские этюды
Лариса Бесчастная

Бабье лето
Лина Орлова

Осень-скрипка
Геннадий Шеховцов



МОЯ Осенняя МоЗаИкА-тетралогия
Ольга Благодарёва

Замер сад, в зябкой дрёме застыла листва...
Акварелли Ирен


Ещё калины красной кисти...
Акварелли Ирен


Гороскоп.

Личное в звездном - Скорпион
Владимир Плотников-Самарский

Личное в звездном. Звездное в личном.

СКОРПИОН (24 октября - 22 ноября)


Отзывы наших читателей.

Наша география.

Подписка.

Наши Авторы.

Анонсы.




Слово редактора.

Дорогие друзья!
Перед Вами «десятый» выпуск Московского перманентного журнала «Наблюдатель жизни» в 2013 году.


Приветствуем Вас! Завершился октябрь 2013 года!
Каким он был для всех нас? Что ждет нас в ближайшем будущем? Какие события уходящего месяца нам больше всего запомнятся?
На все эти вопросы попытаемся ответить вместе с авторами Прозы и СтихиРу!

Снова обращаем внимание всех читателей на то, что наш журнал стал настоящим «толстым» литературным журналом современной независимой прозы и поэзии, в котором находят своё отражение те события нашей жизни, которые показались нам наиболее важными и приметными, и рассказано о них посредством художественного слова. Кстати, в 9-м номере «НЖ» приняли участие пятьдесят два автора и сетевые странички! Так что, «НЖ» можно теперь расшифровать не только как «Наблюдатель жизни», но и как «Наш Журнал»!

Просим наших читателей также извинить, если Вы не найдете в нашем журнале тех тем и событий, которые, на Ваш взгляд, были достойны внимания! В таком случае Вы можете попробовать осветить тему языком художественных образов и написать нам в виде отзыва со ссылкой на свое произведение!

Приятного чтения!



В качестве эпиграфов  стихи 


А давайте дружить!
Инна Рогачевская

А давайте дружить! Просто так и не ставя условий!
 
Невзирая на возраст и пол, настроенье и нрав.

Перестанем вершить, выдвигая другим мораторий,

ожидая в ответ недоверья пустой эпиграф.


А давайте дружить! Дружбой верной, без граней различий.

Кто хорош или плох, не достоин иль просто изгой.

Выпьем вместе винца, из бутылки, не ради приличий,

ради дружбы своей, ...а ошибки? Ну, кто здесь святой?



20.10.2013.


© Copyright: Инна Рогачевская, 2013
Свидетельство о публикации №213102901076

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/29/1076
(Иллюстрация по ссылке)


В этом мире...
Маргарита Давыдова

В этом мире, где время летит,
Раздавая галактикам звезды,
Что еще предстоит впереди?
Нам подумать об этом не поздно…
 
Надо жить, улыбаясь судьбе,
И она улыбнется ответно.
И за это спасибо тебе,
Наша, ставшая общей, планета!


© Copyright: Маргарита Давыдова, 2011
Свидетельство о публикации №211100601024

Ссылка:
https://www.proza.ru/2011/10/06/1024
(Иллюстрация по ссылке)



Желаем Вам всем крепкого здоровья, счастья, благополучия!
Редактор Игорь Лебедевъ


Главное.
Главные темы октября.

Страна.

Теракт в Волгограде.

21 октября в Красноармейском районе Волгограда на остановке взорвался пассажирский автобус. Шесть человек погибли на месте, еще 30 были госпитализированы. Следствие квалифицировало происшествие как теракт: по версии СКР, взрывное устройство привела в действие смертница — 30-летняя уроженка Дагестана Наида Ахиялова, жена одного из боевиков…
Хронику развития событий Вы все знаете.
Что осталось?
Осталась боль. Скорбь родных жертв теракта. Волна возмущения в СМИ. И … ожидание новых терактов. Это – страшно…
Что-то  в нашем мире все же не так…


Переход на зимнее время не состоялся или состоится?..

Вопрос широко обсуждался в СМИ и в обществе на разном уровне. Были версии, что «состоится», чуть ли не как важный аргумент по времени трансляции репортажей с предстоящей зимней Олимпиады в другие страны. Но, всё было тщетно.
Конечно, время рассудит всё. И даже переход его же на «зимнее время» и его отмену. Но, «послевкусие» осталось. Послевкусие от угодничества перед отдельными личностями,  послевкусие от некомпетентности и вседозволенности.
 
(Материалы на эту тему читайте в последующих номерах нашего журнала)


Сноуден.

Беглый американский разведчик (или шпион) Сноуден все больше превращается из реального действующего лица, влияющего на глобальную мировую политику, в персонаж какой-то сказки, которую все читают, а некоторые даже любят, но … никто не воспринимает всерьез. Увы…
Как бы ни старались СМИ, наши и мировые…


Мир.

Сирия.

Продолжаем освещать события в Сирии.

Химическое разоружение – пути решения проблемы.

Инициативы России приняты мировым сообществом, и Сирийский режим предпринимает определенные усилия по реализации этих соглашений, ведущих к избавлению своей страны от бремени химического оружия. Хочется верить, что соглашения будут выполнены, не смотря ни на что, и долгожданный мир наступит.


Новые заложники.

К сожалению, октябрь вновь принес вести о захвате новых заложников сирийскими повстанцами, в том числе граждан РФ. Печально. Российский МИД должен был предупреждать о реальной опасности всех убвающих в воюющую Сирию сограждан. Что скажете, г-н Лавров?

Турция приступила к возведению двухметровой стены на границе с Сирией

Турция приступила к возведению двухметровой стены на границе с Сирией, передают СМИ.
Турецкие власти ожидают, что стена длиною 10 километров, поможет справиться с потоком беженцев из соседней страны.
Решение построить на границе стену было принято в мае, однако тогда ее собирались сделать значительно короче.
Стену начали возводить в районе города Нусайбин, где, по мнению местных властей, сирийцам очень просто незамеченными пересечь границу.


2 года кровавого противостояния.

 2 года кровавого противостояния в Сирии принесли неисчислимые беды сирийскому народу. Погибло более 100 000 человек. Страна в развалинах. Бои ведутся даже в столице – Дамаске.
Что ждет Сирию дальше?



Россия-Япония*.
Ослабление визового режима.

В первую очередь изменения в визовом режиме распространяются на предпринимателей, представителей науки и образования, на деятелей культуры, на участников обменов между городами-побратимами, на СМИ, на супругов в смешанных браках.
Принципиально новым положением стала возможность получения рядом категорий граждан обеих стран многократных виз сроком на три года. Эта мера распространяется на работников представительств и компаний РФ, ведущих свою деятельность в Японии, представителям СМИ, осуществляющих свою деятельность в Японии, а также на супругов в смешанных браках, уже получивших однократную визу сроком до 90 дней.
Кроме того, соглашение разрешает безвизовое пребывание для граждан обеих стран в течение 72 часов в случае чрезвычайной ситуации.
В добрый путь!

*Наша справка.

Из истории послевоенных отношений.
 
Сан-Францисский мирный договор (1951).

Сан-Францисский мирный договор между странами антигитлеровской коалиции и Японией был подписан в Сан-Франциско 8 сентября 1951 года. Договор официально завершил Вторую мировую войну, закрепил порядок выплаты репараций союзникам и компенсаций пострадавшим от японской агрессии странам. Представители Советского Союза, Чехословакии и Польши, участвовавшие в конференции, отказались его подписать. Глава советской делегации А. А. Громыко сделал упор на то, что на конференцию не пригласили представителей КНР, и в тексте договора не закреплены территориальные права Китая на Тайвань, Пескадорские и Парасельские острова, а также суверенитет СССР над Южным Сахалином и Курильскими островами.
При обсуждении Договора Сан-Франциско в сенате США была принята односторонняя резолюция, содержавшая следующую оговорку:
Предусматривается, что условия Договора не будут означать признание за СССР каких бы то ни было прав или претензий на территории, принадлежавшие Японии на 7 декабря 1941 г., которые наносили бы ущерб правам и правооснованиям Японии на эти территории, равно как не будут признаваться какие бы то ни было положения в пользу СССР в отношении Японии, содержащиеся в Ялтинском соглашении.
В ноябре 2011 года министр иностранных дел России Сергей Лавров в очередной раз официально подтвердил позицию Российской Федерации, что «Курилы были, есть и будут нашей территорией в соответствии с теми решениями, которые были приняты по итогам Второй мировой войны». Касаясь Сан-Францисского договора, министр, в частности, заявил: «Все разговоры про какие-то другие документы — декларация Сан-Франциско (которую Советский Союз не подписал) — не имеют никакого значения. Есть Устав ООН, в котором все написано просто и понятно и чёрным по белому.»

Московская декларация от 19 октября 1956 года.

Прекращено состояние войны и установлены дипломатические и консульские отношения СССР с Японией; после подписания мирного договора СССР готов рассмотреть вопрос о возможности передачи Японии острова Шикотан и архипелага Хабомаи. То есть Япония подтвердила юрисдикцию СССР над всеми Курилами и Сахалином. Ратификация: Япония — 5 декабря, СССР — 8 декабря.


Новости и картинки жизни со всего света.

Канарские острова.

Солнце. Океан. Облака. Этюд словом
Владимир Голдин

           СОЛНЦЕ. ОКЕАН. ОБЛАКА. этюд словом.

           В семь часов утра в начале октября над Канарскими островами стоит полная глубокая ночь. В городе Лос-Гигантес никаких признаков жизни. Только отдельные уличные огни, да огни отдельных охраняемых гостиничных комплексов освещают город.

           И ещё сторожевые фонари замкнутого пространства местного пирса, огороженного от океана бетонной стеной, горят красным огнём и отражаются в тихой гавани огнями свечи, чуть колеблющими от дуновения ветра.

           Тишина. Никакого производства на острове Тенериф нет. На балконе гостиницы безветренно, тепло. Но океан не спокоен. В черноте ночи слышно его могучее дыханье, шум разбившейся волны и видишь белую пену, выхваченную огнями, разбившуюся о чёрные вулканические образования.

           В эти секунды над городом Лос-Гигантес исчезает тишина и воздух всего города и многочисленных отелей наполняется шипением отступающей волны.

           К половине восьмого чернота ночи отступила. Над горой перистые облака порозовели. На горизонте определились очертания острова Ла Гомера.

           Черная полоса, подобие «крокодила», облаков накрыла макушку острова.
           На небе начали гаснуть звёзды.
 
           Океан из однообразной тёмной массы высветился в серое живое существо с перекатывающими волнами.

           Началась игра света и цвета.

           Посветлели ночные облака и стали многослойными, как коктейль, в стакане.

           Небо расцветилось в розовый, зелёный цвет и океан порозовел, только толща ночных облаков ещё не охваченная лучами, где-то поднимающегося солнца чернела и вплеталась своей особенностью в гамму цветов, просыпающего океана.

           К восьми часам в городе светло. Только в северной части города, у мрачных постоянно скал задержались черные ночные облака, сохраняя для памяти человека остатки уходящей ночи.

          Очертания на горизонте острова Ла Гомера наполняются розовым цветом. Его мрачные ущелья медленно озаряются светом, как бы распрямляют ночные морщины, раскрываются перед взором человеческого взгляда затаённой стороной.

          Океан, следуя изменениям цвета неба, становится с южной стороны светлым, а в северной части своего горизонта он всё ещё пребывает в ночном  одеяле.

          Из-за горного массива, который довлеет над городом Лос-Гигантес, с южной стороны неторопливо к восьми часам появляются первые лучи могучего яркого, но ласкового, утреннего светила.

          Постепенно заливаются солнечным светом зелёные, чёрные, коричневые, красные плоские крыши домов.

          Облака над островом Ла Гомера поднимаются над океаном и, зацепившись за горные вершины острова, светлеют, не забывая при этом поиграть новой расцветкой в спокойных волнах океана.

          На Канарских островах всё в природе происходит по графику бескрайнего и неторопливого солнечного времени. Облака, которые за ночь выстроились в длинную чёрную полосу, напоминающие форму «крокодила», посветлели, и под влиянием солнечной ласки, изнеженно и незаметно исчезли с горизонта и вершин острова Ла Гомера.

          К средине дня всё пространство над океаном, над островом Тенерифе, городом Лос- Гигантес наполнено теплом.

          Просветлённые облака, потеряв свои ночные формы, очертания и цвет отступили за горизонт, и оттуда смотрелись пышной пухлостью, ожидая своего ночного часа.
Именно здесь на Канарах могла прийти в голову человеку крылатая фраза,  ставшая впоследствии известной всему миру: «Над всей Испанией безоблачное небо».

          Облака отступили, и океан выступил перед глазами человека ровной однотонной синей полосой от юга до севера, на столько, на сколько, мог охватить взгляд горизонт.
   
          Только остров Ла Гомера потускнел, вновь спрятал все свои горные ущелья до следующего утра, до новой встречи с ранними утренними лучами солнца.

          Далеко ли отступают облака? Оказывается не далее ста тридцати километров.

          В один из вечеров, когда облака начали заполнять горизонт над океаном, вдруг к северу от острова Ла Гомера обозначились две вершины, а у их подножья засветились огоньки человеческого жилья. Первое впечатление – это мираж. Но нет – это оказались вершины двуглавого острова Ла Пальма. Остров – призрак, почти всегда закрытый от глаз человека облачным покровом.

          Солнечный жгучий день подходит к завершению. Вновь начинает игра света и цвета в исполнении солнца, океана и облаков.

          Облака, подсвеченные с западной стороны, уходящим солнцем, привычно разместились на вершине острова Ла Гомера, ещё светлые, они высветлили бирюзу океана.
   
          Причудливой формы, сказочной птицы, перистые облака, порозовев в лучах солнца, широко раскинули свои почерневшие крылья. Дальние острова горизонта, которые целый день пышной пухлостью ожидали своего часа, стыдливо покраснели от внимательного взгляда, ушедшего за горизонт яркого кавалера.

          Океан, ещё короткое время играл через отражение облаков гаммами уходящего солнца. Почернели облака, океан накрылся тёмным одеялом, на котором яркими фонариками засверкали первые небесные звёзды.

          Природа не любит повторений, и каждый восход и каждый закат свершается своеобразной игрой света и цвета: солнца, океана и облаков.

          И каждый, наблюдающий эти явления видит их по-своему, обращаясь к ним с неугасающим интересом многие тысячелетия.


© Copyright: Владимир Голдин, 2013
Свидетельство о публикации №213100701189

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/07/1189


Русский мир.

И. Бунин - наше французское все
Сергей Линецкий

   В  популярной  телеигре "Что, где, когда" есть  традиция  -  если  ветераны  клуба  не  знают  ответа  на  вопрос -  ссылаются  на А.Пушкина, ну  да - "Пушкин - наше  все ". А  я  сделал  волнующее  открытие -  когда  вы  разговариваете с  французами ,  а  ваш  запас  слов  ограничен -  хорошо  вы  знаете  только  французское "да"-  "oui",  смело  обращайтесь к  И.Бунину,  к   его  рассказу  "В Париже".
    Вот  недавно  была  в  нашей  оптике  чета  французов. Надменная  мадам  загоняла продавщиц,  которые,  делая  вид,  что  понимают французский ,  тупо твердили "Oui madame". Надо  было  разрядить  обстановку  и  доказать  этой  мамзели,  что  ее  прекрасно  понимают. И. Бунин  помог -"Rien ne  plus difficile que reconnaitre un  bon  montoure( melon - я  заменил  на  французское  слово "оправа") et  une  femme de  biene)  -  ясный  корень - нет  ничего  сложнее ,  чем  выбрать хорошую  оправу(хороший  арбуз-  один  черт)  и  порядочную  женщину !.
     Обстановка  потеплела,  дама  выбрала  оправу ,  ну  а  далее - как  поблагодарить, как  попрощаться  -  все  у  И. Бунина  в  том  же  рассказе.
    Муж  этой  дамы  страдал  два  часа ,  по  глазам  было  видно,  что  он не  дурак  выпить . Ему  было  предложено  неразведенное виски  и  ,  спасибо  И.Бунину-  сопровождалось фразой -"L'eau gate le vine comme la  charette  le  cheminne et  la  femme-  l'ame.   Замечательно  француз  воспринял  эту  фразу, прямо  в  точку - "Вода  портит  вино,  как  повозка  дорогу,  а  женщина - душу".
    Скорее  интуитивно,  чем  от  больших  познаний  во  французском.  я  понял,  что на  прощание  эта  милая  пара,  поинтересовалась  откуда  я  так  хорошо  говорю  на  их  языке. Кто  помог -  правильно  И.Бунин-  фраза  из  все  того  же  рассказа, которая  дала  прекрасный ответ  с  неким  романтическим  налетом-
"Qui se marie par  amour  a  bonne  nuits  et  mouvais jours"  -  ну  да,  иногда  женятся ради  прекрасных  ночей и  ужасных  дней -  может  у  меня  змея была  французская,  она  и  выучила  болтать по-ихнему, кто  знает.
    Да -  И.Бунин  наше  французское  все. Кстати,  если  к  вам  в  контору  забредут  румыны -  не  тушуйтесь -  по-румынски "да"-  это "да", клиент  всегда  прав ,  смело  поддакивайте,  тем  более,  что  румыны  не  принимают возражений.
   Успехов вам,  полиглоты !


© Copyright: Сергей Линецкий, 2013
Свидетельство о публикации №213101600771

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/16/771




Соседи.

Беларусь.

Продолжаем знакомить наших читателей с современной белорусской поэзией и прозой.

КУкае зязюля
Валентина Баранова

КУкае зязюля

У нас на двары

Ўсе лаўкі, як на дзіцячай пляцоўцы, так і на ўсіх вакол яе дарожках, былі заняты. І толькі за возерам адна з дзвюх лавак была вольная. А на другой сядзела самотная жанчына. І я пашыбавала за возера на вольную лаўку, спяшалася, пакуль мяне не апярэдзіла якая-небудзь кампанія.

Праходзячы міма жанчыны, якая сядзела на першай лаўцы, я заўважыла, што выраз вачэй у яе нейкі дзіўны, крыху заганны. І сядзець з ёй на адной лаўцы я б ніколі не стала: страшна. А раптам, выкіне што-небудзь.

І я ўладкавалася на вольнай лаўцы і дастала вязанне.

І тут жанчына са мной раптам загаварыла:
- А што вы вяжаце?
Я здзівілася. А яна перасела на маю лаўку, і мы трохі пагаварылі пра вязанне. Потым пра бездаглядных дзяцей.

- Бегаюць тут дзеці без нагляду, галодныя, - распавядала яна мне. - Некаторыя панараджаюць дзяцей, а потым не глядзяць за імі. Я прывяла неяк адну дзяўчынку да сябе пакарміць. А суседка ўбачыла і прагнала яе са словамі: каго ты прывяла?.. 
- Дзеці без нагляду бегаюць толькі ў бацькоў-алкаголікаў, - сказала я. - А вялікія сем'і… У нас тут шмат арабаў жыве. У іх вялікія сем'і. Але яны не п'юць. І дзяцей шкадуюць. У іх яшчэ павучыцца нам трэба, як з дзецьмі абыходзіцца…

Слова "алкаголік" жанчына ўспрыняла як выклік у свой адрас і сказала:
- Ну, выпіла я сёння… З кожным бывае. Затое ў мяне дачка ва ўніверсітэце вучыцца…
Дык вось чаму ў яе такі дзіўны выраз вачэй. Выпіла, значыць.
- А вы добра беларускую мову ведаеце? - спытала я, заўважыўшы, што яна перыядычна ўстаўляла ў сваю гаворку прыгожыя беларускія фразы.
- У беларускай школе вучылася, - адказала мне жанчына. - Потым, калі паступала ў Маскоўскі ўніверсітэт, цяжка было. Даводзілася перакладаць, каб зразумець, потым зваротна перакладаць, каб мяне разумелі… Але, нічога, дыплом атрымала…

Тут жанчына ўстала з лаўкі і стала шпацыраваць уздоўж дарожкі.
- Як цяпер памятаю, вяртаемся мы з Валяй з Масквы да сябе ў Палессе.  Гэта так маю сяброўку клічуць, Валя. Выходзім з цягніка, - тут яна спынілася, высока падняла галаву, і замерла… - А паветра якое - чыстые-чыстые… пасля Масквы… - І яна ўдыхнула глыбока-глыбока, успамінаючы, якім было паветра там, у Палессі… І такая яна была прыгожая ў гэты момант і маладая. "Артыстка ў ёй прападае", - падумала я
- А тут зязюля голас падала і мы з Валяй пераглянуліся і гаворым адначасова: "Вой, зязюля кУкае!". А потым як засмяёмся і зноў разам: "Не кУкае, а кукУе!". І зноў як засмяёмся. І зноў разам: "Зязюля, зязюля, колькі мне лет жыць засталося?" - і зноў, як засмяёмся… Так, пакуль ішлі да вёскі, усю дарогу смяяліся. 
…І жанчына мне зноў і зноў распавядала гэты эпізод, каб да мяне нарэшце дайшоў камізм сітуацыі…
- Ну, мне пара дадому, - сказала я, калі пачало цямнець.

- А як тваё імя? - спытала жанчына.
- Як у тваёй сяброўкі, - сказала я, - а тваё як?
- Ларыса.
- Усяго добрага, Ларыса.
-Можа, ты пра гэта што-небудзь напішаш? - спытала Ларыса з надзеяй.
- Абавязкова напішу, Ларыса, - паабяцала я.
Вось, напісала….

Версия на русском языке: http://www.stihi.ru/2013/09/10/7210


© Copyright: Валентина Баранова, 2013
Свидетельство о публикации №213091001421

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/09/10/1421
(Иллюстрация по ссылке)


Наши белорусские друзья:
Беларуски Куток
http://www.proza.ru/avtor/belkutok



Украина.

На фестивале гитарной музыки Хрустальные струны
Ирина Некрасова

Скажите, а вам нравится гитара?  Мне – очень! Я люблю звуки этого необыкновенного инструмента. Он может передать любые чувства и любую картину. Нужно только взять гитару в руки, ударить по упругим струнам, предварительно настроив их… И все? Нет, еще нужно мастерство и чувство – без этих двух составляющих она не запоет так, как мы знаем, она умеет петь!   

Гитара – это необыкновенный инструмент, богатые глубокие звуки ее, рожденные  чуткими струнами и корпусом, имеющим форму фигуры женщины, в умелых руках, нельзя сравнить ни с одним из известных нам инструментов. Она просто уникальна.

В городе у Черного моря, Феодосии, под балконом на пятом этаже часто раздавались звуки гитары и пение молодых голосов исполнителей, сидящих тут же, внизу, на деревянной скамье. Звуки эти разносились по большому двору часов до десяти, а то и до одиннадцати вечера, пока чья-то очень серьезная мама или чей-то строгий папа не выходили на балкон и не кричали начинающим молодым талантам, что уже поздно и людям пора уже спать. А ведь им так хотелось петь и быть услышанными! Компания чубастых старшеклассников нехотя расходилась по домам. А концерт, таким образом, внезапно заканчивался. И так было каждый день летом, за исключением, разве что, дождливых вечеров.

Тот, кто не слышал, как играет  Пако де Лусия - гитарист фламенко, тот не знает, что такое настоящая игра на гитаре. Испанские гордые мотивы, и латиноамериканская свобода исполнения – вот то, что мы могли услышать от этого замечательного исполнителя, темпераментного и своеобразного. Кто он? Небожитель? Виртуоз? Гений? Как бы то ни было, но, услышав всего раз игру на гитаре этого музыканта, увидев манеру его исполнения, вы не забыли бы его никогда! Он окутывает, затуманивает, обволакивает вас своей игрой и манерой держаться на сцене – это вне сомнения! Его жгучий испанский темперамент воспламеняет все,  с чем соприкасается мелодия исполняемых им произведений.

И вот, как раз в эти дни у нас в Донецке проходит международный фестиваль гитарного искусства «Хрустальные струны» в зале Донецкой областной филармонии им. С.Прокофьева. Сегодня, 23.10.2013г. выступают двое гитаристов: лауреаты международных конкурсов Анастасия Бардина (Москва) и Павел Кухта (Минск), солист Белорусской государственной филармонии.

Мне совершенно неожиданно подарили пригласительный билет на фестиваль. И вот мы с моей подругой в зале филармонии. Нарядная ведущая, выйдя на сцену в элегантном костюме, в своем вступительном слове открывает второй день международного фестиваля.

Как только начинается концерт, зал замирает: здесь собрались настоящие ценители музыки. Услышав первые ее звуки, мы приходим к выводу: гитара, оказывается, это не музыкальный инструмент - это целый оркестр музыкальных инструментов. Невозможно поверить, что те звуки, которые звучат на сцене, легко разлетаясь во все стороны зала, рождены одним инструментом. Произведения классические и современные, самым виртуозным способом рождаются под пальцами одного человека, выверяются одной головой и открывают для внимательного слушателя одно сердце. Тонкие и длинные пальцы рук мастерски перебирают чуткие и в то же время, упругие струны, натянутые, как нерв, приводят их в движение, рождающее необыкновенные благородные звуки из самой глубины инструмента, как извлекали когда-то во времена знаменитого Сервантеса, музыку, сопровождающую серенады испанских кабальеро.

Время перестает существовать для слушателя и зрителя. Оно останавливается, но звуки музыки без обычного сопровождения их голосом, непрерывно изменяясь, переносят нас от одного произведения к другому, из одного уголка земного шара, в другой… Испания, Польша, Бразилия, Иерусалим – наши мастера гитарного искусства легко "открывают" перед нами одну страну за другой. У них есть ключ - музыкальный или, как его еще называют - скрипичный.

Я смотрю на гитариста – молодой стройный мужчина, с идеальной стрижкой, строго-нарядный костюм, белоснежная рубашка и бабочка. Сейчас он сыграет пьесу французского композитора о разности во времени. Он предлагает нам, сидящим в зале, даже включить мобильные телефоны, что обычно запрещается, так оригинальна сама тема. Эта современная пьеса о быстрой смене поясов при полетах на самолете: при этом пассажир чувствует дискомфорт и не может найти себе места, его мучает дикая бессонница, он теряется в быстро меняющемся окружающем пространстве. Это – одно из любимых произведений нашего музыканта. Да, мы отчасти понимаем его: ведь нам в воскресенье предстоит перевод часов, что фактически равносильно смене часового пояса!

Во втором отделении мы видим и слушаем исполнение музыки разнообразных музыкальных направлений прекрасной незнакомкой из Москвы. Ее элегантный наряд и перемежающиеся мягкие и энергичные  движения только подчеркивает красоту и пластику исполняемых музыкальных произведений, включая даже джазовые. Если наша исполнительница окажется на карнавале в Венеции, в эту таинственную венецианскую ночь наденет на лицо маску, а затем проведет изящными пальчиками по струнам своей гитары, то она обязательно покорит этот волшебный город, плавно плывущий в воде.  Пока же она приворожила нас, сидящих в зале зрителей.

Каждый из исполнителей хорош по-своему. У них разный репертуар и разная манера исполнения, но итог один – зритель получил удовольствие от музыки. Кстати, на концерте присутствовали и маленькие дети. Самое удивительное то, что их и слышно не было во время концерта. Наверное, они – будущие музыканты!


Бьется гитары струна, натянувшись, как нерв,
Как  лука, готового выстрелить в цель,  тетива.
Это – гитара-душа пальцами рук музыканта  поет,
Это гитары смех, это – гитары звук, от рассвета и до темна.

Стонет гитара струной, плачет она навзрыд,
Зовет она нас за собой в путешествия круговерть.
Слышим  мелодии разных широт и времен  -
Это вибрация струн не на сцене - уже в ноосфере  летит.



 


© Copyright: Ирина Некрасова, 2013
Свидетельство о публикации №213102500802

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/25/802
(Иллюстрация по ссылке)



Будiвничий театру
Шон Маклех

                «Читальнику! Вельмишановний мій!
                Невже ж насправді це лише цинічна містика,
                Розхристана, без фігового листка,
                Симптом моїх психостеній?»
                (Микола Бажан)

Будівничий лялькового театру
Міняє цеглу п’єс на хліб монологів.
У нього голова напхана тирсою фраз
Пустих як бубон шамана евенків,
Але він ніколи
(Ви чуєте? Ніколи!)
Не вважав себе лялькою.
У нього дерев’яні руки,
У нього костури-ноги
Зроблені зі старих ясенів метафор,
З потрісканих дубів алегорій,
З білих беріз гіпербол,
Але він завжди
(Ви чуєте? Завжди!)
Не крокував, а літав
На своїх милицях Шекспіра
І протезах Мол’єра,
І змушував своїх ляльок
З придyркуватими посмішками
Грати трагедії –
Зображати Гамлета та Отелло.
І кому? Смішному зайчику.
І чомусь примушував грати Офелію
Стару кyрву Мальвіну
З вицвілим волоссям
Зробленим зі старої ганчірки
І кінської гриви,
Пофарбовану соком бузини.
Він тільки будівничий.
Але чомусь вважав себе режисером
І драматургом і критиком.
А який би з нього
Вийшов би сантехнік!
Від Бога…


© Copyright: Шон Маклех, 2013
Свидетельство о публикации №213100201558

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/02/1558
(Иллюстрация по ссылке)


Наши украинские друзья.

Украинская География Сайта
http://www.proza.ru/avtor/trembita1


Страна.

Тёмное время суток
или
Страдания по поводу зимнего времени.

(К сожалению, история поторятся, как пресловутый «День сурка», поэтому и мы повторяем нашу прошлогоднюю  статью, которая, увы, не потеряла своей актуальности).

В этом году у нас в стране снова не перевели стрелки часов на «зимнее время». Хотя многие мобильные телефоны и компьютеры «сработали» автоматически, принеся своим хозяевам немного неудобств.

Скажем прямо, нет такого человека, которому бы нравилось то, что сотворили с летним/зимним временем наши законодатели и другие руководители народа. Помнится, один большой начальник утверждал с экранов ТВ, что «коровы страдают от перехода на зимнее время», дескать, рано вставать бедным приходится! Тем не менее, бездумное решение остаётся в силе. Многие люди живут практически в полутьме. Утром встают в полутьмах и едут на работу, на учебу… Вечером возвращаются тоже во тьме… Какое уж тут экономное расходование эл.энергии? А на здоровье людей как сказывается такая  жизнь?.. Об этом никто не думал?

Иллюстрация по ссылке:
http://www.proza.ru/2012/11/18/766



Ненаучная фантастика.
Заповедный омуток
Анатолий Шинкин
(Продолжение)

Гл. 29 Слухи и жизнь
Анатолий Шинкин

                Думаю, есть кумиры и у четвероруких
                наших братьев, с которых и "строят жизнь свою".
                Пьяное откровение Дарвина
               
                Пойду к зеркалу нимб поправлю...
                ах, да, -- я же не отражаюсь.
                Среди "слуг народа" немало святых

              Непряхинский базар –  место средоточия сплетен и слухов шипел и пенился  разговорами вполголоса, шепотками, потаенными «только тебе» пересказами ночных событий.

              ОМОНовцы в камуфляже и масках  с каждым упоминанием становились все выше, страшнее, злее, беспощадней:  «Промахнулся по заднице и сбил ногой дорожный знак!» «А с тобой, -- говорит, -- будет так,» -- дал кулаком по фаре, стекло по всей дороге разлетелось.»

            В голосах не слышалось осуждения или протеста: власть бьет, значит, есть за что.  Бьет, значит, любит, но от встречных ментов шарахались в страхе, оглядывались испугано  вслед.  Пока редко, но зазвучали слова  поддержки: «Порядок нужен, теперь шпана будет знать место.»

            К обеду разнесли, разложили  почтальоны  по ящикам газетку «Непряхинский Брехунок»,  и все на свои места встало. Витюха-мент в подробном интервью доходчиво объяснил, что никакого ОМОНа в городе не было. В колонке ксерокопия справки от областного начальника:  «Бойцы с базы не отлучались, на спецвыезды и тренировки не выезжали.» 

          А беспорядки устроили местные хулиганы, главарь которых Васька по кличке Мотыль задержан, дает признательные показания, и сегодня в два часа дня будет доставлен в суд.

         Далее Витюха с благородным негодованием рассказал, как хулиганы спалили ульи с пчелами во дворах школ, оставив детей без диетического сладкого продукта.

        Как, продолжая зверства,  Мотыль с друзьями вытащили из машины честного чиновника и доброго человека Нотариуса,   «применили физическое воздействие и нанесли царапину в области носа»,  а потом подбросили бесчувственное тело к зданию милиции, где  доблестные сотрудники оказали пострадавшему первую помощь и доставили избитого к супруге.

         Надрыв и горловая слеза читались в газетных строчках, когда  главный районный мент повествовал об избиении Васькой Мотылем инвалида: «Мужчина упал, выронив костыль, и тогда бесчестный хулиган нанес роковой удар!»

          Напомнив еще раз, что  злодея, хулигана и возмутителя спокойствия Мотыля в суд поведут в два часа, Витюха пожелал всем спокойствия, здоровья и успехов в труде.

         Дед Семен свернул газету, щелкнул зажигалкой, прикуривая, огляделся, и, легко поднявшись с лавочки, отправился   через дорогу к Петровичу. Позвонил у калитки  и,  не дожидаясь разрешения, прошел во двор, присел на скамейку под абрикосовым деревцем, сорвал несколько плодов.

           Петрович ждать себя не заставил,   вышел и оперся   сухими локтями на перильца веранды:
-- Здорово, Семен. Тоже Брехунок мусолишь? Становится наш Непряхинск вторым Чикаго: бандиты в открытую народонаселение  терроризируют, а надо порядок держать, -- голос Петровича журчал теплым успокаивающим ручейком, и голова деда  невольно склонилась к плечу, глаза застелила невесомая розовая пелена. – Всякая власть от бога, и надо уважать…

-- Ты что плетешь, старый? – резкий голос как всегда неожиданно появившейся из ниоткуда бабы Тани, разнес пелену в клочки. – Толстожопых кровососов уважать? Натворили, а на мальчишку валят. Что засуетился вдруг?
-- Я это…  -- Петрович зашарил вокруг себя руками, -- Очки снял и теперь не вижу без них, где они лежат.
-- А без очков ты правду не разглядишь?!  И ты, Семен, уши развесил, прихлебателя  поддерживаешь.

-- Я еще ничего не сказал, --  возразил дед Семен и откусил абрикос. -- Кислятина.
--  А и нечего говорить! – рубанула сверху вниз кулачком воздух баба Таня. – Собирайся, пойдем парня вызволять. 

         От ментовки до здания  суда не более ста метров, и на всем протяжении организованная молодежь -- Вашисты – растянули бело-синий транспарант «За правовое государство, за модернизацию и нанотехнологии, за порядок и спокойствие в Непряхинске».  Очевидно,  длинную, нелепую, тупую надпись придумали с чисто утилитарной целью: отгородить дорогу от напирающей толпы.

      Неорганизованная молодежь – гопники – стояли кучно, курили  в стороне, не смешиваясь с толпой взрослых.   В хмуром,  недружелюбном молчании ожидали начала спектакля.

        Ваську Мотыля вывели шестеро ментов:  по два впереди и сзади, двое держали за руки в наручниках.  Увидев людей, Васька виновато смущенно  улыбнулся разбитыми губами, попытался смотреть вниз, скрывая синяки под глазами.

          Плотненькая кучка пенсионерок-ветеранок оказалась внезапно рядом с арестованным. Побежали рядом; размахивая руками, выкрикивая угрозы и оскорбления, изображали народный гнев. Играли бабки плохо. Народ  хмурился и аплодировать не спешил.

 -- Вот и апофеоз, -- Колян наклонился к Джульетте. – Не прошло и недели, а ситуация превратилась в сетуевину. Мнимозина умер без покаяния, Гульфик смотался  инкогнито, а у нас все шансы попасть под раздачу.
-- Есть предложения?
-- Есть намек. Помнишь чердачок, с которого  нас спугнул Мнимозина-Никитенко? Дед все отремонтировал…

-- Принимается, -- Джульетта пристально вглядывалась в лицо Васьки Мотыля, и он, почувствовав взгляд, поднял глаза. – Только дружеская встреча двух вампиров,  Колян, без секса.
-- Кровь моего крестника оказалась вкуснее?
-- Следил?
-- Догадался. Мозги-то аналитические.
-- Этого парня я им не отдам.
-- Он и мне симпатичен. Пара дней у тебя есть.

         Конвой приблизился к ступенькам здания нарсуда. Старушки-ветеранки из группы поддержки, разгорячась собственной бранью,  уже всерьез били Ваську по лицу. Менты не мешали. Васька, как мог уклонялся.  Ветеранка педагогического труда, войдя в раж,  плевалась и бессвязно орала, дергалась в "пляске гнева". Ядовитая слюна, разлетаясь, шипела на асфальте и прожигала материю, попадая на одежду.

         Баба Таня встала на ступеньках, не уступая дороги. Процессия остановилась. Баба Таня шагнула вперед и, с трудом дотягиваясь, обтерла лицо Васьки Мотыля платком, подняла руку перекрестить  и замерла неподвижно.  Сделала Ваське знак наклониться, шепнула в ухо:
-- Они сделали тебя своим. Крест не ложится. Извини, -- повернулась и сошла по ступенькам,  промокая платком глаза и вдруг отдернула руку. Платок падая, развернулся и  близстоящие ахнули и попятились, явственно разглядев в нагромождении грязных красно-коричневых пятен лицо Васьки Мотыля.

         Дед Семен подобрал платок, скомкал и сунул в карман, бережно взял бабу Таню под руку и отвел в сторону. У них за спиной, гулко хлопнув, закрылась  за Мотылем дубовая дверь.


© Copyright: Анатолий Шинкин, 2010
Свидетельство о публикации №210112700527

               
Ссылка:
http://www.proza.ru/2010/11/27/527
(Продолжение следует)




Недавняя история.

Рубрику продолжает Автор ПрозыРу Виктор Ламм


Незаметный юбилей
Виктор Ламм


                Заметки по истории комсомола

                - Я жил не с начала в отрезке времен,
                Что веком двадцатым назвали,
                Но всем его скарбом я обременен
                И выброшу что-то едва ли.   
                А.Дольский               

     Девяносто пять лет – это юбилей или не юбилей? Дата вроде бы не круглая, но все-таки заметная; организация эта более не существует, а если бы дожила до наших дней – не преминули бы широко отметить.

     Датой основания комсомола считается 29 октября 1918 года, когда Первый съезд провозгласил создание Российского Коммунистического Союза Молодежи – РКСМ. Потом он стал называться Всесоюзным Ленинским – ВЛКСМ – и всюду фигурировал под этой аббревиатурой.

     Мне могут заметить – мол, неактуально. Возможно. Но ведь это тоже часть нашей истории, другой нет и не будет. Поколение автора, а также предыдущее и последующее, так или иначе,  были как-то связаны с комсомолом, прошли через него; говорилось же в одной политической песне: «Комсомол – не просто возраст, комсомол – моя судьба». А от судьбы не уйдешь. И многие из тех, кто прошел через комсомол, до сих пор отмечают его день рождения.

     История комсомола до сих пор не написана; как, впрочем, и достоверная история партии. Не считать же таковой известный «Краткий курс» или начатое еще в 1964 году многотомное издание, так и не завершенное.

     Комсомол с самого начала был провозглашен как беспартийная массовая молодежная организация. Однако на всех этапах он считался резервом партии,  ее помощником и так далее, а по факту – филиалом. Действительно,  сравните уставы ВЛКСМ и КПСС – один к одному, что в части требований, что в части организационной структуры. При приеме в комсомол в заявлении требовалось указывать, что программу и устав признаю и обязуюсь выполнять; устав – ладно, а вот кто видел на бумаге программу комсомола?

     На протяжении всей истории комсомола вспоминали речь Ленина на Третьем съезде, где была определена задача молодежи – учиться, учиться и учиться. Еще там говорилось о необходимости овладения всем богатством знаний, накопленных человечеством. Однако, на практике в области образования на каком-то этапе, в двадцатые годы, была отброшена вся предыдущая история и литература. Считалось, что подлинная история только сейчас и начинается, а то, что было ранее – это предыстория. Правда, от этого идиотизма довольно быстро отказались.

     Автор был членом ВЛКСМ с 1952 года, и может  рассказать о том этапе на основании личного опыта. И более поздний этап происходил на его глазах. А что было до того – об этом нам рассказали литературные памятники, оставленные очевидцами и участниками событий. Правда, к этим памятникам следует относиться с известной поправкой, но помимо прочего, многое читается между строк.

     Ранний этап. Гражданская война, последовавшая после нее дикая разруха, лишения – и даже в этих условиях оставалась революционная романтика, вера в торжество нового мира, основанного на всеобщем равенстве и справедливости. А ведь были и иные точки зрения – тот же Герберт Уэллс, «Россия во мгле». Ленина он считал «Кремлевским мечтателем»; надо полагать, так оно и было.

     Роман Николая Островского «Как закалялась сталь». Роман во многом автобиографический, хотя и есть существенные отличия от биографии его автора. Не будем сейчас говорить о трагической судьбе заслуживающего всяческого уважения писателя, о героическом преодолении им своего состояния. Поговорим о самом романе.

     Конечно, Павел Корчагин – герой не нашего времени; он остался именно в той эпохе, времени революционной романтики и тогдашнего максимализма. Но уже тогда в романе  проскальзывают некоторые сомнительные, на современный взгляд, тенденции.
     Один из главных персонажей, Сергей Брузжак, сразу же после освобождения города от белых, выдвигается на пост секретаря райкома комсомола и чуть ли не на следующий день должен выступать с докладом о текущем моменте. Спрашивается – а что он вообще может понимать? Конечно, воевал; конечно, всецело на стороне красных; конечно, происхождение самое что ни на есть пролетарское. Но разве этого достаточно?

     Другой эпизод. Корчагин случайно слышит грязный рассказ некоего  Файло и не может смолчать. В итоге этот Файло получает табуретом по голове. Инцидент разбирается на партийном собрании, в результате чего Файло исключают из партии, а Корчагина посылают в санаторий лечить нервы.
     Можно этот эпизод  понять и так – мол, номенклатуре дозволено все,  и любое безобразие может сойти с рук. «Тому в истории мы тьму примеров слышим».

     Николай Островский умер в возрасте всего 32 лет. У него были обширные литературные планы, которым не суждено было осуществиться. Читая его оборванный на полуслове роман «Рожденные бурей», можно видеть, что в части литературного мастерства Островский существенно продвинулся по сравнению с первым романом.

     Тридцатые годы, совершенно другой этап развития страны. Конечно, революционная романтика еще оставалась; будни великих строек, страна мечтателей, страна ученых все это действительно было. Но не только это. Вот произведение Веры Пановой «Сентиментальный роман». Написано вовсе не «по горячим следам», уже прошло достаточно много времени, чтобы оценить те события. И что же мы видим? Тот же максимализм в отношении «светлого будущего» - что не будет ни дней отдыха, ни даже пролетарских праздников, поскольку труд станет естественной потребностью, а пролетариата не будет, поскольку общество станет бесклассовым. А еще устраивают антирелигиозное шоу аккурат на православную Пасху. А как же со свободой совести, провозглашенной еще в 1918 году? В конце концов, ведь Церковь не мешает вам, юным максималистам, праздновать 1 мая и 7 ноября?
     И что ждало этих максималистов в недалеком 1937 году?

     Другой литературный памятник того же времени – трилогия Владимира Беляева «Старая крепость», в частности, ее последняя часть «Город у моря». Имеется в виду Бердянск, хотя он нигде не назван. Также не назван и Каменец-Подольск. Романтика «солнечных рей», наша молодая развивающаяся индустрия, горячий цех – все это хорошо-прекрасно. Но некоторые моменты настораживают. Например, тезис о том, что молодые люди «из бывших» теперь «орабочиваются». А что еще прикажете им делать, на какие средства жить? Вроде бы сословия отменены еще в 1917-м; тогда откуда же взялись «лишенцы», просуществовавшие до 1936 года?

     А вообще основные персонажи трилогии, несмотря на издержки того времени, вызывают определенную симпатию. Нельзя же подходить к оценке давних  событий с позиций нашего времени!

     Предвоенные годы, конкретно – 1940-й. Тот самый год, на который ориентировались экономисты и статистики как на точку отсчета довоенного уровня. И о  котором писал Виссарион Белинский, завидовавший потомкам. А ведь уже шла Вторая мировая война (пока в нашей прессе ее называют «войной в Европе….») и настроения в обществе были такие, что нам войны не избежать.

     Вынырнул из забвения давний фильм того же 1940 года «Закон жизни». Выпускники медицинского института отмечают окончание. Вроде бы все чинно-благородно: говорят о будущем, поют некогда популярную песню на  слова Михаила Светлова «Полночь странствует над Союзом, сонный ветер шуршит в лесах…». Конечно, любовь-морковь и прочие атрибуты молодежного кино – куда без этого? Выпивают, закусывают, кто-то перебрал, повздорили, потом помирились – с кем не бывает. На праздник приезжает секретарь обкома комсомола. И главный герой фильма затевает с ним принципиальный спор – тоже нашел место для серьезного разговора.
     Дальше – больше. Он начинает «катить баллон» на секретаря с точки зрения «облико морале», пишет об этом статью в вузовской многотиражке (кто бы ее серьезно воспринимал?). Дискуссия переносится на пленум обкома, в итоге секретаря снимают с должности и исключают из партии, а главный герой занимает его место. Такая вот головокружительная карьера вчерашнего студента.

     А не посадят ли потом и того, и другого? Как в анекдоте времен разоблачения культа личности. Как сидят в ресторане на узловой станции трое освобожденных по реабилитации и вспоминают, кто и за что. Один за то, что поддерживал некоего Коврова, другой за то, что выступал против некоего Коврова, а третий – он и есть тот самый Ковров.

     «Сороковые-роковые», Отечественная война. Там все было подчинено единой цели. Основной литературный памятник – роман Александра Фадеева «Молодая гвардия». Об этом романе написано достаточно много, повторяться не стоит. Роман почти документальный, но именно, что «почти». Получилось так, что некоторые присочиненные Фадеевым факты были приняты за истину и стали для некоторых источником серьезных неприятностей. А самому роману было придано серьезное воспитательное значение, его персонажей ставили в пример молодому поколению. Типа «как на твоем месте поступил бы Олег Кошевой?» Да  наверное, примерно так же. Можно было бы трактовать роман и так – вот какая наша страна, где очутившиеся во вражеской оккупации совершенно неподготовленные молодые люди старались в меру сил вредить фашистским оккупантам.

     Автору случалось бывать по долгу службы в Ворошиловградской области. До самого Краснодона не добрался, но ему рассказывали, что жители Краснодона чтят память молодогвардейцев, что несмотря на вранье у Фадеева,  город получил немало благ по случаю создания мемориала.

     Раз уж зашла речь об Отечественной войне, как не вспомнить Зою Космодемьянскую. Вокруг ее подвига последние годы накручено столько противоречивых подробностей, что сразу и не сообразишь, что достоверно, а что, мягко говоря, не очень. Но необходимо учитывать ту неразбериху, что царила под Москвой в начале зимы 1941 года. В конце концов, не так уж важно, подожгла Зоя сарай или нет. Она действовала вполне согласно своим убеждениям и представлениям.  Ее речь перед казнью…   Не совсем по делу, но вспоминается Вольтер: «если бы Бога не было, его следовало бы выдумать».

     Послевоенное десятилетие и последующие годы. Чем жила страна, тем же и комсомол. Восстановление народного хозяйства, освоение целины, стахановское движение, соцсоревнование в различных формах, позже – движение за коммунистический труд, дожившее до самой перестройки.

      Там тоже были свои «маяки», чьи имена были у всех на слуху: токарь Павел Быков, машинист паровоза  Николай Лунин, работница обувной фабрики Лидия Корабельникова, несколько позже шахтер Николай Мамай – кто их теперь помнит? Даже во всезнающем Интернете крайне мало сведений. А ведь когда-то эти имена знал любой школьник, они получали высокие награды, избирались в Верховный Совет… Что забыли – это еще полбеды, но находится в демократической России немало борзописцев, пытающихся очернить всю историю советского периода.

      Но при этом – максимализм и лозунги, со временем порядочно набившие оскомину. Если на раннем этапе, скажем, в тридцатые годы, они воспринимались серьезно или почти серьезно, то через полвека они стали вызывать, как минимум, усмешку.

     Этот самый максимализм наиболее ярко проявлялся в учебных заведениях. На производстве даже освобожденные комсомольские функционеры старались избегать ненужных осложнений. Оно и понятно – когда-нибудь этот функционер перестанет быть освобожденным, возможно, будет трудоустраиваться на том же заводе, если только не попадет в номенклатурную обойму. А уж  если попадет – там путь известный…

     Школьный комсомол, чему автор бы свидетелем и участником. Конечно, был известный идеализм, вера в красивые слова и идеалы. Подход был такой – если ты не комсомолец, то что же – ты хуже других? Поэтому к окончанию школы комсомольцами были все или почти все.

     Вот фильм 1952 года «Аттестат зрелости», дебют в кино Василия Ланового сразу в главной роли. Фильм не оригинальный, была одноименная пьеса, почти один к одному.
     Что же там происходит? Главного героя, ученика выпускного класса, исключают из комсомола ни за. . . , ни про . . .  Райком, естественно, это решение не утверждает – по здравому размышлению, даже выговора давать не за что. И какова мораль? Показать, что коллектив – это всё, а личность – так, мелочь.
     К слову сказать – автор не помнит ни одного случая исключения из комсомола в школе. В институте – да, бывало, и за дело, и без. А уж чтобы исключить выпускника – невозможно представить, что такого надо было натворить.

     А что за школьным порогом? Бывало всяко; случалось, что и отличники, медалисты оказывались не у дел, в то время как троечники успешно поступали. Наша литература вполне в  духе социалистического реализма любила показывать успешных молодых людей, ставивших перед собой высокие цели и добивающихся их осуществления, А если не получается?
     Вот – нашумевшая в 1956 году повесть Анатолия Гладилина «Хроника времен Виктора Подгурского»; Она подробно рассмотрена в работе автора «Хроника давних времен». А здесь следует отметить, что во время  появления повести уже не все было так однозначно.

     А вот еще один литературный памятник, относящийся тоже к послевоенному времени. Это о нашем замечательном писателе Юрии Трифонове (1925-1981). Говорят, проживи он подольше – стал бы Нобелевским лауреатом.

     Его первое произведение – повесть «Студенты». За нее он получил Сталинскую премию, позже ставшую Государственной. Конечно, с позиций более позднего времени она выглядит несколько наивной, ее умеренно поругивали, да и сам Трифонов относился к ней несколько критически. Но перерабатывать не стал – книга состоялась, пусть остается как есть. И продолжения писать не стал, хотя и была такая задумка.

     Время действия – примерно 1948 год. Москва, педагогический институт, словесники. Решительно настроенное послевоенное студенчество, некоторые прошли войну, и военная гимнастерка без погон – вполне приемлемая по тем временам одежда. Достаточно скромный быт. Но это был тот еще контингент! Порой его даже профессора побаивались.

     Обычная картина студенческой жизни, многое узнаваемо. Лекции, семинары, споры о высоких материях, пирушки в общежитии. Еще НСО – научное студенческое общество. Тоже ничего удивительного – пытаются молодые люди попробовать свои силы в исследовательской работе. Кто-то, возможно, станет ученым, кто-то нет, но опыт в любом случае не помешает.
     Ну и, конечно же, комсомольская жизнь, куда без нее? Народ в институте разный, есть вчерашние школьники, есть и члены партии, даже парторг курса, в прошлом фронтовик, имеется. И помимо обычных атрибутов комсомольской работы, приводится несколько моментов разбора персональных дел.

     Одно из них базируется на довольно распространенной в определенное время фабуле. Встречался с девушкой, сделал ей ребенка, и нет, чтобы «прикрыть грех венцом», а то «я – не я, и она не моя». Словом – персональное дело по аморалке, исключение из комсомола со всеми вытекающими.

     Однако, здесь сложнее. Объектом разбирательства становится один из главных персонажей, студент-отличник, персональный стипендиат, общественник Сергей Палавин. А выступает против него его же друг детства Вадим Белов, похоже, главный герой повести. Не себя ли Трифонов имел в виду? И повод непонятный – ему, Белову, было рассказано, что одной девушке показалось, что она беременна от Палавина, а это оказалось ошибкой, а сама она уехала из Москвы, никакого заявления, даже устного, от нее нет, и на основании чего Белов обвиняет своего бывшего друга во всех смертных грехах? При таком раскладе Палавин может все отрицать и будет по-своему прав. Но по ходу дела выясняется некрасивая история с рефератом Палавина, который (реферат) «вышел за рамки». Пришел аспирант из университета и обвинил Палавина не то чтобы в плагиате, но около того. Дело в том, что последний использовал в своей работе некоторые моменты неоконченной диссертации этого аспиранта. Это уж точно свинство, тем более что аспирант предупреждал – не использовать в реферате таких-то и таких-то положений.

     Этот момент оказался решающим, иначе разбирательство окончилось бы ничем. В итоге Палавину  объявляют строгий выговор с предупреждением, тот хочет перевестись на заочное, но потом осознает свое неправильное поведение и остается на  дневном.

     Повесть заканчивается первомайской демонстрацией, где все дружными рядами маршируют в светлое будущее. Знакомая картина, и мы маршировали.
     Куда шагаем?  И что впереди?

     Следует сказать и о собственном комсомольском опыте автора, продолжавшемся почти десять лет. Из них половина пришлась на вторую половину пятидесятых, на интересное, хотя и  противоречивое время, озаренное известными решениями Двадцатого партсъезда. Многое стало меняться в нашей жизни и в отношении к ней, ожидали перемен, и перемены действительно происходили, пусть и не так быстро, как хотелось бы. Довольно скоро мы поняли, что оттепель – еще не весна, что вполне еще возможны рецидивы прежних подходов. Конечно, культ личности разоблачен, но ведь служители этого культа никуда не делись.

     Студенческая жизнь от звонка до звонка была связана с комсомолом. Считалось, что поступить в те годы в институт, не будучи комсомольцем, было весьма проблематично. Наверное, не совсем так;  но во всяком случае, представителей «несоюзной молодежи» комсомольского возраста было очень мало, буквально единицы. Это был один из аспектов всеобщей политизации нашей тогдашней жизни.

     Профсоюз в жизни студента играл куда меньшую роль – наверное потому, что не было такой кровной заинтересованности. Больничных листов у студента нет, а чем еще заинтересуешь? Автор был два года профоргом и помнит, что даже сбор профвзносов порой перерастал в проблему. Спасибо, помогал староста группы – при выдаче стипендии отщипывал на профвзносы и отдавал деньги профоргу. Потом иди  ругайся, качай права – дело-то сделано.

     А без комсомола – никуда. И если кого-то за что-то исключали, то вторым пунктом решения всегда было: просить дирекцию отчислить из числа студентов. И ведь отчисляли; отчисленные потом зарабатывали на производстве положительные характеристики, через два-три года восстанавливались и в итоге все же заканчивали институт. Но это было уже «за кадром».

     А за что исключали? Да за разное: за аморальное поведение (очень растяжимое понятие), за какие-нибудь серьезные грехи в общежитии, за злостное неучастие в летних работах, за политически невыдержанную стенгазету – вот они, рецидивы культа личности. Но не было ни одного случая, чтобы за плохую учебу. Отчисленные за неуспеваемость без проблем снимались с учета и преспокойно уходили.
     Исключение из комсомола, как известно, крайняя мера. А уж сколько выговоров раздавалось – простых, строгих, с занесением, без занесения, был еще строгий с предупреждением – великое множество. И нередко их получали активисты, которые что-то не обеспечили, что-то не сумели сделать. Никто из разбирающих персональные дела не учитывал того, что тот или иной секретарь или член бюро в принципе не мог добиться требуемого, хотя и «стоял на ушах», пытаясь сделать хоть что-то; не обеспечил – получай выговорешник. Совершенно справедливо заметил Высоцкий: «Кроме мордобития – никаких чудес». Последствия таких взысканий были однозначные – эти люди потом уходили в тень и как комсомольские активисты были потеряны. А на пятом курсе наложенные взыскания снимали со всех чохом, почти автоматически.

     А вообще-то быть активистом было выгодно – и деканат в случае чего навстречу пойдет, и при распределении зачтется. Почти все, кто на памяти автора работал секретарем комитета комсомола института, были по окончании оставлены в вузе – в аспирантуре  или еще как. Автора такое привилегированное распределение не интересовало, у него были другие планы. Да и не лез он в большой актив,  выше члена курсового бюро не поднимался.

     Необходимо вспомнить Валерия Легасова, работавшего секретарем комитета комсомола института в течение двух созывов на памяти автора. По тогдашним оценкам, это было лучшее время для комсомольской организации вуза. После окончания в 1961 году  он не остался работать в институте, а сразу же ушел на практическую работу. Некоторое время работал в Томске, а затем вся его деятельность была связана с Курчатовским институтом. Его работы имели мировое значение и именно за них  в 1981 году его сделали академиком  АН СССР, а вовсе не за комсомольскую деятельность. Одни исследования в области химии инертных газов чего стоят!  Легасову «светили» самые высокие посты в Академии наук, а может быть, и в государстве. Но – трагический уход из жизни в 1988 году после катастрофы в Чернобыле, где он схватил такую дозу . . . 

     Необходимо рассказать о комсомольских конференциях вуза, где учился автор. Это была вторая половина пятидесятых, начало оттепели, которая так или иначе повлияла на все сферы жизни общества.
     Московский химико-технологический институт имени Д.И.Менделеева. Комсомольская организация была очень многочисленной, имела права райкома. Естественно, провести общее собрание было физически невозможно, поэтому ежегодно проводились конференции. Обычно это проводилось осенью, в начале октября. Занимало это мероприятие целый день -  воскресенье. Напомню, что в описываемое время это был единственный выходной. И ведь никто не роптал!

     Что-то было в этих конференциях от былой романтики тридцатых годов. Последний отзвук? Впечатляющее зрелище – когда весь большой актовый зал дружно поднимает красные мандаты! Обычный порядок дня – отчетный доклад секретаря комсомольского комитета, выступления делегатов, выборы нового состава комитета. В перерывах – сборища компаний  по интересам в фойе, хоровое пение – репертуар из студенческого фольклора (более или менее приличное). Во время работы конференции в зале «по горячим следам выпускалось что-то вроде «Боевого листка» - рисовались скетчи на темы, прозвучавшие в докладе или в прениях. Обычно к первому перерыву успевали уже что-то изобразить и вывесить, люди подходили, смотрели, нередко узнавали себя. Часто это  было в юмористическом виде, но никто и не думал обижаться. Заканчивалась конференция к вечеру. Потом вузовская многотиражка «Менделеевец» посвящала конференции целую полосу, а то и две.

     Раз уж зашла речь о печати, нельзя обойти молчанием стенгазеты, благополучно канувшие в Лету во время перестройки. На памяти автора студенческие стенгазеты никогда не носили формального характера. Конечно, там помещались и официальные материалы, куда без этого, но внимание привлекало другое. Помещались карикатуры, шаржи, стихи, иногда даже короткие рассказы, полемические заметки по вопросам культуры и искусства и многое другое. Порой высказывались довольно радикальные суждения, иногда нелицеприятно проходились и по адресу профессорско-преподавательского состава, и в большинстве случаев это не вызывало неприятных последствий.

     Совсем другая картина имела место в конце шестидесятых – начале семидесятых. Не стало уже той вольницы и это было связано с общей обстановкой в стране. И совсем уж невозможно представить себе что-то подобное в современном вузе, которые в одночасье все вдруг стали «университетами» и «академиями».  Не завидует автор современным студентам; вот уж кого зажали, так зажали!

    А что там, за вузовским порогом?
    Получив назначение на хороший химический завод, автор в процессе оформления пришел тогда еще в Перовский горком комсомола, встал на учет и с прикрепительным талоном прибыл к секретарю комсомольской организации завода Тамаре Левашовой. Она расспросила о прошлой общественной работе и похоже, осталась довольна. И на состоявшемся вскоре отчетно-выборном комсомольском собрании автор, к своему удивлению, был рекомендован комсоргом цеха, за что все дружно проголосовали.

     Цех был небольшой, соответственно и комсомольская организация малочисленная, так что бюро не было, поэтому все вопросы комсомольской работы пришлось решать секретарю цеховой организации единолично. И тут обнаружилась существенная разница с тем, что имело место в институте.

     Прагматизм – пожалуй, главная черта деятельности заводского комсомола. Здесь не было лозунгов, призывающих непонятно к чему, не было рассуждений о смысле жизни и о каких-то аспектах морального облика – конечно, если не доходило до скандала. Производство, план – основной закон, все остальное – постольку-поскольку. Что еще? Учеба, чтобы каждый комсомолец, не имеющий семилетнего образования, посещал вечернюю школу. Это более или менее выполнялось. Кстати, в ту пору у рабочих основного химического  производства был самый низкий образовательный уровень. А такие вопросы, как соревнование за коммунистический труд, рационализаторские предложения, всякого рода «общественные смотры» - это было прекрасно налажено силами профсоюза и комсоргу оставалось только следить за участием комсомольцев в этих делах.

     Конечно, планы работы, протоколы, всякого рода отчетность – это должно было быть в порядке, чтобы при необходимости показать каким-нибудь проверяющим, которых всегда было великое множество. И справлялись; при проверках все оказывалось не хуже, чем у других. В конце концов, проверяющие – тоже люди, и прекрасно понимают, что к чему.
     Вот такой штрих-пунктирчик: сколько внеплановой продукции изготовлено комсомольцами? Как это определить в условиях коллективной сдельщины, характерной для химического производства? Да очень просто: берем объем внеплановой продукции (которая была всегда), делим на число работающих и умножаем на число комсомольцев. Пусть кто-нибудь докажет, что это не так!

     Возможно, в других цехах, где было много молодежи, дело обстояло иначе – автор судить не берется.

     Но проблемы были. Создавалось впечатление, что все эти приемы и методы комсомольской работы в значительной мере устарели и то, что прекрасно работало в тридцатые годы, теперь не годится. А как надо? Этого-то никто не знал и никаких  указаний или разъяснений сверху не поступало. А сунься со своими сомнениями к вышестоящему секретарю – тот отмахнется, типа мне бы твои заботы; и будет по-своему прав. Оставалось одно – делай, как всегда.
     Даже такая уставная обязанность, как посещение собраний. Начинаешь организовывать народ – выясняется, что у одного занятия в вечерней школе, другому ребенка не с кем оставить, третий на смене – ведь химическое производство непрерывное и круглосуточное. А прибавить к этому семейные заботы…

     Согласно Уставу ВЛКСМ, комсомольский возраст заканчивался в 28 лет. К этому времени большинство начинало тяготиться этим членством – семья, дети, бытовая неустроенность (напомним – речь идет о начале шестидесятых) – проблемы далеко не молодежные. Карьера – так не всем она «светит»; высказывались предложения снизить комсомольский возраст до 24…25 лет, но в верхах прикинули, что это будет слишком накладно для комсомольского бюджета – ведь это самые высокооплачиваемые комсомольцы, от них наибольшие поступления в виде  членских взносов.
     Что касается автора, то он распрощался с комсомолом в возрасте 24 лет как кандидат в члены партии и далее наблюдал за ним как бы со стороны. Правда, одно время был членом партбюро, ответственным за работу с комсомолом. Но это было уже другое время.

     Историки современности считают концом оттепели и началом застоя 1964 год. Но это мы  сейчас так считаем, когда знаем,  что было после. Ведь все изменения в обществе происходят не вдруг; какое-то время люди продолжают мыслить прежними категориями и лишь постепенно привыкают к новым реальностям. Так вот, примерно с 1965-66 годов – не сразу, исподволь – в комсомоле, так же, как и в партии, да и в обществе в целом начали складываться те негативные моменты, оценить которые современники просто не могли. В победу коммунизма всерьез давно уже никто не верил, так же, как и в ведущую роль мирового коммунистического движения. Свой вклад в дискредитацию коммунистической идеологии внесли события 1956 года в Венгрии и 1968 года в Чехословакии. И с экономикой тоже – расхождение между победными реляциями в газетах и действительным положением дел, которое у всех на виду, становилось все заметнее. Уже вскоре после свержения Хрущева стали поговаривать (пока в узких кругах), что программа построения коммунизма к 1980 году нереальна, да и семилетка 1959-65 гг. тоже не будет выполнена. А от идеологической стороны вопроса никто отказываться не хотел – иначе что же останется от руководящей и направляющей? И продолжали пудрить мозги общественности лозунгами и тезисами, которые уже никто не воспринимал всерьез. Все понимали, что лозунги и красивые слова на собраниях – это одно, а практическая жизнь – совсем другое. Наступил восемнадцатилетний период стабильности, период правления Брежнева, который потом назвали застоем. Хотя если разобраться, не такое уж плохое было время.
     Справедливости ради следует отметить, что столетие со дня рождения Брежнева в России отметили, воздав должное его заслугам. Что же, уже хорошо, что перестали валить вину за все неудачи на предыдущего правителя.

     Проблем в стране накопилось великое множество. Пришедший после Брежнева Андропов пытался разобраться, на каком этапе развития (чего?) мы находимся, но ему не хватило времени. Возможно, проработай Андропов еще несколько лет, ему удалось бы чего-то добиться. Но . . .

     А потом пришел Горбачев со своей перестройкой и гласностью.
     Много чего ожидали от этого молодого лидера и что получили – теперь хорошо известно. Но не об этом сейчас речь.

     Отмена законодательного закрепления руководящей и направляющей роли партии в жизни общества открыла шлюзы для выражения недовольства руководством страны, руководством правящей партии и заодно ударила и по комсомолу. А причин для недовольства было предостаточно и копилось это годами, если не десятилетиями. Вот и прорвало. .  .  А поскольку за спиной партии и комсомола уже не стояли КГБ и МВД, заявившие, что они служат народу, а не общественным организациям типа КПСС  и ВЛКСМ, то это и привело к логическому результату. Побежал народ из партии и соответственно из комсомола.

     Под занавес комсомол сделал действительно полезное дело. Это научно-технической творчество молодежи, разработки, которые делались в инициативном порядке под эгидой тех же  комсомольских органов. Это положило начало кооперативному движению, а потом и предпринимательству, что было безусловно, положительным явлением.  Другое дело, к чему это потом привело.

     В 1988 году на экраны вышел фильм «ЧП районного масштаба», снятый по одноименной повести Юрия Полякова. Еще пятью годами ранее появление такого фильма, да и самой повести, было бы решительно невозможно. Это явилось своего рода литературным памятником последнего этапа существования комсомола.

     ЧП заключалось в том, что ночью какая-то шпана проникла через незакрытое окно в здание райкома комсомола, устроила там погром, пили розовый портвейн из стоявших там  кубков за спортивные достижения, а главное – было похищено Знамя районной комсомольской организации.
     Вот уж ЧП так ЧП! Наша доблестная милиция «стоит на ушах», злоумышленника, конечно, находят, заводят уголовное дело – всё, как положено.

     Но попутно, и это основное содержание фильма, показаны будни комсомольских функционеров. Время действия – 1981 год. Вот несколько эпизодов.

     Принимают в комсомол школьников и учащихся  ПТУ. Запускают в зал заседаний бюро человек по тридцать и принимают фактически списком. Правда, это утверждение решения первичной организации; надо думать, там, в первичной, рассматривали более основательно.

     Первый секретарь райкома должен уйти на повышение. По этому поводу устраивается корпоратив в сауне с выпивкой, девочками и прочим. Тост – «За комсомол!». Да еще поют песню из фильма «Добровольцы» - «Хорошо над Москвою-рекой…» Что же, у номенклатуры есть основания пить за комсомол, им он дал немало, а что до многочисленной комсомольской массы?

     Проводится какой-то слет районного значения. Срежиссировано всё, вплоть до мелочей. Скандирующая группа, задающая тон: «Ленин, партия, комсомол!!»

     Когда в СССР уже полным ходом шла перестройка, примерно такое же мы видели по телевидению – был репортаж со съезда Компартии Румынии. Так там делегаты дружно скандировали «Чаушеску и народ!» А что вскорости стало с Чаушеску? У нас намек на наше же недавнее прошлое уже вызывал усмешку. «Над кем смеетесь?»

     Да, именно так и было. И самое примечательное – создатели фильма получили благодарность от ЦК ВЛКСМ.  Справедливо – «на зеркало неча пенять…»

     У комсомола хватило ума самораспуститься. В сентябре 1991 года состоялся XXII Чрезвычайный съезд ВЛКСМ, объявивший историческую миссию комсомола исчерпанной и распустивший организацию. Сумели достойно завершить свой исторический путь, не в пример КПСС. А через несколько месяцев и СССР приказал долго жить.
     А за год до этого, когда многим уже стало ясно, что распад Советского Союза на новые независимые государства – лишь вопрос времени, группа реформаторов, занявших руководящие посты в республиканском комсомоле РСФСР, объявила о своем выходе из ВЛКСМ и преобразовании его в Российский Союз Молодежи (РСМ). А к 1991 году в бывших союзных республиках уже существовали свои молодежные организации.

     Не ушел комсомол из нашей жизни. Несмотря на самороспуск, появилось множество организаций, считающих себя, по крайней мере, идейно, его правопреемниками.
     В 1999 году создана молодежная организация КПРФ – Ленинский коммунистический союз РФ. Также в течение девяностых и нулевых годов продолжался процесс образования молодежных организаций коммунистической и не только коммунистической направленности. Так через полвека осуществился давний китайский лозунг «Пусть расцветают сто цветов!»  Но это уже совсем другие организации и совсем другая история.

     Так что в истории комсомола на всех ее этапах было немало и положительных, и отрицательных моментов.
     В современной России подавляющее большинство как сторонников, так и противников советского строя высказываются за возрождение комсомольского и пионерского движения. В 2010 году тогдашний Президент РФ Медведев высказался, что не против возрождения пионерского и комсомольского движения, но только на уровне общественной организации без идеологической составляющей и без участия государства.

                Июль 2013.



               
© Copyright: Виктор Ламм, 2013
Свидетельство о публикации №213080300781

Ссылка:
http://www.proza.ru/2013/08/03/781



Юность комсомольская моя
Виктор Некрасов


На фото: пионерский отряд на Галичьей горе. Придерживает шляпу кандидат биологических наук Воронежского университета Ртищева Антонина Ивановна; мужчина в майке-мастер спорта Торжков Василий Григорьевич, крайняя справа - Некрасова Анна. ( фото автора,1962 год)

               
               В годы моей юности  быть комсомольцем значило быть застрельщиком всех благородных начинаний. Перед нами стояли образы героев подпольщиков, молодогвардейцев, не щадивших  своей жизни ради  освобождения Родины от фашистской чумы. Мы взахлёб читали «Повесть   о настоящем человеке» Бориса Полевого.  Мои современники по комсомольским путёвкам только освоили целину и  эти  примеры боевого и трудового героизма  были для нас  ориентиром.  Вот почему многие мальчишки и девчонки также хотели  быть в первых рядах строителей коммунизма. А мы абсолютно не сомневались, что в нашей стране, с нашим народом, он будет построен.  В начале шестидесятых Советский Союз был  впереди планеты всей в области  использования  в мирных целях  атомной энергии, освоении космического пространства, роста промышленного производства и социальных гарантий для своих граждан.  Тогда  у нас не было и тени сомнений в правильности выбранного курса. Да и какие могли быть сомнения у нас, ребятишек 13-15 лет, когда были открыты все пути  для самореализации: бесплатно получать  среднее и высшее  образование,  гарантированно быть  трудоустроенным  по полученной специальности, возможность  получить бесплатно  жильё от предприятия или учреждения. К великому сожалению многие  уже завоёванные позиции были бездарно  утрачены в последние  годы, так называемых, преобразований.



  В свои неполные четырнадцать лет я  решил вступить в  комсомол. Было это в июне 1962 года,  мне не хватало трёх месяцев, но так хотелось стать быстрее взрослым и  получить ответственное поручение,  и меня несколько раньше положенного времени (по Уставу ВЛКСМ  приём был с 14 лет) приняли в комсомол. Как сейчас помню этот  торжественный и волнующий момент жизни. Первый секретарь райкома комсомола Владимир Ермолаевич Мельников  пожимает  мне и нескольким  «новобранцам» руку, а мы, волнуясь, ни живы, ни мертвы,  слушаем поздравления и напутствия районного вожака молодёжи.  Кстати, через девять лет, при постановке на партийный учёт, мне вновь пришлось встретиться с В.Е. Мельниковым уже в Добринке, где он  работал секретарём  райкома КПСС по идеологии,  а  я был направлен  после армии в распоряжение районного  Управления сельского хозяйства.

 
      В  Донском районе, как и во многих других, в летнее время   работал один стационарный лагерь. Он располагался в школьном здании села Галичья Гора, в живописном месте, что рядом с биологическим  заповедником  с одноимённым названием. Моя средняя сестра, Анна,  была  пионерской вожатой в лагере и попросила  директора  зачислить меня в качестве фотографа на одну, а может и две смены, точно уже не помню.  Фотографией  в те времена   занимались немногие, а сам процесс  фотодела был на порядок сложнее, чем  сейчас, в 21 веке.  Я  к тому времени уже довольно хорошо освоил это интересное занятие,  и меня зачислили  в лагерь, как  и всех остальных детей, но  уже комсомольцем и с  конкретным поручением.     В лагере я отдыхал вместе с пионерами и попутно фотографировал всё памятное и интересное.   А интересного было  много: постоянные экскурсии в заповедник, где мы знакомились с  редкими растениями,  занятия спортом,  всевозможные игры, конкурсы и многое другое.  За этот период я сделал сотни фотографий, которые затем пошли в альбом  лагеря  и  отдыхающим детям. Кстати, до этого мне уже приходилось отдыхать в пионерских лагерях раза три. Это было невдалеке от  посёлка Новая жизнь, что под Липецком, там и  располагались  несколько лагерей  от различных заводов и предприятий.


        После восьми классов я поступил в Задонский сельскохозяйственный техникум и входил в состав  комитета комсомола.  Все его  члены  имели  поручения, в том числе и я. Поскольку  я всегда участвовал в самодеятельности, мне и доверили  отвечать  за её  организацию в техникуме.
 Обладая довольно  неплохой  дикцией, я все четыре года был ведущим концертов, а самодеятельность у нас была высокого уровня. Художественным руководителем был профессиональный музыкант, преподаватель областного культурно-просветительного училища Филатов Михаил Ильич, он же возглавлял инструментальный ансамбль, замечательно играл на скрипке. Концертмейстером  был  также преподаватель КПШ, как коротко называли это училище, Ратников Борис  Гаврилович. Мои задачи были следующие:  поиск  способных юношей (девушек в техникуме было мало) и вовлечение их  в  самодеятельность, учёт посещений репетиций, сотрудничество с КПШ (иногда переманивал музыкантов из числа студентов) и так далее.  Техникум и училище вели постоянное соперничество в концертной деятельности. Конечно, уже по определению, пальма первенства принадлежала культпросветовцам, но отдельными номерами могли блеснуть и «кулешники», как иногда нас  снисходительно величали. Техникум был основан на базе бывшего училища  механизаторов, которых во время войны и послевоенной голодовки бесплатно подкармливали кулешом, и это кулинарное прозвище сохранилось надолго.



С концертами мы проехали не один раз по всему району и даже к соседям,  в Хлевенский, к  учащимся зооветеринарного техникума.  С ними мы неоднократно  обменивались  концертами.  Там, кстати, среди учащихся больше было  девушек, и этот  немаловажный  факт имел  свои последствия:  несколько наших  юношей соединили свою жизнь с  понравившимися представителями прекрасного пола и отправились семейными парами в колхозы и совхозы.

 Каких-либо ответственных  постов в структуре комсомола я не занимал, но эта   комсомольская пора, юность комсомольская, запомнилась  на всю жизнь  чем-то светлым, добрым и интересным.  Во всяком случае,  мы были организованы, объединены одной благородной целью – быть среди первых полезными людям и обществу.   Время  пребывания в комсомоле  у каждого  его члена оставило свой  положительный отпечаток.


© Copyright: Виктор Некрасов, 2013
Свидетельство о публикации №213103000249


Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/30/249
(Иллюстрация по ссылке)





Прогулки по России.

С удовольствием продолжаем публикации по теме "Прогулки по России".


Продолжаем наше путешествие.


Начинаем его с одного вроде бы тихого и незаметного места в нашей огромной России. Это – Владимирская область, Петушки.

Сюда нас с Вами приглашает Автор ПрозыРу Алексей Струмила. Сразу предупредим: это необычное путешествие… Впрочем. Сами все увидите и услышите…


Эссе Петушки
Алексей Струмила

                Сознавать себя можно определённой формы               
                куском льда и водой. В первом случае солнце – зло,
                во втором – величайшее благо.               
               

                Л. Н. Толстой.



      Петушки это то место, откуда начиналась вселенная. Для меня. Сам этот момент отчётливо врезался в память, навсегда в памяти и остался. По всей вероятности, было мне чуть больше года. Я уже был, но как бы ещё и не был. И вот вдруг всё то, что было не мной, пугающе неожиданно заполнилось возбуждённо-радостным существом, потрясшим всё моё естество. Как мне теперь представляется, это был дед. Ещё мгновение, и его могучие ручищи вырвали меня из небытия: я уткнулся носом в холодное стекло и впервые в жизни услышал:

      — «Снег!!!»

      И это уже было новое потрясение, куда сильнее и глубже прежнего, передо мной было само пространство. Необъятное и белое пространство. В чистом виде. Хоть оно и было чем-то наполнено, но я тогда ещё не знал, что это такое. Сирень, палисадник, лавочка перед ивой, дома через дорогу, земля, далёкий лес, небо. Всё это мне только предстояло узнать и наполнить всем этим это самое пространство. А в тот момент передо мной было это белое, и я в него сразу поверил. Поверил, казалось, раз и навсегда. И, поверив, я начал быть, потому что это пространство света невозможно было ничем заполнить до конца, так, чтобы пространства не стало. «Есть оно, – есть и я…»

      Наша изба, обычная владимирская изба в три окошка со светёлкой, так и стоит на своём месте. Я могу в неё войти, подойти к тому самому окошку, присесть на корточки и смотреть на тот же снег через то же пахнущее холодом стекло. Только никакого чуда уже не происходит, всё в жизни бывает только раз.
 



      Сейчас-то я знаю не только что, где и как в Петушках, но и что за тем дальним лесом, что за горизонтом. Я знаю, как устроена Земля, как выглядит наша Галактика. Американцы уже сфотографировали край Вселенной, и этот край так же существует в моём представлении, как и тот белый снег. Но там, на краю, пространство чёрное. И там я по чувству своему не начинаю, а перестаю быть, превращаясь в ничто. Поэтому порой по-детски хочется обратно, но нельзя – Время. Второе сильное воспоминание как раз и связано с ощущением времени. Воспоминание, как чуть не утонул. Запах речки, гладь воды, янтарно-коричневая игра света, камушки на дне. «Восторг первых ощущений бытия». И то ли в подражание кому-то, то ли по собственному побуждению я ложусь на воду вниз лицом. Я не знал, что там нельзя дышать, я, видимо, вообще не знал, что я дышу. Воздуха мне сразу же не хватило, мне нужно поднять голову, для этого нужно оттолкнуться рукой от дна. Я тянусь рукой вниз, головой вверх, и ничего не выходит. Ужас задыхания… Время от времени мне  вспоминался этот ужас, но тогда я ещё не научился придавать значение воспоминаниям. Это потом уже бабушка рассказала, что купался я за больничным бором в Берёзке. В маленькой нашей речке, где была сделана для купания детей небольшая запрудка. Было мне два года. Это бабушкины слова:

      —  «Где-то отвернулась чуть, глядь, –  а мой-то тонет».

      —  «И чего?»

      —  «Чего, вытащила, а так бы и утоп».

      До этого никакого времени как будто и не было. А оно было. И когда его стало не хватать, когда я сам себе его нечаянно ограничил, я осознал его реальность. И оно началось, оно пошло, отмеряя мне срок. И когда-то его не хватит, и бабушка уже не вытащит. Об этом не хочется думать. Тем паче, что его всё равно не хватит. Как его может хватить?! Иногда я хожу на то место, в больничный бор, но там со временем всё заросло и переменилось. Оттуда совсем уже не видно церкви, из-за деревьев.
 



      И для бабушки, и для многих и многих в Петушках время уже закончилось. Так мне кажется. А значит,  когда-то оно и для них началось, точно так же, как и для меня. Когда ходишь по петушинскому кладбищу и видишь знакомые лица на памятниках, безразлично глядящие в никуда, невольно думается, что время уничтожает всё. Я люблю бывать на кладбище осенью, когда синева и золото листьев создают какое-то особенное, щемящее настроение и располагают к умиротворению. Как-то я бродил там, о чём-то вспоминал, думал о чём-то. Совсем не о смерти. И вдруг совершенно отчётливо осознал, что смерть, – да, – уничтожает всё, но она же и создаёт смысл, потому что нет ничего бессмысленнее бесконечности, бесконечного времени, бесконечного делания. Смысл это всегда законченность. А какую ещё можно придумать для жизни законченность?! «Лучше смерти не придумаешь». Хотя до этого мне казалось, что всё наоборот, – смерть делает всё бессмысленным: что бы ты ни делал, всё равно умрёшь, и все умрут, и всё исчезнет. Вместе со смыслом, со всяким смыслом. Выходило, исчезает не всё. Что-то не исчезает, а, значит, и не возникает. А если и смерть, и бессмертие одинаково для жизни бессмысленны, то так же для неё должны быть безразличны. И время должно быть безразлично. «Или что-то мы не так понимаем». Свихнуться можно было. Так и осталось: то так кажется, то этак. А эти с памятников смотрят, как когда-то при жизни глядели с фотографий из паспортов, без всякого выражения. Вот они, мол, мы.  Разве что тень ехидства почудится порой сквозь их полное равнодушие. «Интересно, им-то там что-то открылось или нет?» И ведь, скорее всего, нет. Я-то когда здесь осознал себя собой, ничего мне ни о какой прошлой жизни не открылось.  Или я не понял этого открытия…




      Лучше об этом не думать. Додумаешься до чего-нибудь вроде полной бессмысленности всего и вся, – что вообще отбивает всякое желание думать. Отбивает напрочь. Но всё-таки это поразительно, что в возникшем тогда сознании бытия, то есть в сознании себя самого, совершенно не было заложено сознания небытия, то есть конца, или, проще говоря, той самой смерти. Отрицать, что люди не умирают, конечно, нелепо, но я совершенно не могу вспомнить, когда я узнал, что и я тоже умру. Это знание как-то само просочилось вместе со всеми остальными знаниями. Но осознания своей смертности за десятилетия жизни так и не пришло. И это, надо заметить, доставляет массу неприятностей. Это вопиющее противоречие знания и сознания, бывает, раздирает душу на части. Естество бунтует против разума. Оказываешься сам с собою не в ладах. Не говоря уже о том, что в таком состоянии всё вокруг становится постылым. И звуки, и запахи, и сам воздух, их вмещающий. И сами Петушки… Иное дело – чистота и радость первых ощущений жизни. И для меня всё это было тоже там, в Петушках. Это были сами Петушки. Именно там происходила самая важная в жизни работа, работа по наполнению себя миром. Это было потрясающе. Ничего подобного по силе этих самых ощущений я никогда больше в жизни не испытывал. Никогда. Я в этом так уверен, потому что бывали в жизни моменты, когда вдруг на мгновения ко мне, взрослому, возвращалось детское восприятие мира, и я испытывал настоящее блаженство. Возвращалось на мгновения, это правда, – тут же всё и исчезало, растворяясь в настоящем, – но какой то был мир!  Описать, как тот мир был устроен, из чего был соткан, практически невозможно, потому что всевозможных нитей и узелков там было без счёта. Передать словами ощущения, возникающие при этом, нереально в принципе. Можно ли передать словами, как пахнет первая в твоей жизни оттепель?! Да это и не нужно, я думаю. Каждый человек знает это из своего собственного опыта. Будь это что угодно: божья коровка на травинке, трещина на разогретом солнцем бревне или шум дождя, – все эти детские ощущения наполняли меня, как губку, и формировали образ мира, складывая меня самого таким, какой я есть. «И мир уже другим не будет, — верил я. —  И я не буду». И в том виде, в каком он был мне даден, мир казался мне прекрасным. Я так в этом убеждён, потому что стоит только направить туда луч памяти, и он не высвечивает там ничего дурного. Мало того, мне представлялось, что мир везде такой. Он по определению не мог быть другим: везде то же небо и те же звёзды.
 



      Однако с годами, – я и сам не заметил как, –  мир мой стал блекнуть. Каким-то неведомым мне образом я пришёл к убеждению, что мир наполнен ужасом и кошмаром ненависти. Что миром правит несправедливость. Что вся человеческая история это история войн и крови. Что борьба за выживание это естественный закон эволюции, то есть закон этого мира, и закон непреложный. Что мы совершенно бессильны перед роком судеб. Что каждую минуту меня поджидает закономерная или случайная смерть. В это трудно поверить, только каким-то образом меня убедили даже в том, что я умру. Что меня навсегда не станет. Мало того, что всё человечество когда-нибудь вымрет. Что когда-нибудь перестанет биться сердце последнего человека. (Я даже пытался представить себе это последнее «тук-тук».) Потом и Земля сгорит, Солнце взорвётся, и, в конце концов, всю пыль нашей Галактики поглотит Чёрная дыра. Кто-то всё это смахнёт тряпкой, вместе со мной, как мел с доски… Я теперь думаю, не мог же я сам всё это выдумать, значит – убедили. Как-то убедили. Но как? Кто?.. И убедили настолько, что мне много лет подряд, каждый божий день предстояло просыпаться в эту жизнь с диким ощущением её ужаса. Вернее, ужаса своего собственного положения, положения приговорённого, в своём бессилии не понимающего, кем, за что и чего ради. И жить только тем, чтобы не поддаться этому отчаянию… Вначале ведь всё было иначе. Слово «вначале» всегда меня отправляет в те, мои, Петушки, в самое начало. У нас на чердаке, засыпанном для тепла сухим мхом, среди таинственных каких-то предметов и приспособлений, хлама и пыльных банок стоял ящик, прикрытый дерюжкой. Большой ящик. В ящике были книги. Какие точно, не помню. Запомнились почему-то только учебники по гинекологии и «Похвала глупости» Эразма Роттердамского. Как занесло в Петушки Эразма, одному богу известно, но пахло от него очень соблазнительно: книжной пылью и плесенью. И я стал читать «Похвалу глупости». Думаю, главную роль в моём выборе сыграли тогда картинки. Где ещё я мог тогда увидеть средневековую гравюру? Читать я научился в пять лет, значит, тогда мне всего-то было лет шесть-семь. Но всё-таки прочёл. Как смог, так и прочёл. Наверняка ничего почти не понял. Но где-то в подкорке у меня навсегда засело, что самое недоброе, что может случиться с человеком – это его собственная глупость. Я так и думал: «с человеком», не со мной. Отчасти этим, видимо, и объясняется тот факт, что я стал хватать всё, что только можно было где-то вызнать. По словам бабушки меня даже прозвали за это «прокурором». Бывало, заложив руки за спину, я спрашивал:

      — «А это что?»

      — «Мостки».

      — «А зачем они?»

      — «По грязи чтоб не ходить, вот и положили».

      А завершал всегда неизменным вопросом:

      — «Откудова знаешь?»

      Мог остановиться возле незнакомых взрослых, долго их слушать, так же заложив руки за спину, а потом начать всерьёз с ними спорить. А из садика воспитатели отдавали меня матери с убедительной просьбой хоть что-нибудь со мной сделать, чтобы я не задавал столько вопросов. (Когда сейчас вспоминаешь об этом, делается за себя неловко.) И вот, пройдя весь путь образованности до конца, как мне казалось, – через садик, школу и институт,  всё время как бы убегая от этой самой глупости, – я пришёл, как оказалось, к полной и совершенной глупости: перестал вообще что-либо понимать. «А как, интересно, ещё-то было от неё убегать!?»




      Я спрашивал себя, ну вот конец вселенной, а за ним что? – Другие вселенные, а за ними что? – Что-то. А за этим что-то? – Ещё что-то. А если ответишь ничего, так это опять что-то, потому что это – это. Какая разница, как это обозвать, «что-то» или «ничто». Языковые фокусы. То же и со временем. После этого будет то-то, а после ещё что-то и ещё что-то. И попробуй опять представь, что за этим что-то – ничего. «Что-то» никак не хотело у меня соседствовать с «ничем». Все эти бесконечности, это была какая-то полная бессмысленность. Пускай «Я» – это смысл.  И этим самым «Я» я назначаю смысл всему, что обладает этим самым для меня смыслом. Хотя бы тем самым секундам, которых мне тогда хватило, чтоб не утонуть. Но это всё равно не выход, разум уже не отпускает: а в чём смысл этого? – в том-то, а этого? – в том-то? А в чём смысл жизни? А в чём смысл всего? А в чём смысл смысла? К моему «Я» ничего от этих построений не добавлялось. Ни до, ни после, ни вперёд, ни назад, ни по сути, ни как-нибудь ещё. Я и я – и всё тут.

      — «Ты вечное «я» или конечное?»
 
      — «Я – и всё тут».

      — «Ты большое или маленькое?»
 
      — «Я – я, и всё тут. Просто я, и вокруг чёрт знает что, полная бессмыслица, каковая обессмысливает и само «Я»». От этого можно было сойти с ума, а можно было как-то развлечься, к примеру, пойти с друзьями в лес, жарить шашлыки и пить водку. Ещё бы действеннее было впасть в безумие влюблённости. Однако по какому-то необъяснимому наитию я не сделал тогда ни того, ни другого, а поехал в Петушки. И, о чудо, нашёл там ту самую книжку, никто её не зачитал. Эразм Роттердамский «Похвала глупости». Я прочёл её на терраске в один присест. И был окончательно задавлен и убит. Неужели действительно миром правит глупость, и мир – глупость, и я сам со всей этой своей жизнью – глупость?  «Нет, уж лучше жестокий закон эволюции. Лучше бы меня кто-нибудь попытался съесть, а я бы не давался. И может, сам бы кого съел. Только бы ни о чём этаком не думать». Но я думал, и чем больше думал, тем сильнее чувствовал себя самым хитрым, самым злобным, самым коварным и вероломным животным на планете. И самым несчастным. Терраска показалась мне самым нелепым местом, в каком только можно оказаться. И всё, на что бы я ни посмотрел, начинало превращаться в нелепость. И чем дольше я останавливал на чём-то взгляд, тем нелепее это «что-то» делалось. Жалко, что там не было зеркала. Теперь бы мне очень хотелось знать, каким бы я увидел тогда своё собственное отражение.
 



      Не помню, что там было дальше. Видимо, я пошёл куда глаза глядят. Помню себя уже на задворках. Я шёл по просёлочной дороге к больнице, как раз в ту сторону, где я когда-то тонул. У нас там белый песок, который в некоторых местах взбивается колёсами машин до состояния белой пудры. Нет ничего приятней, чем загребать босыми ногами эти тёплые и нежные лужицы пудры. Я об этом было и подумал, но разуваться не стал. Хотения, видать, не достало. Я шел и раз за разом повторял бабушкину фразу: «И жить не хочется, и умирать не хочется, хоть бы волки, что ли, съели». Как раз по дороге там стоит курган. Над крутым берегом заросшей Берёзки. Детьми, когда проходили мимо, мы всегда забегали на его вершину. Не знаю, что нас заставляло это делать. Там на самый верх вела по спирали дорожка, но нам почему-то нравилось взбираться прямо по круче. Я побродил возле, удивляясь, какой он на самом деле небольшой, и стал подниматься наверх. По дорожке. В руках я так и держал зелёную книжку Эразма. Я машинально её пролистал, и она открылась на страничке, заложенной старым календарным листком, только теперь он уже лежал обратной стороной. На нём выцветшими рыжими чернилами было кем-то написано: «Познание должно быть основано на ваших переживаниях». Меня как громом поразило: «Ну, конечно, какой там Большой Взрыв?!» Не знаю, почему именно этот взрыв меня так возмутил тогда, но возмущению этому, помню, не было предела. Видимо, вычитал где-то что-то накануне. «Учёные и теологи слились-таки в едином экстазе: и те, и другие теперь утверждают, что ничего не было, а потом вдруг стало. А вот авторство деяния одним безразлично, а другие в нём и не сомневаются. Никогда и не сомневались. И понять их можно, но учёным-то это зачем? Теория бессилия? Вообразить себе что-то без начала и без конца – очень сложно, конечно. Но ведь это уму непостижимо: мало того, что учёные придумали свой собственный Символ Веры – Большой Взрыв, они ещё и пытаются подвести его под фундамент всего научного знания, превращая его, по сути дела, в веру. Странно, что наука ставит себя в такое беззащитное перед невежеством положение. Что там в чём и где взорвалось!? Что там у них из чего слепилось?! Кварки – шкварки».
 



      Как и любознательность, бессмысленность имеет свой предел. И когда он наступает, Большой Взрыв происходит в голове. Видимо, я тогда и сподобился. Ощущение не было отрицательным. Со мной происходило что-то хорошее. Я стоял на кургане, а курган стоял посреди нашего детского «царства». Вокруг были наши дома, наши вечные дома, и наши поля, и лес, и овраги, по которым бежит наша вечная речка Берёзка, и за ней были наши вечные церковь и кладбище. Надо мной было то же наше небо. И я полной грудью вдыхал вечный воздух, который, как и во все времена, шумел в кронах деревьев. Казалось, что дышишь не лёгкими, а всем нутром, всеми фибрами души. И вдыхаешь не только воздух, а всё-всё, что в этом воздухе обитает… Это была не нелепица, и не случайность. По ощущению это была сама твердь жизни. Это была сама жизнь. Вечная. Это неправду говорят, что вся жизнь пролетает перед глазами только перед казнью. Передо мной точно так же открывались мириады воспоминаний и переживаний. Никогда не думал, что столько всего помню. Именно тогда я вспомнил и про снег за стеклом, и как окунулся в речку и ещё много и много чего. Только раньше всё это было навалено в памяти как попало. А теперь само собой стало расставляться по местам, стали устанавливаться связи одного с другим, стало выстраиваться нечто цельное и осмысленное. За какие-то мгновения. Я чувствовал это, чувствовал сам процесс. После сумасшедшего напряжения мысли я как будто осознал всю свою жизнь целиком. Всю жизнь, вместе со всем, что с нею было связано. И даже с тем, что ещё только будет. Со всем тем, что только может в этой жизни быть. Озарение длилось какие-то мгновения. На какой-то миг я вместил в себя столько времени, сколько ни одна человеческая жизнь вместить не может. Оставалось только прочесть. Именно так и казалось: всё есть, осталось только это всё изложить словами. Но сил тогда уже не достало, ни душевных, ни мыслительных. Забегая вперёд, скажу, что их так никогда в достаточном количестве и не достанет. Они постоянно и настойчиво расходуются на что-то другое, оставляя надежду, что когда-нибудь, в будущем… Может быть… Надеждой, впрочем, и жив человек.




      Зато я тогда сделал самое, как мне кажется, главное своё в жизни открытие. Посредством памяти время само себя отражает в прошлом, а потом из прошлого отражается в настоящем. Причём в десять секунд воспоминаний ты можешь уложить десять лет жизни. Или наоборот, можешь растянуть мгновение на минуты и на часы. Таким образом можно было увеличивать количество времени по своему произволу, хоть до бесконечности. Становилось возможным проживать века и века и столько раз, сколько тебе заблагорассудится. При этом, отражаясь само в себе, время не только теряло обычную свою линейность, однонаправленность и неповторимость, оно само себя структурировало смыслом. И каждый раз ты приходил совсем к другим смысловым результатам, потому что таким нехитрым способом поднимался совсем на другие уровни понимания, с которых опять же открывались удивительные перспективы на прошлое. Каким-то образом это меняло главное свойство времени – неумолимое приближение к смерти. Главное свойство по ощущению… Раньше я подобные фокусы наблюдал только с пространством, когда меня водили на Станцию стричься. Там в Парикмахерской были большие зеркала на обеих стенках, и вся эта комната вместе с нами уходила, повторяясь и повторяясь, в бесконечность. Меня всегда и стригли в этой бесконечности,  из которой как раз таки хотелось выбраться, и побыстрее. Тут же меня где-то фотографировали, освежённого Шипром, с новым чубчиком и с бутыльком от Шипра в руке, чтоб, наверное, не плакал. На неизменном плетёном стуле. Со стороны я себя и помню только по этим фотографиям. Вместе со стулом. А то бы всего-то и осталось: бесконечное отражение зеркал и запах Шипра. До сих пор этот запах ассоциируется с бесконечностью… Странно, но  в самом раннем детстве я почему-то совсем не помню лиц. Люди, как что-то внешнее, появились гораздо позже. О них я дальше и собираюсь вспоминать.
 



      Есть я, есть мир, есть люди. И тогда были я, мир и люди. Но тогда я гораздо сильнее зависел от людей, меня окружавших. И зависимость эта была не в еде, защите и попечительстве, а в том, что они в те времена делали меня мной. Они наполняли, наполняли и наполняли моё «я». Надо сказать, наполняли в значительно большей степени, нежели это делал мир. Хотя я-то как раз и был занят познанием мира, а не людей. Это теперь я могу сказать, что люди – это гигантская часть мира. Я даже могу сказать, что есть я и люди, а мир – это то, что между нами, и не более того. Бесконечная же вселенная по своей сути всего лишь тонкая сущностная прослойка между мной и тем человеком, которому я посмотрел в глаза. И ничего качественно нового мы никогда о мире не узнаем, как его ни изучай, как его ни исследуй, как ни описывай, в какие глубины макро или микрокосмоса ни залезай: познавая мир, я познаю только человека. И эта разделённость и то, что нас много, и то, что мы такие разные и одновременно такие до жути одинаковые, – для меня это самая удивительная загадка в этом мире. Оговорился: в этой жизни, а не в этом мире. Мир – лишь незначительная составляющая нашей жизни. И опять оговорка: не нашей жизни, а моей, нет никакой «нашей». Меня это поражало с самых ранних лет, почему «я» это именно я, а не моя сестра, например. Я смотрел на сестру и думал, что это для меня она, такая вот, - моя сестра, а изнутри она такое же «я», как и «я» во мне. Это казалось очевидным, но в это чрезвычайно трудно было поверить, а ещё труднее было представить. Меня с ней уравнивать мозг отказывался, потому что я был изнутри, а она снаружи. И знать её, и общаться с ней я мог только через эту самую «наружу». Невозможность эта заглянуть в другое «я» изводила меня так, что мне стали сниться сны, как каким-то чудесным образом моё «я» переносилось в другого человека. Во сне я испытывал невероятный восторг, но, проснувшись, я тут же понимал, что и в другом человеке я оставался всё тем же моим «я». Мне никогда не стать другим «я», в кого бы я ни залез. Моему детскому горю и недоумению не было предела.




      Пришлось, однако, жить с тем, что есть. И всё-таки до сих пор любопытно, все эти «я» складываются изнутри в какое-то большущее «я», как люди снаружи в человечество, или так и остаются одним своим собственным маленьким «я»? Попробуй ответить! Впрочем, вопрос, на который можно ответить, это и не вопрос вовсе, а игра в поддавки. Будучи совсем малым, я жил среди детей, подростков, женщин и мужчин, дедушек и бабушек. И спустя почти полвека вокруг всё те же дети, подростки, женщины и мужчины, дедушки и всё те же бабушки. Иногда бывает забавно поймать себя на подобной мысли. Но совсем не забавно вдруг осознать, что это они снаружи всё такие же, а изнутри они стали совсем другими. Совершенно другими. Произошло это как-то незаметно. Совсем незаметно. Но те петушинские, из детства, люди всё же отличаются от нынешних, как американские, например, аборигены отличались от приплывших с Колумбом европейцев. А ведь в те далёкие времена были и пересечённый впервые океан, и разные континенты, и разные цивилизации. А тут – всё на моей памяти, до всего рукой подать, даже и ландшафты практически всё те же, а только между теми людьми, что в воспоминаниях, и  теми, что окружают, –  целая пропасть.

      «Почему?»

      «Когда и как это случилось?»

      «И почему я этого не заметил?!»

      Я никуда далеко не отъезжал. Мало того, при каждом удобном случае, при каждой возможности я сразу приезжал в Петушки. Родители забрали меня оттуда в пять лет, путешествовать по военным городкам и получать образование. Но на все каникулы и на всё лето я возвращался. Сам ехал до Москвы, там до Курского вокзала: электричка Москва – Петушки, и со станции, как правило, пешком. Хоть там и ходил автобус, который называли «Дуня», однако гораздо чаще почему-то я сам пёр свой чемодан до дома, три километра. Три самых радостных километра. По улице Ленина до церкви, потом направо и, по деревне, до своих трёх окошек. Буквально впитывая в себя самые свои любимые звуки и запахи. Можно сказать, что я никуда оттуда и не уезжал, но всё равно ничего не заметил. Видимо, когда ты сам в каком-то процессе, ты не понимаешь и не замечаешь этого процесса. Необходимо, чтобы он завершился, и создалась разница начального состояния и конечного. Как разница потенциалов. И только тогда  между потенциалами простреливает вдруг разряд, как вспышка озарения. И то, что казалось застывшим и неизменным, оказывается вдруг не просто рывком вперёд, а каким-то завораживающим качественным скачком, природу которого невероятно тяжело осознать.
 



      Возвращаясь вспять, – из того, что я пережил и знал сам, а также слышал о петушинцах из рассказов, – очень нетрудно было понять, что всё это произошло буквально в течение нескольких поколений. Насколько я знаю, по материнской линии все мои предки – приклязьменские крестьяне. Поколение наших прадедушек и прабабушек это настоящие крестьяне. Бабушка и дедушка – половина на середину: переделываемые крестьяне. Родители совсем уже не крестьяне, но воспитаны были в среде крестьян и полукрестьян. Моё поколение – вовсе не крестьяне. И воспитывалось моё поколение в большинстве своём уже не крестьянами. Мне повезло, я воспитывался у бабушки, и меня напоследок овеяло тем уходящим крестьянским миром, которого как-то вдруг не стало. Да ещё и в детстве, в самый главный период становления человека. Чуть зацепило былой жизнью, если так можно выразиться, Я имею в виду даже не столько их образ жизни, сколько их сущностную систему ценностей, их отношение к жизни и к себе самим в этой жизни. Сейчас я понимаю, что дело было совсем не в переходе кого-то из одного социального слоя в другой. Дело было в том, что тогда все те перековывались в этих. Как-то совсем для себя незаметно я стал делить людей на тех, что были, и тех, что стали.  И действительно, я был свидетелем кардинального поворота, который в человеческой истории, по сути дела, и сравнить-то не с чем. Конечно, когда-то люди перешли от собирательства к земледелию и скотоводству. Это должно было быть тоже чем-то грандиозным по своему значению для человеческого самосознания. «Но кто это помнит? Когда это было!» Тем более что люди тогда остались в Природе. У них сохранялась всё та же система биологического воспроизводства жизни, биологически же и регулируемая. С нашей точки зрения можно только догадываться, как и что там было, но в человеческом сознании тогда тоже изменилось что-то очень здорово. Тот скачок сразу дал мыслителей и поэтов, определивших дальнейшие пути развития всей нашей культуры. Тогда же родились все современные религии. Тогда же зародились основы государственности, которая, породив сотни государств, благополучно просуществовала  и по сей день. И мораль, и вся система человеческих ценностей, образовавшиеся после того перелома, просуществовали тысячи лет. До наших, по сути, дней. И только сейчас, в новейшей истории, всё двинулось с места и поплыло, обозначившись двумя мировыми войнами. «Обозначилось войнами и поплыло. Интересно, это совпадение, или это больше, чем совпадение? Воевали ведь всегда». Но как бы там ни было, теперь мы перешли (или были переведены) на производственно-промышленный способ воспроизводства жизни. И это в корне меняет самого человека, человеческие отношения, отношения между человеком и миром. «Какие же невероятные и необратимые изменения должны произойти в нашем нынешнем самосознании в связи с этим переходом!? И кто наметит пути? Да бог с ними, с путями. Кто бы просто объяснил - что к чему».
 



      Бродил я однажды среди заброшенных полей, где когда-то «мир» выделял петушинцам их земельные наделы, с которых они и жили. Бродил, сожалел, что пропасть земли поросла теперь сорняками и березняком, и думал о том, что вся запутанная, многосложная и многотомная история человечества – на самом деле была историей этого самого перехода, который завершался практически у меня на глазах. Здесь, в России, в Петушках. Для меня это было откровением. И я себя убедил, что когда-то в будущем людям будет интересна не история войн, государств и правительств, интересным будет именно это: чем отличались те люди, которые жили в Природе и с Природой, от современных, которые живут рядом с Природой или на месте Природы. Насчёт людей я, скорее всего, лукавил. На самом деле, интересно было мне самому. С тех пор исследование того, чем отличаются люди те от людей этих, стало для меня чем-то вроде навязчивой идеи. Ни о чём другом я просто не мог думать. Потому, быть может, что видел в этом залог того, что и мне, против всех временных законов, хоть чуть-чуть приоткроется, чем люди эти будут отличаться от людей будущих, снова каких-то других, до которых мне уже не дожить. Дело в том, что разница между прошлым состоянием, настоящим и будущим открывала бы разуму гораздо большие возможности, нежели просто разница между прошлым и настоящим. «Всё поближе к какой-то осмысленности». Занимаясь этим, чувствовал я себя выше всех и вся. Только длилось это весьма недолго. Есть у нас там Колодчик. Это ключ, бьющий прямо в овраге, возле самой Берёзки. Когда-то раньше, говорили, над ним стояла часовня, туда даже ходили крёстным ходом, служили молебны и всё такое. Скорее всего, и у язычников это было место сакральное. Сейчас же там просто короб с крышкой, где люди набирают чистой воды для питья. Коль скоро идёшь мимо, не зайти было нельзя. И я спустился в овраг и открыл крышку. Под слоем прозрачнейшей воды ключ клубился илом и серебрился малюсенькими кусочками слюды. По поверхности плавал осенний лист. Пахло прелью оврага и водой. Я умылся и попил воды, такой холодной, что заломило зубы. По поверью, если помочить в Колодчике тряпицу, омыть ею больное место, а тряпицу привязать на соседнее дерево, – боль на ней и останется, а болезнь уйдёт. Увидал я тогда эти сотни и сотни тряпочек, которыми были обвязаны и обмотаны вокруг деревья, и не то чтобы подумал о тех людях, которые здесь бывали, а каким-то образом почувствовал те миллиарды людей, которые теперь, в данное мгновение, живут по всей Земле. Я почувствовал и тех, кто умер. Миллиарды. Каким-то образом я почувствовал даже тех, кто ещё только будет жить. Тоже, может быть, миллиарды. Я почувствовал все их боли, мысли, страхи, переживания, откровения, страдания, надежды. Всё это – в целом, как своего рода космос. Это никак не вмещалось в мои схемки, какими я пытался очертить для себя человека. Там, на дне оврага, я был просто задавлен той неподъёмной задачей, на которую замахнулся. Я был обескуражен и убит. Я почувствовал тогда, что часть никогда не вместит целого, что ложкой океана не вычерпать. Даже и не человека я хотел постичь, а сам замысел, нас создавший.
 



      Но не бывает худа без добра. В качестве, можно сказать, «побочного эффекта» мне вдруг как-то совсем по-новому открылась наша история, наша новейшая история. До этого мне отчего-то казалось, что сбившаяся наша с пути государственность оказалась у разбитого корыта. Всё у нас не так и не то. Пока все «нормальные» страны поступательно развивались, мы ставили «великие» эксперименты. И неудачно. Поэтому мы и проигрываем цивилизованным странам. Да уже и не только цивилизованным. Упустили самое время, и нас вот-вот дожмут. Но тут мне открылось, что было-то как раз всё наоборот: не упустили, а наверстали, заскочили в последний вагон уходящего поезда… Двадцатый век наше государство выиграло вчистую. У всех, в том числе и у нас самих. Ведь в конце девятнадцатого века стоял вопрос о самом существовании России как государства, в которое сбились земледельческие и скотоводческие народы, живущие в биологической системе самовоспроизводства. Сбились под действием как внутренних, так и внешних сил. Тогдашние российские люди не были по своей сути производителями и не могли обеспечить государству достаточно средств и сил, чтобы противостоять промышленным странам, состоящим сплошь из производителей. Результат такого несоответствия вроде бы очевиден: либо люди должны были измениться, стать совершенно другими, соответствующими новым реалиям, либо должно было прекратить своё существование государство, не выстояв в соперничестве с соседями. Держава была на грани развала. Чтобы изменились люди, – а в Российской Империи было многомиллионное, многонациональное, многоконфессиональное население, разбросанное на необозримых пространствах и разделённое культурно, социально и как угодно, – нужна была какая-то сверхъестественная сила, абсолютно человеку неизвестная: ни в смысле её природы, ни, тем более, в смысле управления ею. Эта сила должна была перевести сознание подавляющего большинства людей с крестьянской, если так можно выразиться, орбиты на более высокую орбиту, соответствующую уровню человека-производителя. Практически одномоментно. Естественным образом, в Европе, это заняло сотни и сотни лет. При этом были захвачены и порабощены практически все континенты. У нас не было ни такого времени, ни таких ресурсов. Даже такого пространства у нас не было, невзирая на то, что у нашего государства была самая тогда большая площадь. Через какой-то  десяток лет мы сами могли быть порабощены Германией и иже с ней. По письменным источникам того времени именно такое ощущение и создаётся: предчувствие конца, апокалипсические настроения, завершение эпохи. Что-то такое витало в самом воздухе. Что-то страшное разверзлось над людьми. Как раз то время Чехов и сказал Бунину о больном Льве Николаевиче:
 
      «Вот умрёт Толстой, всё к чёрту пойдёт».

      «Литература?»

      «И литература».
 
      Всё выше сказанное означало, казалось бы, только одно, а именно, что государство было обречено.




      Но посмотрите, что происходит. Наступает ХХ век, умирает Толстой. Казалось бы, начинают рушиться все основы. В народе полный разброд. Рушится весь быт. А государство? Без всяких стратегических планов и специальных научных разработок, государство собирает и консолидирует людей, которые, вооружившись подходящей идеологией, очень легко взламывают всю систему руководства и управления огромной империей. Государство само внутри себя разрушает все уклады жизни, которые ведут по длительному пути развития, получая горючий людской материал для перманентной революции. При этом государство как-то умудряется не допустить полной анархии и развала, то есть самоуничтожения. Продолжая отбиваться от внешних врагов, государство создаёт невиданный доселе орган насилия, в жернова которого может в любую минуту попасть каждый, кто хоть чем-то государству мешает или может помешать. От самого тирана в центре до самого маленького человека где-нибудь на отшибе империи. Чёрт знает где, в маленьком грузинском городке, государство отбирает человека, сына сапожника, который будет руководить этой репрессивной машиной подавления. И машина эта всеми правдами и неправдами начинает перемалывать и переделывать людей. Из тех, какие есть, в таких, какие ей потребны. Всё, что может сопротивляться, государство либо вышвыривает за рубежи, либо уничтожает. (Или сначала вышвыривает, а потом уничтожает.) Казалось бы, сопротивление должно было бы быть просто невероятное. И в самой ужасной и разрушительной для государства форме, в форме гражданской войны. Гражданская война, естественно, и начинается. Начинается ужас, когда одни уничтожают других. И не те этих, или эти тех, а все – всех. Вроде бы, государственности конец. Но нет. Снова нет. Государству достаёт сил и умения укротить энергию гражданской войны. И не только укротить, ему удаётся использовать эту энергию для своих нужд. Для собственного строительства, для перековки людей и для отпора внешнему давлению. Тут подходит пример с расщеплением ядра: есть термоядерный взрыв, а есть управляемая термоядерная реакция. По аналогии, есть гражданская война, а есть, оказывается, управляемая гражданская война. Причём, многолетняя. Ведущаяся посредством спецслужб, судов, тюрем и лагерей. Ничего подобного я в истории не знаю. Этой энергии, вместе с энергией принудительного труда, хватает на то, чтобы стать сверхдержавой. При этом, по ходу дела, государство выигрывает величайшую в истории войну. Войну не на жизнь, а на смерть. Выстаивает государство и в войне «холодной», балансируя на грани войны «горячей» и не давая никому ни шанса на себя покуситься. И вот, когда цель достигнута – люди переделаны и переиначены в самой своей сути, государство само разрушает аппарат тотального насилия, снова взламывает всю систему руководства и управления, отказывается от прежней идеологии и бросает людей в «дикий» капитализм. Ненадолго, только чтобы изничтожить в головах идеологические пережитки прошлого и подготовить людей к новой жизни. «Раньше мы укрывались одним одеялом, а теперь каждый должен будет тянуть одеяло на себя». Государство отбрасывает ненужные территории. Теперь его мощь будет определяться не только и не столько количеством земель, как было ранее, а только своей собственной, самодостаточной финансово-промышленной системой. Для реализации этой цели государство оставляет себе собственно коренную Россию и огромные сибирские кладовые. И ничего лишнего, налегке – проще. Государство намерено стать одним из ведущих финансовых центров мира, для которого проведённые по полям и лугам границы имеют очень условное значение. Из всех нас государство выстроит теперь экономический движитель, с рублёвой кровеносной системой, обильно смазанный интеллектом. И уже ничто государству воспрепятствовать не сможет, ни изнутри, ни снаружи. Теперь мы опять сможем мещанствовать, богатеть, разводить герань и демократию. Мы сможем иметь столько собственного мнения, сколько уместится в головах. Мы сможем обладать всем, чем в этом мире обладать возможно. «Полная виктория», как сказал бы Пётр. Начало дел которого тоже, кстати, «мрачили мятежи и казни». Но, цена… «Если бы не цена! Эх, если бы, если бы…»
 



      Если бы я жил в начале прошлого века, и кто-то умный обрисовал бы мне всё это как программу, – я ни за что бы не поверил в её реальность. Нужно быть сумасшедшим, чтоб поверить в такое. И того человека я принял бы за сумасшедшего, а не за умного. И уж совсем невозможно поверить в то, что всё это исполнялось людьми осознанно. Но тем не менее, всего сто лет, даже меньше, – и всё у государства получилось: вот они мы, готовые стать телом нарождающегося финансово-промышленно-потребительского организма. И, главное, мы убеждены, что это и есть настоящее для нас самих и для Отечества благо. А это значит, мы будем работать. Запряжёмся в общую упряжку, хотим того или не хотим. «Успех! теперь каждому нужен успех». И вот оно – отвоёванное для нас место. Место хорошее, в самом центре мира. По крайней мере, не в стороне от будущих экономических ристалищ. Когда я обо всём этом думал, бродя по петушинским полям и оврагам, мне как-то даже легче стало. В нас с рождения заложена очень сильная потребность отстаивать своих. Меня, например, уязвляла донельзя любая попытка задеть интересы или покуситься на честь Отечества. А тут выходило, что у нас такое государство, которое устраняет какие бы то ни было поводы для беспокойства. «Куда там!» Как-то незаметно улетучилась и тяжесть смутного перестроечного времени. Получалось, все мы ему служим, все идём в дело, хотим того или нет. Кто своей жизнью, а кто и смертью. Правда, для меня так и осталось загадкой, почему другие государства то за нас, то против. Мы, к несчастью, совершенно не понимаем закономерностей развития государств и межгосударственных отношений. Точно так же нам недоступен смысл перемен, происходящих с массовым человеческим сознанием. Там тоже своя собственная,  какая-то особенная правота. «Всё – правда, все – правы, но как же не прав был мой дед!» Он бывало злился, когда говорили: «государству необходимо», «народу нужно», «фабрике требуются»… Он считал, что государство ничего не хочет, ему ничего не требуется. Оно – не живое. Хотеть и требовать может только живое существо. А оказалось, что государство ещё как: и хочет, и требует. И то, что оно требует, исполняется с непреложностью законов природы. Было от чего замереть в священном трепете. Государства либо имели какие-то неведомые нам механизмы влияния на людей и управления их сознанием, либо вообще не принимали людей во внимание  и развивались по своим собственным законам. Государство каким-то образом набирает всегда нужную себе команду.  И что забавно: и в предвосхищении перемен, и во время, и после них, и оценивая их результаты, во все времена люди исходят из того, что именно они меняют свою жизнь, что именно они достигают своих целей, а на деле своих целей достигает всегда государство, ни о чём нас особенно и не спрашивая. Но есть множество людей, которые думают, что направляют государственную машину, другие думают, что управляют ею, третьи до сих пор с ней борются, а есть мой дед, который говаривал: «Какая «жисть» будет, такой и будем потрафлять». И не всё ли равно: кто, как и что, – не в одном ли все очутились потоке? Никто не вывернулся, но все друг друга ругают, поносят и спорят до хрипоты. «Кто прав?» Дед относился к социуму очень просто. Как к стихии. Соответственно, как и у всякой стихии,  у неё может быть ясно солнышко, а может – злой ураган. Мне теперь кажется, что и у всех петушинцев отношение было примерно такое же. Ещё исстари повелось это их крестьянское: «стихия она стихия и есть, чего уж тут». Да ещё и рукой махнёт.
 



      Совсем другое отношение к жизни я узнал от Чужого человека, много-много лет назад. Человек этот был странно одет. В костюм. Я ещё не видал костюмов. «Пинджаки» видел, а костюмов с галстуками – нет. Он и вёл себя как-то странно, и говорил чудно. Что-то там бабушке наговорил: смотрю, она засуетилась, нарезала в палисаднике цветов и подала ему огромный букет, который тот принял с поклоном. На мой недоумённый вопрос бабушка отвечала заговорщическим шёпотом: «Это «зонник». На свидание собрался». Тогда я, естественно, и понятия не имел ни о сто первом километре, ни о запрещении жить в столице и в крупных городах. Я отчего-то решил, что «зонник» это профессия. Несколько раз заговорить с ним у меня не вышло, но я всё-таки улучил момент и спросил, почему он захотел стать «зонником», а не офицером, например. Я был уверен тогда, что завиднее судьбы офицера ничего не бывает, и, скорее всего, чересчур горячо стал свою точку зрения отстаивать, потому что «зонник» на меня рассердился. «Занялся бы чем поинтересней», — посоветовал он мне довольно холодно, — «государство и без тебя не пропадёт». (Я в первый раз услышал от него это слово: государство.) И дальше, глядя мне прямо в глаза и отчеканивая каждый слог, он выговаривал: «Государство наше выковано европейским молотом об азиатскую наковальню. Ковалось оно столетиями. И столько раз закалено было кровью, что лучшего способа создавать государства просто не придумано. Ничего с ним не станется, с твоим государством». Это всегда так удивительно, осознать потoм то, что другой человек пытался тебе втолковать много-много лет назад. Да ещё и вспомнить это. Теперь я с ним согласен, государство наше победило всех, кого только можно. Всех врагов: снаружи и внутри. Все армии: и чужие все и все свои. Всех солдат и всех ополченцев, всех полководцев и даже генералиссимусов. Оно победило и белых, и красных, и зелёных, и коричневых, и каких угодно. Оно победило рабочих и крестьян, интеллигенцию и домохозяек. Оно ухитрилось победить даже всех мыслителей и философов. Оно победило все религии. Оно сам народ победило: и эксплуатируемых, и эксплуататоров… «Всех». Иногда мне кажется, оно победило даже мёртвых. «В истории ещё не было такого государства». Но тогда я ещё истории не знал и очень гордился, что мы всех всегда побеждали. Однако  он моей гордости не разделял и хотел до меня донести, что получили мы именно то, что хотели. Сами, мол, виноваты. И звучало это обидно: почему виноваты, если победили? Он много мне чего говорил, чего я не понимал или совсем не помню. Но очень хорошо помню, что был с ним почти всегда не согласен. Из его слов как-то так выходило, будто всё устройство нашей жизни нехорошо. Этого я никак не мог принять. Помню, что даже плакал от бессилия что-то возразить и как-то выразить своё несогласие. Сам я был в восторге от этого мира. Мне просто повезло родиться. Я, видимо, вырос в окружении, где разумность устройства жизни никогда не подвергалась сомнению. Я никогда не стремился к новому строю жизни, я даже представить не мог, что есть иной строй.  Теперь это кажется даже странным: я-то сам этого не застал, а те люди, среди которых я учился говорить, застали прямо то время, когда люди разоряли, убивали и мучили друг друга. Всех этих людей оторвали от земли и отправили работать на работу. И даже они ни в чём не усомнились. Мог ли усомниться я, когда весь мир был для меня каждодневным неперестающим чудом!? К тому времени я не испытал ещё ни одного разочарования. Я любил и себя, и людей, и всё что меня окружает.
 



      Меня пленяло всё вокруг. И наши долгие закаты, и покой летних вечеров, и неизменные цикады. И тёплый белый песок, щекочущий босые ноги, в особенности меж пальцев. И утоптанная тропинка через поле с рожью, и голубые глаза васильков. И бегущие по ржи тени от облаков, и тот воздух, который играет колосьями и, кажется, наполняет тебя всего, а не только лёгкие. И долгожданная вдруг шляпка «белого». Тенистая прель оврага, папоротники… «А предрассветный туман и запах речки, и какие-то утробные всплески воды! А запах уходящей ночи, каждый раз обещающий что-то необычное! А утренний запах печного дыма, стук кастрюль и сковородок, и петух за окном!» Так и было, стоило открыть глаза, и вновь происходило сотворение мира, и начиналось чудо: тебя все любят, и ты всех любишь, и даже не представляешь, что может быть как-то иначе. И тебя ждёт миллион твоих детских дел, непонятно кем и как для тебя предназначенных. Я иногда теперь думаю, а обращался ли я к себе будущему, как я, нынешний, постоянно обращаюсь в мыслях к себе прошедшему. Думаю, что нет. Там не хотелось будущего, там и так всё было. Будущее просто пришло, и всё отняло, что было прежде. Наверное, поэтому я тогда и сердился на «зонника», что говорил он нечто несогласное с моим мирозданием и потому – опасное. И это «несогласное» – это было недовольство существующим порядком вещей. Даже хуже, это было просто недовольство. После «зонника» я стал чувствовать людей, которые несли в себе такое же недовольство. Людей таких становилось всё больше. Один, другой, смотришь – третий. «Мы живём убого, а где-то живут лучше». Заражаешься подобным недовольством очень быстро, и перестаёшь замечать таких людей, потому что сам стал таким же. Я тогда ещё не понимал, что недовольство превращает любое золото в черепки. Если ты не найдёшь ему немедленного удовлетворения. Подвергая реальность сомнению, ты реальность уничтожаешь. С тобой происходит нечто удивительное, ты начинаешь стыдиться своего окружения. И даже не знаешь, чего именно. Просто стесняешься жить, как жил до этого. Тебе кажется, что ты живёшь убого, а где-то живут иначе. То есть, тебе уже неловко быть самим собой. Ты уже готов к тому, что сопротивляться исчезновению всего этого окружения не будешь. И оно на самом деле начинает исчезать. Приедешь, – вроде всё на месте, – а тех Петушков уже нет. И тебе остаётся лишь тоска по утерянному. Всё прошло, «как с белых яблонь дым». Ты захвачен врасплох. Ни о чём таком  ты даже и не думал. Как, знаете? в кино есть предчувствие последних кадров, и тут же действительно всплывает надпись «конец фильма». Перед развалом Советского Союза, когда всё было на излёте, тоже было подобное предчувствие. А тут – ничего такого и близко не было. Значит, изменения происходили прямо во мне, раз ничего не заметил. «Это тебе не кино». Кстати, тот «зонник» подарил мне на прощание «Библию», что для того времени было большой редкостью. Читать я её тогда брался много раз и с разных мест, но так ничего и не понял; или не помню. Понравилось мне только одно место. О сотворении мира. Показалось мне очень похожим на то, как он творился для меня.
 



      Дорога под нашими тремя окошками оказалась знаменитой «Владимиркой». Когда я узнал об этом, был настолько удивлён, насколько в своё время меня поразило открытие, что люди бывают не только такие, как мы, и мы их даже не понимаем, когда они говорят. На известной картине Левитана это обычная проселочная дорога, которую каждую весну нужно наезжать и протаптывать заново. На послевоенных фотографиях, где мама совсем ещё юная, по середине деревни уже видна светлая лента бетонки. Я сам застал уже несколько иную картину: рядом с бетонкой выстроили шоссе, покрыли асфальтом и выкопали кюветы. Шоссе было поднято выше бетонки, которую стали звать Старой дорогой. Мало того, шоссе это наполовину скрыло противоположную линию домов, избы которой как будто вросли по пояс в землю. Да оно деревне уже, собственно, и не принадлежало. По нему ездили машины. Не к нам и не от нас, всё больше – мимо нас. Нам же оставалась Старая дорога. По ней гоняли коров: утром на пастбище, вечером – обратно. Бывало, первые коровы уже у нашего дома, а конец стада ещё на самом краю. Старая дорога ещё оставляла людям возможность пользоваться гужевым транспортом. Иногда на Старой дороге останавливалась телега старьёвщика, и мы меняли тряпьё на игрушки. В памяти  до сих пор остался блестящий шарик на резинке, который возвращался в руку, куда его ни кинь. И ещё остался лошадиный дух. На лошади был и тот цыган, в красной рубахе и чёрной жилетке. Тогда по деревне ходили цыганские дети. Они стучались, и им выносили: кто яиц, кто хлеба, кто с огорода чего, а кто и просто шикнет. Они не обижались. В тот день девочка- цыганка и бабушка закончили свой обычный ритуал с продуктами, и девочка не ушла, а поставила свою сумку возле калитки и осталась с нами играть. На неё-то и накричал седой цыган, гарцевавший на своём коне. Накричал, стеганул коня плёткой и ускакал, поднимая клубы пыли, – Старую дорогу к тому времени уже затянуло песком и грязью.  Маленькая цыганка испугалась, схватила свою сумку и пошла себе дальше по деревне, а я остался в полном изумлении. Цыган говорил не по-русски. Мир для меня перевернулся. Я никак не мог понять и поверить, сколько мне не пытались втолковать, что люди могут по-другому разговаривать и не понимать друг друга. Для меня это было самой нелепой загадкой мироздания. Прошли годы и годы, прежде чем я понял, что существуют понятия и взаимосвязи между ними, и они у всех людей одинаковы. Поэтому и люди одинаковы. А уж каким звуком или знаком люди обозначают эти понятия, не столь важно. Язык ведь просто можно придумать. Оказывается, дети «придуманное» не принимают, они ещё слишком близки к «непридуманному». И даже их язык не кажется им придуманным. Их родной язык.
 



      В Петушках всё «непридуманное» за последние годы куда-то подевалось. По край ней мере, так мне кажется. А обе дороги накрыли одной большой дорогой, ещё подняли насыпь, вырыли ещё более глубокие и широкие кюветы, поставили мачты освещения. Теперь это федеральная трасса. Деревню Петушки она раздавила: раньше была деревня, а где-то в ней – дорога, теперь же это дорога и каким-то нелепым образом прилепившиеся к ней вплотную домишки. По ночам идут фуры, – содрогается земля. И кровать под тобой тоже содрогается. Посуда дребезжит в буфете. Рюмки и стаканы не выдерживают вибрации и разваливаются пополам прямо на полках. Совсем не так было в детстве, когда пройдёт какая-нибудь редкая в ночи машина, и высветы всех наших трёх окошек побегут один за другим по стенам и по мебели и исчезнут вдруг в углу, – а ты лежишь, не шевелишься и дослушиваешь удаляющийся звук. Ждёшь, пока он не замрёт полностью. И было во всём этом что-то щемящее и обещающее. Теперь же звук настойчивый, постоянный и гонящий тебя прочь. Для того чтобы просто выспаться, привыкать к нему надо несколько дней. Люди с другой стороны лишний раз на эту уже не пойдут – дорогу не перейти. Ведь если вдуматься, всё это так же нелепо, как если на центральной площади какого-нибудь города устроить какой-нибудь танковый полигон. Сами люди такого бы делать не стали, правда ведь? Само как-то, видимо, получилось. «Само случилось, само вышло. Одним словом – само». Когда я иду теперь вдоль дороги, или по деревне я иду, – уже не знаю, как и сказать, – те сохранившиеся, из детства, избы навевают какое-то странное ощущение, подобное которому испытываешь, когда наткнёшься где-нибудь на еле-еле тлеющий костёр, чувствуешь и видишь следы пребывания людей, а самих людей уже нет. Они ушли и больше не вернутся. И всё это избяное великолепие может представлять интерес только для археологов, хотя срубы ещё не сгнили, не сгинули в культурных напластованиях и не засыпаны песком, как какие-нибудь византийские развалины. Но уже пришло другое время и перевернуло страницу. Хоть ничего и не засыпано, а уже нужны учёные, чтобы восстановить, как тут люди жили, что у них было в головах, чем дышали, во что верили, к чему стремились. Ну, если не восстановить, то хотя бы предложить свою концепцию. А ведь все те люди ушли по той самой Старой дороге. По ней уносили они своих мёртвых. На полотенцах до церкви, а потом на плечах до кладбища. И по пути не сидят уже на завалинках бабки, не смотрят на дорогу и не чешут языками, обмахиваясь от комаров ветками. Куры не роют земли, не точат об неё свои клювы, из стороны в сторону, и не зарываются в тёплую придорожную пыль. Вообще никаких кур не видно. Давно не гоняют коров, и бабы не ходят к ним на полдни со своими вёдрами, повязанными марлей, как платком. Кругом всё поросло бурьяном и лебедой. И цыган тот ускакал по Старой дороге, как оказалось, в вечность… Когда же всё это было самой что ни на есть реальностью, воображение моё было обращено, как ни странно, не к настоящему, а к прошедшему. Причём, к такому прошедшему, какого помнить не мог не только я, но и никто из живущих. Я тщился себе представить, как по этим самым местам пробирались сквозь чащобу разные наши князья со своими отрядами, как ездили на богомолье в суздальские монастыри царские поезда, а потом в эти же монастыри везли на постриг опостылевших цариц, как гнали и везли декабристов, как потянулись за ними их жёны, как ездил в своё Болдино Пушкин. И всё это прямо здесь, мимо наших окошек. Можно было выглянуть и увидеть своими глазами. Особенно мне о Пушкине хотелось угадать, на чём и где проезжал, выходил ли, как был одет, о чём думал, записывал ли что. Он ведь мог и словцом с кем перекинуться. «С кем?» Странные игры воображения: напридумывать себе с три короба, тешить себя иллюзиями, что каким-то чудесным образом увижу всё собственными глазами, а потом осознать вдруг, что всё это выдумки, что так не бывает, и стать, наверное, несчастнее тех самых, кому-то опостылевших, цариц.




      Но ведь петушинских людей-то я помню. Отрывочно как-то, но помню. Что-то я всё-таки подсмотрел. И возвращения назад могут совершаться на самом деле. Я помню их лица, помню, как они одевались. У них были совсем другие лица, и одежда у них была какая-то странная. Впечатление было такое, что она родилась и выросла на них как-то вместе с ними. Хорошо помню бабушкино лицо, всё в жару от нашей русской печки, как она концами платка отирает пот, как оправляет под подбородком узел. Помню, как кухонной тряпкой пахнет подол её фартука, которым она больно давит нос и заставляет в него высморкаться. А шершавые-шершавые кончики пальцев, когда она с утра погладит по спине, чтобы вставал. И всё её нехитрое хозяйство у печки. И ходики. И прохладную тишь избы, когда заскочишь в неё вдруг с суетного солнцепёка улицы. В доме, казалось, каждая вещь, каждая чашечка, каждая скатёрочка несли на себе прикосновение её шершавых рук. И такое было ощущение, что сам воздух вычищен, выглажен и уложен её руками, из которых таким было наслаждением, избегавшись с утра до полусмерти, получить ломоть ржаного, политого постным маслом и посыпанного солью хлеба. Или простую кочерыжку, когда на зиму шинковали капусту. Сходить бы с бабушкой снова на  полдни, послушать, как она говорит с коровой, как доит, как аукает меня, когда я уже где-то нашёл землянику, на пригорке, либо  какой-нибудь муравейник, в кустах. Или вместе с ней – на Берёзку, полоскать бельё. Бабушка на мостках полощет, а ты втихую поднырнёшь с другой стороны и вынырнешь ей прямо в какой-нибудь пододеяльник, – она и за сердце хватается, и ругает охальником окаянным, а глаза смеются. А сам счастлив до смерти, что напугал. Да вообще - просто счастлив. Совсем другое дело дед, с ним особо не забалуешь. Но с дедом всегда интересней. С ним и на покосе, неделями в шалаше на Клязьме, с ним и на рыбалке, с ночёвкой. А там и костёр, и тройная  уха, и чай с дикой смородиной. С ним – за грибами и за ягодами. С ним всегда что-то по хозяйству: и огород поливать, и окучивать, и опрыскивать, и окапывать, и окашивать – всё с ним. Никогда не сидел без дела. Наблюдать, как он что-то мастерит или что-то к чему-то прилаживает, было истинным удовольствием. Прищурится и смотрит в одну точку – думает, а кепку привскинул и снова на голову водрузил – придумал. Теперь давай помогай. Да и самому хочется, потому что и подмигнёт, и посмеётся, и пошутит чего-нибудь. Меня и по сей день завораживает это их манипулирование на головах заношенными, просоленными от пота кепками: так много все эти движения выражали. А как хорошо было посидеть с дедом на закате, когда всё замирает – лист не шевельнётся, и только стрекочут цикады. По небу всегда скажет, какая будет назавтра погода. И замолчит себе. Очень хорошо с ним молчалось. А иной раз уставится остановившимся взглядом в никуда и кончиками пальцев одной руки примеривается к кончикам другой. Один раз он так глубоко задумался, что мне вроде как и не по себе стало. «Чего думаешь?» — спрашиваю. Он как-то растерянно и вместе удивлённо очнулся: «А и вправду ведь надо будет по-ми-рать». Помолчал и добавил: «Недолго уж». А приставать с разговорами не давал. Сразу своё: «Ну, всё это, пойдём чай пить». Не как мой крёстный. Болтун. Загнёт всегда такую ерундовину. Навроде того, что человек делит всё на хорошее и плохое. Хорошее на жизнь пускает, потому сколько бы хорошего ни было – всё уйдёт без остатка, а плохое накапливается и накапливается, потому как его столько не истратишь. И от этой «плохости», что накопилась, человек и помирает. «Хитро устроено», говорил, «для того и умирают». Болтун, одним словом.
 


 
      Я их помню, родившихся ещё до революции, но их оставалось уже совсем немного. И они как будто прятали всё своё по избам да по сундукам. На воле гуляло и всем заправляло уже совсем другое время. Иногда я испытываю отчаяние от бессилия передать словами, как я их всех в памяти вижу и как чувствую. Всё это рассыпается на тысячи и тысячи мелких подробностей. На все эти жесты, повадки, привычки, словечки… А и нет: может быть, это и хорошо, что всё это останется только со мной. Есть много чего на свете, что один человек другому передать не может. Воспоминания – собственность каждого человека. Моя собственность – и моя. А свою – они унесли с собой. Всё правильно, только вот была бы фантастика из фантастик, получить код доступа ко всем человеческим воспоминаниям. Да и свои собственные, когда их вытаскиваешь, казалось бы, из небытия, – это тоже фантастика. Порой даже фантасмагория. Бывает, много и не надо: седая прядь из-под платка, крестьянские особенные морщины, стоптанные и потому широкие в щиколотках валенки, и особая от них походка, хруст снега под ними, взгляд на солнце с прищуром – и вот уже воскресает и заново выстраивается целый мир. И его точно так же чувствуешь, как чувствуешь и тот мир, что перед глазами.  Только себя в том мире ты ощущаешь каждый раз по-другому. Люди в нём каждый раз новые. Мне часто кажется, что я тех людей люблю даже больше, чем этих. Скорее всего, – кажется, потому что сам я принадлежу к этим, а совсем не к тем. Я совсем другой. Чтобы любить, нужно, видимо, отличаться от того, что любишь, или от того, кого любишь. А когда-то ведь проходили поколения, поколения и поколения, друг от друга совсем не отличаясь. Не надо было гатить никакой гати. А ведь как этот переход важен! Образ родителей, на котором зиждется свой собственный образ, в большей мере создаётся, конечно, самими родителями, но не только. Не менее важную роль играет и окружение. Как правило, сильные личности и яркие характеры довершают и оттачивают обобщенный родительский образ. Опять же, хорошо было в малолюдной деревне, где всех знаешь. А только представьте каково сейчас! Информацию о каком огромном количестве до невозможности различных людей воспринимает формирующаяся личность. И всё время новые, новые, новые…  Уму не постижимо! Я-то очень рад, например, что у меня круг этих людей оказался ограничен. Да просто ещё и повезло, что в него вошли те настоящие, от земли. Хоть чуточку, но успел их застать. Это я сейчас понимаю, а в то время они настолько были во мне, что я не мог думать об этих людях, как о чём-то постороннем. Не мог разбирать их и оценивать. Действовало табу близости. То самое табу, которое не даёт близких тебе людей подвергнуть исследованию разумом. Разум неизбежно убивает чувство, а без чувства растворяется то сакральное,  без чего невозможна связь между людьми, без чего жизнь перестаёт быть радостью, а становится нагромождением нелепых и никому ненужных тягот, от которых нет спасения.



      Я это твёрдо усвоил на примере нашего Колодца. Колодец у нас был просто замечательный. Чтоб не застаивалась вода, – один на несколько домов. Неглубокий, но зато дремучий-дремучий. Один почерневший сруб чего стоил, со своими трухлявинами, мхом, а кое-где и с погаными грибами. И вся эта подгнившая древность уходила куда-то в чёрную неизвестность, в середине которой вдруг возникало пространство, отражённое само от себя, в квадратной раме. Чуть шевельнёшься, и оно тут же отвечало тебе своими зеркальными обманками. Почище любого калейдоскопа. В пространстве этом жило эхо. И звуки в нём делались, казалось, гораздо значительнее, чем это было на улице. Стоило наклониться, и ты оказывался как будто там, внутри, а улица пропадала. Даже не просто оказывался, а становился жителем иного мира. Нужно было сделать определённое над собой усилие, чтоб из него вырваться, чтобы исчезли чары…  Журавель был у нас тоже весь почерневший от времени и страшно скрипучий. Нужно было изо всех сил тащить вниз ведро, потом цепь, потом отполированную руками жердь, – колодец сопротивлялся  и не пускал в себя всё это добро. А потом вдруг шваркнет, ухнет и заглотит в себя ведро целиком. Отдавал, правда, легко. Поднималось ведро словно само собой – только руками перебирай. И вода была в нём не то что на воле, ледяная и прозрачная как слеза. Это когда подрос, стали посылать за водой. А по малости лет одному запрещали не то что крышку открывать, а даже близко подходить. Скорее всего, ещё и пугали: утону, мол, и закопают. Вдобавок дурачок наш деревенский, Коляка, наговорил нам всякой ерунды. Придумал, что в колодце нашем видел якобы саму Смерть. «А сперва», — шепелявил он своим полусгнившим ртом, — «не признавалась, ни в какую. А я-то вижу, глаза водянистые и незрячие, видимость одна. А «губов» и вовсе нет. Я за крест схватился и ей прям в морду, говори, говорю, нечисть, кто ты есть такое? А она грит: « Ты знаешь, что ты есть такое? А с чего», — грит, — «ты взял, что я знаю, что я такое?» И хохочет. «Одному богу, — грит, —  известно, что он и кто он». И сгинула, туда её. Без брызг! Ни капли». Я всему этому вздору не верил, конечно. Как и всякому другому. Но колодец был для меня местом если уж не сакральным, то каким-то особенным. Совершенно определённо. И вот, как-то утром, собрались мужики, воду из него вычерпали, стали вычерпывать жижу, достали когда-то упущенное ведро, пару камней и какой-то древний горшок, поменяли венцы снизу на новые, осадили на них верхние. И я с ними. Помогал им и всё видел. И в один день – чудо исчезло, остался источник воды. По сути дела, простая яма, в которой собирались грунтовые воды. Ясно и просто. А того старого, моего, колодца мне было жаль. Того, устройства которого я не знаю. Остался он только в памяти. В нём так и живёт та нечисть, которая является иногда мне во сне и спорит со мной, что никакая она не смерть, что убивать не может, и никто в этом мире убивать не может. Можно только исхитриться и так подстроить, что у оно само как-то умрётся. Опыт, драгоценный наш опыт подсказывает нам, как поставить тело в такое положение, в котором оно перестаёт функционировать. «Где жизни раздаются, – нас туда не приглашают, лицом чумазым не вышли»… А Баня! Вот кстати: общая наша баня, на станции. Чего-то тогда мои женщины не рассчитали с моим возрастом и взяли меня с собой в женскую баню, а я себя уже понимал. До сих пор помню эти женские тела повсюду, и в раздевалке, и на каменных скамьях, и на полотях. И лежащие, и сидящие, и стоящие. Картина, которой через много лет нас, отрешённых совсем от наготы, будут поражать в кино. Никаких эротических, а тем более эстетических чувств, у меня тогда, естественно, быть не могло. Но вынес я оттуда совершенно определённое чувство, которого даже не помню, но от которого на обратной дороге расплакался. Расплакался так, что успокаивали газировкой с малиновым сиропом, из колбы с краником. Этот шипучий агрегат, заклинающий вьющихся вокруг него ос и пчёл, был для меня тогда верхом непостижимости. Его-то я хорошо помню. И тех ос помню, и ту продавщицу в белом колпаке. А что меня так расстроило – не помню. Теперь мне представляется, что это было первое и потому наиболее сильное ощущение нашей жалкой и ничтожной телесности. Я говорю «нашей», но имею в виду, естественно, своей. А у женщин она почему-то наиболее бренна и жалка, особенно когда они скопом. Человечество сильно всё же не тем, что оно может сбиться в стадо – на основании какого-либо учения или идеи – и куда-то попереть всей своей массой. Человечество сильно тем, что оно разное. Снаружи оно должно быть разделено на каждого отдельного человека. И только изнутри оно объединяется общечеловеческой сутью, недоступной во внешнем объединении точно так же, как не доступна эта суть и каждому человеку в отдельности. Разум тут же подначивает: а тебе не кажется, что все людские беды от этих самых внешних человеческих объединений? «Как будто можно как-то по-другому». Одним словом, всё это приучило меня сразу не пускать разум туда, куда его тянет. Да и куда его может занести по воле случая – тоже. Но это ещё та зараза: и не придумаешь как, а пролезет всюду, всё забьёт и переиначит, как сорняк на огороде.




      Правда, это не имеет уже никакого значения. Толстовские угрызения совести по поводу того, что он брал и берёт у мужика, уже не актуальны: тех людей-то уж нет. Беречь некого. Жалеть некого. Да и раздавленной ради Прогресса деревни тоже совсем не жалко. Тем паче, что никому она особенно и не нужна. Я слышал, у неё теперь название – улица Шоссейная. Сначала станция отобрала название. Потом превратилась в город, город забрал название себе – город Петушки, а деревне оставил название Старые Петушки. А теперь адрес звучит просто: город Петушки, улица Шоссейная. Город не город, пока нескладный, как подросток, городишко,  насквозь пронизанный двумя дорогами: автомобильной и железной. Притулившийся бочком к реке Клязьме. Но рано или поздно это будет современный промышленный и торговый город, где уже ничего не будет напоминать о том, что здесь когда-то было. То есть, о нас ничего не будет напоминать. Совсем. И это жаль. Ничего, конечно, нельзя вернуть назад, но иногда мне снится, как дед сажал меня на свой велосипед, – у него на раме из доски была выстругана для меня седушка. Во сне вижу наш наезженный выезд на Старую дорогу, через нашу канаву. Колесо попадает в песок, его вихляет, и я над и вокруг себя слышу учащённое дыхание деда. Я будто бы где-то в нём самом, внутри. Внутри дыхания. Ещё усилие, вроде и моё тоже, и заезжаем, вкатываемся на шоссейку. И сразу захватывает дух от нашей «настоящести», мы такие же настоящие и всамделишные, как и огромные машины с номерами. Меня обдаёт их теплом и запахом. И звуком. Присвистывает и ветер. А мы катим по Петушкам и катим, до самого моста. Через мост дорога уходит на Москву. Мы же снова скатываемся на Старую, которая, расширяясь в широкую песчаную площадку, опускается до самой речки – Берёзки. И  на этой площадке стоит Лавочка, наш деревенский магазин и цель нашего путешествия. И в лавочке те самые люди, ещё живые. Настоящие живые люди. «Уже не помню, снилось ли мне это, или дальше я уже просто вспоминаю». На поддонах пахучие буханки чёрного хлеба, а сахарный песок и всякие крупы в мешках, из которых тебе отвешивают, сворачивая на руке огромный, из плотной бумаги кулёк. Сметана и подсолнечное масло в тяжёлых бидонах, из которых тебе ковшом с длинной-длинной ручкой наливают их в твою собственную банку. На полках пирамиды из консервных банок: сгущённое молоко, икра и крабы. Только их почти не покупают: баловство. (В наши дни уже разучились употреблять это слово по отношению к взрослым.) И самое главное, внутри всего этого предметного мира обитают совсем другие люди, с какими-то неясными обобщёнными лицами, но которые и мне свои, и сами сознают друг друга своими. Которых, правда, нет – и уже не будет. Вот как уловить эту разницу между ними и нами?! Пропасть, а как определить её глубину? Ведь когда я был маленьким, они ещё меня от себя никак не отделяли. Я был среди них. Я был своим. Да и по времени так это было рядом: мне кажется, я ещё слышу их особенный говорок, чувствую их запах. Это тот самый запах кепки, когда нашаришь на печи дедову кепку и накроешь ей лицо, чтоб мухи не надоедали. Пишу, а сам понимаю, что запаха этого вспомнить не могу. Встретился, – узнал бы его сразу, но нигде уж больше не встречается.




      Нет, проще пробовать анализировать. Тут как раз работа для разума. «Итак, что я знаю достоверно?» Для тех людей домом была не изба, не четыре стены, как для нас, а вся округа, включая наделы земли в разных местах, луга и покосы, водопои, пастбища и полдни, озёра и речки с рыбными ловами, грибные и ягодные места. Наподобие коммуналки, только этой коммуналкой был сам «ореол обитания». Нетрудно заметить, что основную часть «дома» занимала живая природа. Границы владений не проводились, как это часто делается сейчас, внутри помещений. Изба была всего лишь гнездом для детёнышей, где в ночи можно было спрятаться от холода и ненастья и приготовить на сухом очаге еду. Потеря избы, в сущности, означала не больше, чем теперь означала бы потеря кровати. Можно было запросто перебиться. Пошёл в лес – срубил новую избу. И денег никаких было не надо. Рубленая изба и рубленый колодец позволяли тем людям выжить. Без всякой там нефти, газа, электричества, а самое главное – без денег. «А почему?» Потому что вокруг жила, дышала и работала гигантская природная система самовоспроизводства. Система всемирная и всеобщая. Всё отжившее и отмершее неизменно перерабатывалось в живое. Безостановочно, год за годом. Каждый год, каждую весну, начинался новый жизненный цикл. И вся эта система никак не зависела от человека, а совсем наоборот, он от неё зависел, потому что вырос в ней и сам был её частью. В каждый момент разной частью, в зависимости от своего возраста. И он сознавал это: как в своём рождении, самом жизненном процессе, так и в своём умирании. Все блага человек получал из общения с природой, с живым миром. По-другому никогда не было. Человек не был производителем. Он, как это теперь ни странно звучит, не производил продукт. Он просто жил в биологической системе, в которой кормился и воспроизводил себе подобных. Он тоже трудился, но ему нужно было видеть, и даже не столько видеть, сколько чувствовать, как всё им посаженное зарождается, прорастает, растёт, созревает и превращается в плод. Всё, что он делал, определялось именно этими жизненными циклами. Его действия прямо исходили из смысла его жизни, который, в свою очередь, совпадал со смыслом всего многообразного жизненного действа. Действа, которое для тех людей было всегда и повсюду. При всём желании они не могли ещё оказаться вне этого действа. Поэтому жизнь и смысл жизни для них, как для животных в цирке, ещё не разделились. «Делание» и «житие» совпадали. Если вдуматься, те люди подчинялись исключительно тому же закону, что и наша ива под окошком. И ничему другому. И так же и жили, слоями: хороший год, год похуже, совсем плохой, который вроде ничего, а были и замечательные года. Но всегда – вместе со всем живым. А все эти набеги басурман, узурпации узурпаторов, эксплуатации эксплуататоров, которые должны бы были от этих самых басурман оборонять, все барщины и все эти оброки, и даже крепостное право, – всё это были трудности и тяжести, которые худо-бедно преодолевались и с которыми мирились, пока они не затрагивали основного закона их жизни. Отголосок этого воззрения я как-то услышал от одного старого-престарого петушинца: «Иное что – ерунда, одной землице раболепствуем и служим. Из неё вышли, она всю «жисть» кормила, родимая. В неё и пойдём. Она всех примет. А шапку ломать можно, абы голова была на месте».




      Тем людям не нужно было постоянно оказывать друг другу платные услуги, чтобы выжить и чтобы выжила система. Обмен продуктами и услугами был только подспорьем и никак не определял сущности человеческой жизни и человеческих отношений. «А деньги?»  Когда бы не подати, так многие вообще бы их в руки не брали. Люди просто помогали друг другу. Или – не помогали друг другу. Или враждовали между собой, а иногда и убивали друг друга. Но это было их собственным  побуждением, а не результатом действия какой-то внешней причины. Поэтому их совесть была ещё живой и наполненной кровью, а не высушенной и растянутой на одной из рамок судебно-правовой системы, как сейчас. Они слова Иисуса о противлении, о непротивлении могли ещё воспринимать буквально, а не как метафору. Они очень многое могли воспринимать иначе. Я, конечно, намеренно преувеличиваю разницу  между теми и этими. В реальности переход был постепенным, а границы размытыми. Но если хочешь понять смысл перемен, вычитание бывает гораздо полезнее сложения. А не хочешь, – будешь их презирать или, в лучшем случае, жалеть. За их нищету, необразованность и забитость. Мы долго приучались их жалеть. Их самих приучали себя жалеть. Соотечественники пользовались результатами их труда и жалели. Их жалели и барышни в усадьбах, и студенты в университетах, и те кто уже сидел в  конторах, кто отдавал свои жизненные силы на фабриках и заводах, жалели даже те, кто срастил себя и своё разумение с конвейером или с каким-нибудь ездящим, ползающим или летающим механизмом. Их жалели военные. Я уже не говорю об интеллигенции, которая эту жалость довела до такой степени истеричности, что «освобождение» народа стало целью, которая оправдывала любые средства. Что, кстати, потом вышло боком и тем, кто жалел, и тем, кого жалели. Зато эта жалость, переходящая в чувство какой-то вселенской вины, была очень полезной для идеологии Большого перелома. Но она же делала весьма и весьма затруднительным понимание того, как те люди в такой кабале столетиями жили и всё-таки выжили. И не только выжили, а и создали грандиозную культуру и потрясающий язык. Самих людей понять было ещё труднее. А в них-то и было всё дело. Впрочем, никто их, похоже,  понять и не пытался. И вот их освободили, а, вернее будет сказать, переподчинили финансово-индустриальной системе воспроизводства, искусственной системе, которая требует от них полного себе подчинения. Нужен постоянный доход от системы, чтобы обеспечить себе в этой же системе постоянный расход. «И дальше никуда. Мёртвый узел». Мне иногда представляется, что мы все нанизаны на финансовую нитку, как бусы, и все друг другу трём спинку. За соответствующее вознаграждение. И выбора никакого нет, если только не устроить себе какую-нибудь финансовую специальную петельку на этих бусах. Тогда и посвободней будет, и благ побольше. Ведь от самых примитивных полудиких племён до самых индустриально развитых сообществ производить блага люди могли и могут, а перераспределять их справедливо так и не научились. Этим и надо пользоваться. Правда, это здорово напоминает театр абсурда. Но и это совсем неплохо: во-первых, это красиво звучит, что отнюдь немаловажно; во-вторых, как космическая пыль необходима для зарождения звезды, так и абсурд необходим для возникновения смысла; а, в-третьих, покидать навсегда абсурдную жизнь куда легче, чем жизнь осмысленно гармоничную.
 



      Только всё это глупости. А вот что меня на самом деле занимает, так это вопрос, человеческое ли это сознание так изменилось, что жизнь принимает новые формы, или это так изменилась жизнь, а сознание к ней только лишь приспосабливается? Первоначально вопрос мне представлялся неразрешимым. Что-то вроде каламбура: хлопок ладошкой по плеши, и вопрос - от чего щелчок, от плеши или от ладошки? Но при ближайшем рассмотрении тут оказалось не всё так просто. И собственных знаний мне не хватало, конечно. Но и тут фортуна не отвернулась, к тому времени уже был усвоен, обработан, свёрстан и выпущен в свет весь блок русской литературы XIX века, просто невероятный по своей ёмкости, глубине, всеохватности и любым другим параметрам. Люди в том веке отчего-то решили прервать молчание и заговорили все наперебой… Если отнестись к известному изречению: большое видится издалека, то «далеко» тогда как раз и настало, вероятно. На станции у нас был книжный магазинчик. Даже нет, к нему лучше подходит название книжная лавка. Обычный бревенчатый домик. Этого никогда не забыть: запах старого деревянного дома и вместе запах книг. А тиражи какие были! 300 000 – 500 000 – 1 000 000 – 1 500 000! И нули, нули, нули… Сколько же народищу во всём этом надо было задействовать, чтобы всё это поднять. Это ещё почище первых пятилеток будет. А ведь ещё и современное писали: и печатное и непечатное. Да и распространяли – и печатное, и непечатное тоже. И?.. И весь этот массив информации неумолимо свидетельствовал только об одном: произошёл грандиозный фундаментальный сдвиг в сознании. Когда я это со всей ясностью осознал, я как раз был в Петушках. Ходил по берегу Клязьмы. По урочищу, которое в народе называли Бабьими песками. Там сосны, а меня всегда тянет туда, где песок и сосны. Очень уж там дух хороший, и дышится там легко. Однако, вряд ли я тогда замечал что-нибудь вокруг,  настолько был ошарашен вселенским масштабом произошедшего. Мысли у меня путались. Я был в полном смятении. В голове роились эпитеты, один хлеще другого. Но выходило что-то жалкое и нелепое: титанический, судьбоносно-тектонический, событийный, эпический, всемирно-исторический, апокалипсический, подрывающий сами основы мироздания и всякая прочая чепуха. Одним словом, всё крутилось вокруг «потрясения основ». А с утра было жарко,  даже парило, и я не заметил, как собрался дождь. Как-то сразу потемнело. Поднялся злой и рваный ветер, и вскоре речная гладь подёрнулась рябью первого дождя. Потом чуть передохнуло, отпустив ветер куда-то на сторону, и припустило как из ведра. Когда заливать стало и под деревьями, я как в детстве: одежду в комок, трусы и майку в ботинки, засунул это всё в пустую нору, какие сосновые корни во множестве образуют на отлогом песчаном берегу, и – голышом в воду. Это потрясающее ощущение: прятаться в воде от воды. Кажется, ты на самом стыке, где перемешиваются две среды, как две не сродные стихии, где водная среда пытается изничтожить воздушную. А противу течения и не устоишь! Чтобы оставаться на месте, нужно всем телом валиться на воду, упираясь ногами в песок. Ноги вязнут, и невольно делаешь шаг, и ещё шаг… Так и нужно было шагать, чтоб не унесло течением. А дождь всё усиливался. Струи полосовали по голове и по лицу, особенно доставалось глазам, так что лучше было глотнуть побольше воздуха и окунуться с головой. Туда, где «стихии» не спорили между собой. И где я каждой своей клеткой, как казалось, каждым своим нервом ощущал свою живую плоть. И вместе с тем, ощущал плоть всего мира. Как будто ты собою дотрагиваешься, если так можно выразиться, до самого мироздания. Ко всему прочему, я ещё и думал. Под водой казалось, что мысли думаются как-то громче и отчётливей, чем снаружи. Как мне помнится, менялись даже их смысловые оттенки. Мне представлялись вещи, которые моё сознание расширяли чуть не до размеров космоса. В моём, естественно, восприятии. Мне даже приходилось себя заставлять возвращаться к тому, о чём думал до этого. Чтобы хоть как-то придать всему этому предметный характер. По памяти я теперь могу восстановить примерный ход мысли. Вот он: в три приёма, в три рывка – Грозный, Пётр и Сталин – и народ всё-таки перевернули. И тот же народ заплатил цену (нравится оно нам или нет), которую изменить нельзя. Мне не нравится, но по счетам уплачено, и торговаться не с кем. Хотя даже думать о ней ужасно. Особенно о ХХ веке. Эти два крестика – ХХ – ещё очень долго и очень многое будут для нас означать. «Что заставляло людей всё это делать?» Теперь-то уже многие заговорили о покаянии: Сталин плохой, Гитлер плохой. Как будто наши проклятия избавят нас от подобного в будущем. Это не покаяние, это заклинание. Настоящее покаяние в осознании того, что гитлеры и сталины приходят потому, что мы – такие. Я как подумал об этом, так почувствовал себя чуть ли не пророком. Этическое направление мысли очень человека возносит. Стало неловко. Но тут меня развлекла потрясающая мысль. Я, кажется, понял, за что мы заплатили такую цену. «Слово. Наша литература». Наша литература это не просто литература, это уже  некий священный текст, Священное Писание. Его уже нельзя бросить, и жить будто его нет – тоже нельзя. Нам нельзя уже жить просто так. Для меня это было как прозрение. «А как? Библия и литература, – какие тут, казалось бы, могут быть сближения?» Но и то и другое создавалось по тому же закону, и этот закон исходит из одного начала. Это было очевидно. Особенно, когда, наш русский язык создал то, для чего, в принципе, любой язык и нужен: священный текст, который есть сгусток разума и души, спаянный опытом и отлитый в конкретную форму. Он создавался всеми людьми, которые на этом языке говорили, говорят и будут говорить. Последние предложения звучат ужасно пусто и формально, сводя все мысли и чувства на нет. Точно так же прозвучали они и тогда. Тем более, что платить по счетам, скорее всего, придётся и дальше: поколения и поколения людей, включая моё собственное, уже представлялись мне как некий культурологический гумус, на котором должны вырасти новые поколения, со своей новой культурой. Не очень радостная перспектива. Подумалось, что литература (да и любой текст) это всего лишь фотография человека, только не снаружи, а изнутри. Мой собственный разум со мной же и спорил: весь ужас революции и гражданской братоубийственной войны от того, что государство развивалось отдельно от народа. «Ну, да бог с ним, с разумом»… Наваливались опустошение и усталость.  Как раз и дождь сходил на нет. Ветер утих, как и не был. Солнце повертелось в облаках, помельтешило тенями в соснах и снова открылось во всю свою нагую охальную силу. Всё кругом возвращалось к прежнему своему состоянию, только воздух был уже не тот. Даже запах воды не мог перебить свежей сочности нахлынувших запахов. Как раз тот случай, когда можешь не только видеть, но и чувствовать всё окружающее.

 


       Зато десять лет, или что-то около того, были потрачены не даром. Только теперь опять нужно было всё перечитать и выбрать, выстроить свои главные тексты. Самое поразительное, каждый это может сделать по-своему. И это всё равно останется священным текстом. Именно так люди и делают, осознанно или нет. Мало того, пополнение текстов продолжается. Попытки «взять на тон выше» не прекращаются. Страшно даже подумать, что когда-то может произойти канонизация каких бы то ни было текстов и превращение их в догмат. Они просто потеряют свою силу. Хотя жизнь такая выдумщица, передавая опыт от поколения к поколению, всё самое главное она всё-таки кодирует в языке. Язык не очень-то запретишь или проконтролируешь. Ещё сложнее его догматизировать. Сам по себе он, наверное, и есть культура. Остальное всё зыбко и призрачно. Сегодня так, завтра этак! Положение какого-нибудь окаменевшего моллюска, которому сотни миллионов лет, куда надёжнее положения его живого собрата, которого пренепременно сожрут, и следа не останется. Но он живой, он в живом солёном океане, в водичке. «Вот и выбирай». Но я опять сбился с мысли, потому что столько всего хотелось передумать. А думать было нужно о том судьбоносном сдвиге в сознании людей, свидетелем которого, как мне казалось, мне довелось стать. Нельзя было упускать такой случай.  Да и в воде оставаться было глупо, особенно голым, могли появиться люди. Я выбрался из речки, оделся и пошёл вдоль берега. К моему разочарованию, моё нетерпение награждено не было: мысли не то чтобы перестали одолевать, и не то чтобы стали более блеклыми, просто из них ушло ощущение необыкновенности. Они как-то сами по себе находили для себя форму, устанавливали между собой взаимосвязи, перестраивались, что-то отвергали, тут же находили новые замены, пробовали построиться во что-то законченное, но я – я сам – был как бы уже и не при чём. Те мысли сейчас я точно и не припомню. Помню, что в общем и целом я оправдывал человеческую природу. Человек мне уже не казался единственной причиной всех ужасов того кошмарного века, который мы ещё даже не дожили до конца, чтобы по-настоящему оценить его беспрецедентный ужас. Даже слово ужас-то к нему не очень подходит, для его определения нужно придумывать какое-то особенное слово, которое возводило бы степень ужаса в квадрат или в куб. И это непременно нужно сделать. Хотя, с другой стороны, это был самый блестящий век человеческой мысли. С точки зрения её практического применения, естественно. Один гагаринский полёт что значит! По сути дела, от телеги и от лаптей. Самый благополучный, самый страшный век. Но это-то как раз могло быть и совпадением: что для мысли хорошо, то для человека – смерть. Да и не для каждого человека. Очень многие, думаю, прожили так, что лучше и не надо. Ведь боль и страдания в нечто общее не складываются. В общее складываются благополучие и благосостояние.




      Но это всё не так важно. Самое главное, что переход уже совершился. Или перерождение, если угодно. И больше никаких родовых мук не будет, не должно быть. По идее. (Плюю три раза через левое плечо.) По крайней мере, в обозримом будущем. Мы развивались в природе, она нас рожала-рожала и наконец выродила. Целиком. Сначала показались Европа с Америкой, а теперь и всё остальное. Тельце человечества существует уже совершенно отдельно от Природы. Кормить она нас какое-то время будет, будет и воспитывать, но дальше – сами. Всё сами. И нам ничего другого не остаётся, как признать этот процесс естественным, пусть  даже и с «родовыми» травмами. «Представьте себе только – четыре миллиарда лет беременности. А потом: раз – и готово!» Когда об этом думаешь, очень хочется, чтобы эти мысли были просто бредом. Но колоссальная ирония в том и заключается, что это не абсурд и совсем не бред. Телесно человек при этом ничуть не изменился. Что же тогда родилось? Что-то в нас высвобождается из телесной плаценты, что-то такое не телесное. А что? Если на секунду допустить, что это сознание, тогда жизнь – это развитие сознания. Так считать есть все основания: ведь живое отличается от неживого только тем, что всё живое, начиная с самого простейшего организма, сознаёт себя собой. То есть очерчивает границу между собой и остальным миром, отделяя себя от всего остального. А сравнивая себя с амёбой, мы наверняка знаем, что сознание развивается, а значит преодолевает этапы этого самого развития, когда количественные изменения переходят в качественные. В одном случае, это ведёт к рождению, в другом – к смерти. Остаётся надеяться, что мы прошли только утробную часть жизни сознания. Сознание «продавливает» само себя в этот мир. Картина вырисовывалась обнадёживающая. Только «нечаянно» явившееся слово «смерть» как всегда всё подпортило. Человечество, в сущности, страдает от того, что ему не дано познать смерть в опыте. «Откуда же это слово появилось в нашем лексиконе?» И тогда, на берегу Клязьмы, это простое понятие, всего-то навсего противоположное понятию «жизнь» и больше ничего в себе не несущее, как-то сразу меня сразило. Сразу сделалось скучно. Смертельно скучно. Хорошо ещё, что у человеческой мысли есть механизм самообезболивания, доходишь до какого-то предела, – и онемение разливается по тем мышцам, которые двигают мысли, образы и понятия. В таком состоянии лучше всего просто сидеть и смотреть на что-то, неподвижно, не напрягаясь и не двигаясь, притворившись почти мёртвым. Нет, даже не мёртвым, а как бы вовсе не существующим. С остановившимся в одной точке взглядом. Пребывать в состоянии абсолютной экзистенциональной мимикрии. Я сидел на выступающем сосновом корневище, свесив с берега ноги, и чувствовал, что именно так всё и должно быть, что как-то иначе быть просто не могло. И та маленькая козявка не могла не взбираться перед самым моим носом по стеблю наверх, река не могла не течь, а Солнце не могло не быть именно в том самом месте. Мир изменялся и не изменялся. И тогда мне показалось это невероятно обнадёживающим. Именно тривиальность и обыденность всего, что происходило. Я в этом впервые почувствовал присутствие того, что можно было бы назвать «Богом». Это было ощущение потрясающее. Думаю, я испытал бы нечто подобное, если бы мне даровали вдруг личное бессмертие. Правда, бессмертие такая вещь, какую никак не проверишь, есть оно у тебя или нет, сколько ни проживи. Дар довольно сомнительный. А то было ощущение всё-таки другое: ощущение неизбывности и какой-то неиссякаемости. Наверное, именно так можно почувствовать вечность, а вовсе не глядя на звёзды, как я раньше думал. Если быть честным перед собой до конца, нам остаётся только верить, что какие бы внешние формы жизнь ни принимала, какими бы ни были ужасными или наоборот прекрасными изменения этой формы, – сама суть жизни никак от формы не зависит и формой никак не определяется. Мы должны верить во всемирный закон соответствия формы и содержания. Суть же всегда остаётся чистой сутью. Должна оставаться.




      Внешний вид Петушков складывался, надо признать, совсем незамысловато. Поначалу это был починок, состоящий из нескольких дворов. Потом это была обычная деревня с русскими избами, стоящими в ряд лицом к лицу, огородами на задворки. Избы были серые, некрашеные, но, по возможности, с наличниками и с затейливыми светёлками на крышах. Сохранившиеся эти избы кажутся мне теперь удивительными по соразмерности частей и чувству вкуса в отделке. Совершилось это, конечно, не благодаря таланту какого-то безвестного умельца, а вековой шлифовкой пропорций и приёмов строительства. Тем паче что отхожим промыслом в Петушках издавна было плотницкое ремесло. Прошедшая рядом железная дорога на Нижний Новгород породила станцию. И станция и её окрестности приобрели со временем постройки имперской промышленной архитектуры, которые не ценятся, к сожалению, и не содержатся в надлежащем виде. А жаль, хотелось бы их сохранить. Один привокзальный туалет, – просто с дырками в полу, – чего стоил. Сохранить бы и его, как обломок Российской Империи. И это вовсе не шутка, в деревнях туалетов не было. Я интересовался. Они возникли на памяти тех людей, с которыми я ещё мог общаться. Крестьянину истинному подобное приспособление было как-то без надобности. Это забавно, но у меня заняло много времени выяснить почему. И самих стариков этот мой вопрос «почему» ставил в тупик. Либо уже забыли, либо с толку сбивал имперский дух. Он до конца ещё и в «Союзе» не выветрился. Идёшь бывало по Петушкам и думаешь: «Когда-то это была империя. На земле, скорее всего, куда меньше мест, которые никогда не числились империями, но всё ж-таки приятно. Это тебе не просто так, не дуда с бубном». Да и к слову сказать, в имперских остатках всё же чувствовалась некая добротность и некая основательность. При «Советах» система смогла позволить себе лишь бараки, или строения барачного типа. Сначала из брёвен, а потом и из дешёвого силикатного кирпича местного производства. Строились они для работников и работниц. Только вчера вышедших из тех же изб, но всё-таки уже являющихся людьми нового типа. И тип жилища им потребен был другой. Это было жильё уже «городское», даже если оно и смотрелось, как какой-нибудь лагерный барак. Важнее было освоить новую среду обитания, наведение красоты оставляли на потом. Попытки перенести какие-то декоративные элементы из деревянного зодчества или соединить всё это хоть с какой-то архитектурной мыслью сначала, по-видимому, были, но очень скоро оказались за пределами приемлемых на тот момент бюджетов. Нужно было всем и сразу, а страна нуждалась. Особенно это заметно по послевоенным постройкам, когда страна нуждалась ещё больше. Но всё же, если обратиться к сути происходящего, неказистые эти дома сделали своё великое дело: в них появилось центральное отопление и горячая вода, в них появилась канализация. Сейчас уже не вспомнить, но, по-моему, даже раньше, чем туалетная бумага. Это высвобождало руки и головы от каждодневной борьбы за выживание, как в своё время прямохождение высвободило руки для совершенно произвольного их употребления. Это же навсегда привязывало к промышленному производству, напрочь отлучая от прошлой жизни.  Но самое главное, даже почти сакральное, во всём этом было разделение людей на отдельных индивидуумов. Разделение практически физическое. Стенками, со всеми необходимыми условиями обитания внутри них. Из этих стенок можно было выходить только для того, чтобы зайти в другие стенки. Стена сделалась самой распространённой частью пейзажа. Стена к стене, клеть к клети. В этих хрущёвских клетушках, как в сотах, мы и зарождались как поколение. А переход в них был настолько, видимо, резким, изолированность настолько непривычной и новой, что люди приняли её за смысл происходящего. Их не заботило не только то, что было под окнами, но даже то, что у них творилось в подъездах. Словно за их дверьми была враждебная среда, которая их отвергла и продолжала отвергать, а они ей платили тою же монетой. Когда же выросли те, кто наконец вышел на улицы, многие  из них с сожалением и удивлением взирали на то, что их окружало. На фоне полного небрежения и пренебрежения к любым канонам какой-нибудь купеческий дом, с каменным низом и рубленым верхом, воспринимался чуть ли не представителем античности. А наши просторы стали вызывать у нас недоумённое восхищение, как будто мы видели их в первый раз, как будто за нашими стенками их никогда и не было.
 



      На эти просторы выходят теперь совсем другие люди. Эти люди уже могут жить в любом мегаполисе, могут построить любой город, тем более у них есть образцы, и они знают, чего они хотят. Для их нового глаза теперешний город представляет зрелище прискорбное. Для нового глаза, но не для меня. Я во многих этих домах бывал, каждый имел особенный дух и свой собственный норов. Да, это времянки, да, всё это дышит на ладан, но пока ещё дышит… Вы даже не представляете, как недолго осталось до всего этого нового: архитектура, планировка, стекло и бетон, фасады и ограды, новые технологии и материалы, брусчатка, газоны, свет. А там глядишь, и Клязьма – в гранитных берегах. Названия соседних деревень перейдут в названия микрорайонов. Речушки уберут в трубы, проведут проспекты и бульвары, кругом засеют  газоны. (Вы не поверите, я поставил в этом месте точку и часа три думал о газонах. О причинах их возникновения, об их цели, о влиянии на людей и на природу, о способах ухода, о затратах и т. д. и т. п. Потому что только что постриг свой собственный.  Выходит, что если мозгу потребно мыслить, ему всё равно над чем. Над последними вопросами бытия, над тем, как осчастливить человечество или над устройством лужайки перед домом. Складывается такое впечатление, что в мышлении, как и в горении, важен сам процесс, а не то, что горит, и не то, о чём думается. О чём ни думай – сознание прорастает в мир, как корни в почву. А о чём не подумаешь ты, – обязательно подумает кто-то другой.) Мы уже поездили, посмотрели мир и уже знаем, как всё это будет. Хорошо будет, эстетично, комфортно, и не стыдно пригласить гостей. Местами будет даже и шикарно, и богато. Я своими глазами видел, как быстро это всё происходит. У людей моего поколения порой случается даже что-то вроде головокружения. Потому что в первую половину нашей жизни не изменялось практически ничего, а потом вдруг стало изменяться всё. И не только вокруг нас, а прямо в нас. В нас самих. До сих пор не перестаю удивляться, не меняясь внешне, мы имеем поразительное свойство меняться изнутри. А животные наоборот: какие только внешне не бывают, а изнутри все, по сути, одинаковые. Ещё со времён динозавров. Так что пускай будут изменения, пускай всё преображается. Пусть всё приобретает снаружи тот вид, который наилучшим образом соответствует сложившемуся в головах образчику. Только для меня лично Петушки это как раз тот случай, когда никаких изменений не хочется. Не хочется совсем. Не хочется так, что всё опускается вниз, как только об этом подумаешь. Но ничего не поделаешь, это не какой-нибудь плюшевый мишка, которого можно хранить всю жизнь. Тем более, сейчас любому уже очевидно, что всё там понастроенное совсем не подходит для обитания нового человека. Человека, который превращается в одно сплошное хотение. Он-то уж, разумеется, знает, как это должно выглядеть, чтобы не казаться убогим. Да, сейчас это выглядит и бедно, и нелепо, и убого. Но я-то чувствую и знаю, как это всё нажилось. Нажилось, как наслоилось. Наслоилось и напластовалось. Многое, конечно, знаю по рассказам, но многое и чувствую, потому что когда-то это было в воздухе, впитывалось порами кожи. И когда это уходит, остаёшься как будто без памяти. Не без головной памяти, а без памяти тела. А она есть, и она что-то для нас значит. И, видимо, значит многое. Недаром деревенские петушинцы всегда противились благоустройству цивилизации и всяким завлекательным штучкам урбанизации. Слишком ещё латинской была для них эта самая урбанизация. Вся эта бетонно-кирпичная стихия, отсвечивающая стеклом, отторгалась, казалось,  не только и не столько людьми, сколько самой землёй. А людям приходилось, и они строили, строили, строили. Избы у них получались, а всё остальное - как-то не очень. Даже металл у них не хотел оставаться металлом. Кривился, мялся, гнулся, ржавел. Покрывался слоями и слоями постоянно отлуплявшейся краски. Покрывался и прятался под её слоями, как будто его и нет. Подстригать газоны и кусты для петушинцев было так же дико, как, например, поймать и ощипать живую курицу. Поэтому всё могло расти по своему произволу там, где считало нужным. Как, впрочем, и петушинские лужи, которые тоже могли располагаться, где хотели, не испытывая со стороны человека никакого принуждения. Теперь подобное своеволие представляется довольно смелым, если не фривольным. Но как порой хочется окунуться в такое вот своеволие! Да и где ещё можно побродить и прочувствовать всю эту жизнь и всего себя всеми фибрами души. И не каким-нибудь сиюминутным впечатлением, а представлением безразмерным во времени и потому наполненным событиями, ситуациями и образами людей. В памяти – всё ещё живых людей. В памяти … В памяти какая-нибудь берёзка, проросшая на крыше старого депо, говорит гораздо больше, чем любая суперсовременная громада города со своими небоскрёбами и безукоризненными, кристаллическими клетками стёкол. И всё потому, что – в памяти. Память почему-то напрочь отказывает в праве на существование всякой безупречности, всякой идеальности. Одной только смерти память отказывает ещё безнадёжнее. А память будущего, – к сожалению, есть и такая в отличие от воображения, – делает для меня отвратительным тот факт, что когда-то всё это петушинское несовершенство будет неизбежно отдано в руки профессионального проектировщика, для которого станет всего лишь материалом для творчества, не более того. Он, или она, или они, – будут творить что-то принципиально другое, как бы новое, но что я уже как бы и помню, потому что уже видел, так как мы далеко не первые. В этом как раз и есть преимущество быть не первым. И больше уже не будет никаких напластований, а будет геометрия, будут технологии, основанные на возможностях современного производства и экономики. И будут деньги. Это неизбежно. И их будет всё больше и больше. И вязать они будут всё туже и туже. «Вязать и разлинеивать».




      В Петушках есть странная улица. По крайней мере, мне она кажется странной. Она носит имя Ленина и идёт от моста через Берёзку до Станции. А со стороны Станции она ведёт прямо к Храму, как это ни странно звучит. Она была «проходной», как проходная комната. Что-то с чем-то соединяла, а сама была какой-то удивительно безликой. Мне запомнилась только её протяжённость, которую я преодолевал со своими тяжёлыми чемоданами – с нетерпением по приезде, и с тоской, когда уезжал, нагруженный соленьями, вареньями и всякой снедью. А если вдуматься, для деревни именно эта улица оказалась судьбоносной. Зря я когда-то удивлялся, отчего это обычную улицу с вечно разбитым асфальтом и простыми избами назвали именем, важнее которого тогда не было. Для нас по этой улице осуществлялась, по сути дела, связь со всем остальным миром. И что немаловажно, с изменяющимся миром. По этой улице все силы деревни перетекали в город. По этой улице мой дед почти полвека ходил на работу. Почти пятьдесят лет. Почти, потому что пропустил четыре военных года. И на войну он уходил  по этой же улице. Уходил вместе с мужиками, которые вернулись не все. Вернулась половина. То есть, вероятность снова пройти по этой улице в обратном направлении у деда была один к одному. «Пятьдесят на пятьдесят». Я хорошо помню походку деда, и иногда представляю его себе с вещмешком за плечами, сворачивающим на эту самую улицу Ленина, уходящего воевать. Один бог знает, что он там думал и чувствовал. Ни о каких шансах, конечно, не думал, а шёл как на работу. Как и в любой другой день. На работу дед ходил на «Катушку». Как и многие, которым повезло. Эта фабрика снабжала деревянными шпулями чуть ли не всю текстильную промышленность «Союза», поэтому окружных крестьян было куда пристроить, тут же на месте. Нужды гонять их на все эти лагерные гигантские строительства не было. Благодаря этому в Петушках получился несколько домашний вариант «Большого перелома»: из своей избы по улице Ленина можно было ходить на фабрику, построенную ещё до революции. И каждый день можно было возвращаться обратно.  Что, в общем-то, не противоречило общим тенденциям революционного времени. И  пока по улице Ленина можно было вернуться обратно, это была ещё ненастоящая индустриализация, пока из совхоза можно было вернуться к своей корове и к своим огурчикам – это была ненастоящая коллективизация. Блажен, кто имеет достаточно времени на постепенность перемен. Таким преимуществом, как правило, обладают маленькие образования. К тому же, сами уже начавшие движение по пути перемен. Из-за близости Станции Петушки были уже, к счастью, достаточно развращены промышленностью. Этой малости хватило, чтобы не встать на пути нашей великой государственности, окончательно отказавшейся быть крестьянской. Но напоследок ответившей по-крестьянски на вызовы индустриальных держав. В своё время такой же ответ наверняка организовало бы и государство американских индейцев, если бы оно у них было. Но у них его не было, им не так повезло. Но их судьба тому подтверждение: такие вызовы были. «Были». Был на них и ответ… А «всамделишные» индустриализация и коллективизация нам только ещё предстоят. Чтобы встать в один уровень с развитыми странами. Насильственными они опять будут или нет, я не знаю. Насилие не всегда бывает открытым, очевидным и кровавым. Тут всё зависит от точки зрения. Вернее, от ощущения каждого индивида, от его взгляда на исторический процесс и на жизнь в целом. Неизбежность, даже чисто теоретически, никак нельзя  соотнести со свободой воли или со свободой выбора. Но на практике люди как-то умудряются в неизбежном ощущать себя свободными. И это – чудо.
 



      Как бы там ни было, у меня складывалось такое впечатление, что мы по этой самой улице Ленина переносились в некий не то механизм, не то организм, который представляется мне каким-то пушисто-серебристым, мерцающим облаком, с размытыми и неясными границами. Оно меняет форму и очертания подобно облакам же. Но оно не есть природа, оно сделано принципиально из чего-то другого. Из какого-то химического «антиприродина». Если смотреть отстранённо и как бы издалека, оно постепенно разрастается и начинает напоминать форму материков, стремясь в конечном итоге превратиться в шар. Шар – идеальная форма. И для него тоже. Может, оно даже и не среда никакая, а чистое пространство. Всё зависит от воображения. Это облако, в том месте где оно достаточно густое, чтобы быть непроницаемым, – уже приобрело название. Название это "цивилизованный мир". В отличие от не цивилизованного, где кругом видны либо огромные прогалины, либо некая рваная дымка. (Это всегда самое увлекательное: в формирующемся угадать конечное. «И ошибиться. А может – и нет». Но пробовать-то надо.) Мне представляется, что главное свойство этого облакоподобного образования в том, что оно полностью подчиняет себе людей и организует их в некое подобие организма или, как я уже сказал, механизма, – где каждый индивидуум связан с любым другим индивидуумом какой-то невидимой и непостижимой, но всепроникающей взаимосвязью. Эта взаимосвязь постоянно определяет каждому своё место, постоянно выстраивает и возобновляет иерархию. Подготавливает новых индивидуумов на замену выбывшим. Есть у меня подозрение, что связь эта вяжет гораздо жёстче и фатальнее, нежели всё, что было до неё, но человек при этом чувствует себя свободным как никогда. Он может испытывать эйфорию свободы. Так умеет обращаться с нами неизбежность. Практически повсеместно люди из плотных сгустков, которые особенно интенсивно серебрятся, совершенно искренне уверяют остальных, что те несвободны и несчастны. И их, в принципе, можно понять, потому что это облако обеспечивает их инстинктивные (как телесные, так и духовные) потребности без естественных ограничений, какие были в Природе. Займи правильное место – и имей что хочешь и сколько хочешь. Потребляй, потребляй и потребляй, удовлетворяй себя и удовлетворяй. Зачастую на уровне, который не могли себе позволить и римские императоры, над головами которых, кроме звёзд и настоящих облаков, ничего ещё не было. А постоянное увеличение потребления (тем более, подавляющим большинством индивидуумов) как-то даже гипнотизирует, как, впрочем, и любой ускоряющийся процесс. Как, к примеру, ускоряющийся с возрастом бег времени. В этом облаке один, единый и цельный процесс жизни заменяется миллионами каких-то других процессов, процессов разнообразных и совершенно разрозненных, которые постоянно совершенствуются и тоже всё время ускоряются. Совсем несложно заметить, что облако постоянно изменяет для человека среду обитания, загоняя природу, развивающуюся немыслимо медленно, в цветочные горшки и в резервации. Природа тоже должна быть подчинена и организована. Природа должна производить. И производить именно то, что нужно облаку. Поразительно, но эта пушистая серебристость имеет способность превращать всё, в неё попадающее, во что-то другое. Раз – и вдруг меняются и содержание, и назначение, и даже название. Как-то подозрительно это всё. А ещё подозрительней, что вся эта красота начинает всё явственнее приобретать видимость живого организма. Все эти венозные потоки ресурсов и текущие по артериям блага, переходящие в капиллярную систему розничной торговли. Все эти финансовые лимфоузлы и лимфотоки. Все эти информационно-нервические цепи с аналитическими нервными центрами. Все эти энергетические внутренние и внешние секреции. Весь этот потребительский кишечник. Уже заговорили о всеобщих лёгких, об иммунной системе, о температуре. Постоянно нужно делать какие-то анализы, ставить диагнозы. В последнее время поговаривают о не очень хорошей работе печени. Всё настойчивее поговаривают. Где-нибудь скоро отыщется и клоака. Все туристами поедут её смотреть… Из космоса весь этот монструозный рыхлый организм тоже, я думаю, уже напоминает очертания материков. Естественно, закрадываются сомнения: уж не в сговоре ли это пушистое, снаружи, облако с государствами. Как-то уж очень похоже они оконтуриваются. Однако при ближайшем рассмотрении начинаешь понимать, что и государства постепенно начинают растворяться в этой мерцающей дымке. И тогда становится страшно. Иногда до ужаса и холодного пота. Как бывало когда-то от психозов холодной войны, посреди ночи, от предчувствия, что - вот оно! – сейчас и начнётся, светопреставление. Я пишу эти строки и сам не могу поверить в то, что пишу. Сил нет как хочется, чтоб это всё было лишь плодом больного воображения. Хочется, чтобы это оставалось голливудским фильмом, после которого выходишь из кинотеатра в тёплый вечерний воздух, в свою милую обыденность. Мне пока ещё помогает поездка в Петушки: увидишь пару избёнок, покосившийся забор и просёлочную дорогу, петляющую куда-нибудь в сторону леса, – и всё проходит. Ну, может, не совсем проходит, но отпускает и позволяет как-то отвлечься. В таком состоянии очень хорошо попить из Колодчика ледяной водички, умыться ключевой водой и бродить до вечера по лесу. Один раз я так и заночевал где-то в стогу, чтобы подольше не возвращаться. 




      И главное, как всё это незаметно сделалось. Как-то так нежданно и  негаданно, что воспринимаем мы это лишь задним умом. Впрочем, это тоже объяснимо: идём-то в будущее, а видим только прошлое. Бежим от прошлого, не зная куда. Ну и ладно, узнаем, когда будущее станет прошлым. Хотя! И физики, и метафизики всё время думают, куда и как мы идём. Может чего и надумают. Они же могут: как-то так – раз! – и всё объяснить. Возьмут и переиначат всё по-другому. «Всё от того, как поглядеть», как дед мой говаривал. Но он-то сидел себе в Петушках и сидел. А мою мать уже влекло куда-то прочь. Туда, по улице Ленина. Там, в самом начале улицы, школа стояла, которая была для неё, девчонки, как свет в окошке. Сама мне говорила, что только того и ждала, когда в школу. В пять вставала, делала уроки, что-то там по дому – и бегом в школу. «Избяная правда» их уже не влекла, она так и сказала: «Там совсем другая жизнь». Там – это где-то впереди. Они уже оперировали понятиями не пространственными, а временными. «И это был только первый шаг»… Школа дореволюционная. Говорили, что она была ещё «земская». Слово мне это нравилось безумно, как впрочем и слово «опричнина», хотя я, конечно, не понимал значения ни одного, ни другого. Иногда я смотрю на это здание, здание красного кирпича, в котором мне видится и вкус, и даже какое-то необычное для здания в Петушках чувство собственного достоинства, с каким оно состарилось, но я не могу почувствовать той силы, которая так властно когда-то овладевала матерью. Мне даже трудно её себе вообразить, трудно себе представить. По всей вероятности, нам достались разные этапы одного и того же процесса. Мама и родилась на этой улице, улице Ленина. Бабушка просто шла и не дошла, её заволокли в ближайший дом, - и у меня появился шанс. Я стал всего лишь только возможностью. А сколько ещё всего должно было произойти, чтобы возможность превратилась в реальность. Событие за событием, и чтоб нигде не было ни одного сбоя. И первое событие, как их уже вдвоём повезли на телеге в больницу, рядом с которой я потом буду тонуть. Эту телегу я всякий раз пытаюсь себе представить, когда прохожу по пути её следования. Представилась бы мне такая возможность оказаться в прошлом, и мне предложили бы на выбор: проезжающего в пролётке по деревне Пушкина или в телеге маму с бабушкой, я бы наверняка выбрал последнее. Даже не знаю почему. Для мамы эта улица оказалась дорогой в одну сторону, назад она не вернулась. Да уже было и некуда. Уходили не просто люди, уходил образ жизни. А с противоположного направления на петушинцев проистекали общие тенденции, которые всем очень хорошо известны. Отрезали землю, так что гумно и овин оказались где-то далеко в поле. Нарушили лошадей. Ввели налог на домашнюю живность. Избы стали красить разноцветными красками, которые покупали в сельпо. Изнутри – стены обивали картоном от папиросных ящиков и оклеивали обоями. Даже стеклянные люстры появились, как будто хрусталь. Жить становилось лучше, жить становилось веселей. Одним словом, какая-то жизнь налаживалась.  Как и у всех. Она если и налаживается, то как-то сразу у всех. Деревня погружалась в общее благополучие вместе со всей страной. Единственная петушинская особенность, которую я запомнил, была связана с «Катушкой». Повсюду были эти шпули. Бракованными шпулями и обрезками чурок, из которых они производились, топили печку. Их завозили целыми грузовиками. Сколько я их перетаскал корзинкой в сараюшку, во дворе, даже не упомню. А ещё брали на дом работу, набивать на эти шпули железные кольца, распиленные с одной стороны. Эти кольца тоже были повсюду. Особенно много их почему-то было в земле. И когда копаешь, они постоянно нанизывались на край штыка лопаты, и сбивались кверху. Все лопаты у нас поэтому были с «пирсингом». Это тогда и произошло, мы вскапывали землю. И я вдруг осознал, что мы под картошку землю не пашем, как должно бы вроде быть по-хорошему, а копаем лопатами. Да ещё лопатами с «пирсингом». Полный абсурд. Я, помню, тогда разогнулся, вытер пот и ясно осознал тот  момент – точкой невозврата. «Обратного пути нет». И его действительно не было.




      Это на меня подействовало ошеломляюще. Я даже стал приставать к петушинцам, да и к своим тоже: мол, индустриальная эта машина – не живая, а мы-то живые, а она всё живое рано или поздно перерабатывает в неживое, и она всё время ускоряется, и её нельзя остановить. «Бесполезно». Я людей спрашивал: «Вот вы, – посадили бы вы своих детей в поезд, основными свойствами которого является то, что он должен постоянно разгоняться и что ему нельзя останавливаться? И сами бы сели?» Никакого эффекта. «На мой век хватит», — читал я во многих глазах. Никакого такого поезда, ничего такого они вообще не видят, а видят какую-нибудь свою ближайшую нужду, какую-то непосредственную потребность. Вот и выходит, двигать всю эту финансово-индустриальную махину будет теперь не природная сила жизни, а эти самые потребности, которые день ото дня перестают быть естественными. То есть, основным движителем будут жадность и зависть. Чтобы выжить в новом мироустройстве, нужно постоянно желать больше, нежели имеешь сам или имеет другой. Это должно стать инстинктом. Инстинктом каждого. Иначе всё рухнет. Не вернётся обратно в природу, а рухнет, низвергнется в хаос самоуничтожения. И в новых людях потребительский этот ген уже сформировался. Сформировался и сидит где-то на уровне инстинкта самосохранения. И им всё равно. То есть, как угодно, лишь бы ехать. Мало того, сейчас их в ужас приводит одна только мысль, что этот их поезд не то что остановится, а немного притормозит.  Да и бог бы с ним, раз все уже погрузились и другого пути не видят, но мне всё-таки, сил не было, хотелось спросить у кого-нибудь разрешения. Хотя бы посоветоваться с кем-то. «Что из всего этого выйдет-то?» Кто-то ведь должен сказать, ничего, мол, страшного, всё путём… А мне объясняли, как разогнать этот поезд ещё быстрее, как убрать с пути все помехи, как сделать так, чтоб уж ничего не смогло его остановить. Объясняли, а сами старались занять самые лучшие по их мнению места в этом самом поезде. И я махнул рукой, да пропади оно всё пропадом! Есть возможность, да и не взять! У колодца, да и не напиться! Даже интересно, черт возьми, что из всего этого выйдет. Когда дед уходил на войну, ещё никакой мировой экономики не было. А когда по деревне гнали пленных немцев, на Нижний, её уже запустили. Благодаря, может быть, в том числе и этим немцам. И не Россия запустила, не исчезающая Британская империя, не Европа, а оторвавшееся, отдельное государство: Северо-американские Штаты. Всё это чертовски интересно: движитель мировой экономики на одном из материков, и притом - на удалении от основной массы человечества. И ведь нам снова повезло, счастливый случай ещё раз не обошёл стороной. Когда произошёл этот, по всей видимости, пробный запуск, мы ещё находились в железном коконе, пребывая в стадии куколки. И оттого что кокон был железный, нас это не коснулось, сохранив тем самым и саму куколку и сбережённые для неё ресурсы. А пробный потому, что как только к американскому локомотиву стали цепляться, – одна за одной, – новые, вылупляющиеся из куколок, экономики, – он и забуксовал. Американского мотора на всех не хватает. Это поведал мне один знакомый экономист, очень, говорят, толковый. Тогда сколько этих моторов будет? И где? И как они будут взаимодействовать? Кто и как будет ими управлять? Здравый смысл подсказывает, что у организма должна быть одна голова. Кто-то скажет, что и сердце должно быть одно. «Кто знает?!» Одно можно сказать с уверенностью, что всё это чертовски интересно и обещает нам, как минимум, потрясающее по грандиозности, захватывающее зрелище, а уж хлеба при нынешних технологиях, надеюсь, должно хватить… Только мысленно я почему-то всё время обращаюсь назад, к тем людям. То ли это боязнь нового, то ли надежда угадать ту неуловимую и невидимую линию, с которой природа нас отпустила. Отпустила совсем. В поколении родителей я её не обнаружил. Маму с теми девчонками, когда они выбегали на нашу дорогу вынести еды тем самым пленным немцам, я ещё хоть как-то, с трудом, но могу понять. Что-то могу о них додумать. Могу представить, что они могли чувствовать. А туда дальше, за ними, пустота. Пропасть. В воображении: уходящие стоптанные валенки и издаваемый ими хруст снега. Валенки, бредущие куда-то от тебя, куда-то туда… в глубину поколений.




      Попытка связать прошлое и будущее почему-то всегда приводит к сумятице мыслей. Ты вроде что-то и улавливаешь, что-то у тебя с чем-то связывается, но очень быстро осознаёшь, что всё это настолько разрозненно и неполно, что всё твоё понимание не имеет ровным счётом никакого значения ни для тебя самого, ни для других. Написал и подумал, а почему собственно это должно иметь значение для кого-то другого? Чего далеко ходить, вот тебе и первая разница: там у них была единая истина и единое для всех знание, потому что в нём был сконцентрирован опыт выживания, и его инстинктивно не позволяли разрушать. Тем самым делая его сакральным. А теперь, когда мы ответственность за выживание возложили на цивилизацию, каждый может всё познавать и узнавать, исходя из собственных побуждений. Получается такое рассыпавшееся и разбежавшееся познание, отнимающее древнюю монополию у общественного мнения. С такого количества точек зрения, какие теперь нам будут доступны, картинка должна открываться умопомрачительная. Не только в переносном, но и в прямом смысле слова. Вызывать она должна будет либо умопомрачение, либо умопросветление. А это уже механизм, который сначала будет заставлять каждого действовать осмысленно, потом шаг за шагом, постепенно, превратит само осмысление в действие, а затем это действие осмысления сделает главным делом жизни. Вырисовывается нечто похожее на древо познания, но не добра и зла, а осмысленности и бессмысленности.  Потомкам нашим предстоит не просто задумываться, а думать. И думать серьёзно и постоянно. Либо научиться делать себе постоянные мозговые аборты, потому что для мозгов очень сложно придумать контрацепцию. Источник оплодотворения недоступен. «Неужели у этой серебрящейся субстанции тоже будет свой естественный отбор?! Всё как по-настоящему!» Только представьте себе, куда будет перемещаться человеческое «я». Если уже не перемещается. Я не провидец, куда – не знаю, но из телесно-чувственного мира оно побежит. Наутёк. Там боль, там страдания, и там смерть. Очень простой механизм, основанный на страхе смерти: забота о теле, а заботиться о теле означает относиться к нему, как к чему-то по отношению к себе внешнему, перестать быть им. И чем больше бережёшь его, чем больше думаешь о нём, тем больше перестаёшь им быть. Единение с ним достигается только тогда, когда ты полностью во власти инстинкта. А по нынешним временам это уже непозволительная роскошь.




      Но ещё интереснее механизм личностный. Как известно, личность это то пространство, какое ты сумел своей человеческой силой, характером и интеллектом высвободить для себя в довольно плотной среде других индивидов. Вернее, не само это пространство, а его граница, которую нужно постоянно защищать и удерживать, иначе те самые индивиды сомнут тебе твою личность донельзя. Думаю, точно также было и у петушинского крестьянина. С той только разницей, что он рождался, жил и умирал в одной среде, среди одних и тех же людей. По сути, одна личность на всю жизнь. Теперь же у городского человека этих личностей не сосчитать: родные и близкие, друзья (порой совсем разные друзья), знакомые и знакомые знакомых, влюблённости и остатки влюблённостей, соседи со своими друзьями и родственниками; детсад, школа, институт, работа и каждая новая работа, каждая новая должность; всевозможные государственные и не государственные структуры и службы; даже улица: трамвай, кафе, прачечная, магазин, парикмахерская, общественный туалет, – всё это формирует твою личность. Обминает, обтёсывает, обкатывает, обтирает. Не переставая. Даже наедине с телевизором ты – другая личность: перед ним ты и насильник, и жертва; и царь, и юродивый; и адепт, и властитель дум… Как фасеточный глаз у мухи состоит из множества ячеек, так теперь и наша личность. Постоянно нужно переносить своё «я» из одной такой ячейки-личности в другую. Порой помногу раз за день. А в каждой ячейке свой нерв. И за каждой из них необходимо следить и проводить постоянное межевание границ. Каждую надо наполнять собой, своим содержанием. Без этого никак нельзя. И всё это заставляет человека быть до такой степени лицедеем, что понять, где ты какой, где придуманный, а где настоящий, - ты уже не в силах. Механизм этот в конце концов выталкивает наше «я» во внеличностное пространство. И ты опять-таки теряешь связь со своими телесными проявлениями, потому что все личностные связи образуются через телесное. Всё это прямиком ведёт к полному одиночеству. Чтобы быть не одиноким среди окружающих, чтобы они в твоей жизни присутствовали, ты и сам должен для них присутствовать. Ты должен быть. А тебя уже вроде и нет, даже несмотря на твоё кажущееся присутствие. Но что гораздо хуже, «я», вырвавшееся из этих личностных ячеек, начинает крайне болезненно реагировать, когда его зовут обратно. А его зовут. Зовут все личностные связи, которые ты не в состоянии разорвать, если только не станешь отшельником, если только не поселишься в какой-нибудь отдалённой пещере. Твоё собственное прошлое настойчиво приглашает тебя вернуться. Вернуться туда, где оставаться тебе всё сложнее и сложнее. Ты просто должен присутствовать в своих ячейках, откуда ты уже намерен исчезнуть, где всё поэтому блекнет и как-то обесценивается. Как, в общем-то, и сама жизнь перед уходом блекнет. Всяческий смысл из неё вымывается. И тебя самого размывает, как промокашку. Я пробовал, я знаю.




      Наиболее наглядным примером в этом смысле являются отношения между мужчиной и женщиной. Почему? Потому что в реальности мужчина существует только в голове женщины, а женщина – в голове мужчины, что исключает всяческие внешние влияния в их отношениях до того минимума, которым уже можно пренебречь. Во все времена мужчина и женщина являли собой межличностные отношения во всей их чистоте. У крестьян – с языческих ещё, видимо, времён – сохранялось глубинное ощущение, относящее отношения между мужем и женой  к той же сакральной линии, по которой проходит граница между жизнью и смертью, между плодом и пустоцветом, меж тьмой и светом, между предопределением и самоуправством. Поэтому-то зачатие, созревание и рождение плода в их мироощущении означало самое прямое и непосредственное соприкосновение со смертью, когда граница между жизнью и смертью истончается до ощущения её полного отсутствия. Человек ощущал себя сопричастным великому таинству жизни. «Жизни-смерти, смерти-жизни». А в те времена человек ещё не осмеливался вторгаться в эти сферы, а тем более своевольничать там. Он сознательно подчинялся высшей силе, превосходящей и его волю и его разум. И разум ещё был не в силах этой подчинённости помешать. Так оно и было: уже не чистый инстинкт, но ещё и не своеволие. Это был акт добровольного единения с божественной силой жизни, и по сути и по ощущению. Именно так это воспринимали и ближние. И всякий мог к этому приобщиться. Как и к взращиванию будущего урожая. Земля будет рожать, и животные будут, и люди. Ведь недаром для тех людей свадьба была одним из самых главных в жизни событий. Событийность эта отразилась в настолько живучем ритуале, следы которого даже я успел ещё застать, хотя от многих и многих ритуалов к тому времени уж не осталось и следа. Молодых всем миром провожали до опочивальни, наполняя всё вокруг шумом и гамом, то есть своей жизненной силой. Там в ночи решалось – жизнь или смерть. И люди хотели, чтобы это была жизнь. И до последнего отпугивали смерть своими песнями и весельем. И далее – следовала жизнь, сродная той, что была и есть в человеке от природы. Рожать же женщина старалась всегда из дома уйти, и совсем не из стыдливости, а чтобы ни очага её, ни домочадцев не коснулось веяние смерти из приоткрывающейся бездны. Если женщина была «грязная», это воспринималось событием того же рода. И даже в церковь заходить ей было заказано, дабы не занести туда смертного духа. Даже христианство до конца не вытравило этих «диких» представлений. Но дикое рано или поздно перестаёт таковым быть. В этом и заключён смысл появления в природе человека. Существа сознающего и осознающего. Осознание есть отказ от интуитивного, интуитивное наитие есть отказ от инстинктивного. Если по этим ступенькам быстренько взбежать в наше время, то вот, что мы имеем. (Хочется добавить: «в сухом остатке».) Удивительный наш язык сам ответ и даёт: сухой остаток в результате мы и имеем. И настолько уже сухой, что оживить его представляется мне делом совершенно безнадёжным. Разница между цветком в поле и таким же цветком в хрустальной вазе не в их судьбе, - полевой цветок, в конце концов, может быть съеден коровой, – а в вымывании сакрального смысла бытия. И в вазе, кстати, можно оказаться только благодаря разуму… Из всей бытийности былых отношений мужчины и женщины нам остаётся всего лишь механизм воспроизводства себе подобных, регулируемый разумной целесообразностью и сдобренный чувственностью. (А зачастую и не сдобренный.) И это в лучшем случае. В худшем – одна голая чувственность. Обрывок волнительный, но и самый поверхностный: влюблённость, вожделение, бессонные ночи, глубина переживаний, смятение чувств, бездна ожиданий, достижение своего – любовное приключение, одним словом. Затем цветок срезается и ставится в вазу, а то и просто в баночку. Что и является семейной прозой, постылой и отталкивающей. И мы инстинктивно пытаемся вернуться в «поле», снова и снова пытаемся пережить влюблённость. И любовное приключение следует за любовным приключением. То есть постепенно, но верно отношения между полами переходят в разряд развлечений. Зато сбывается вековая мечта домохозяек – об отношениях между полами можно говорить, как о приготовлении борща. Что означает только одно: разум может распоряжаться в этой сфере безраздельно. Соответственно, всё становится эффективным, понятным и наилучшим образом устроенным. Со всех точек зрения, даже с точки зрения гигиены. «Тоже ведь точка зрения». Разум он и есть разум, чтобы всё разузнать, разведать и рационализировать. Чтобы достигать цели наиболее прямым и наименее затратным способом. Из всего надо изъять жизнь (или всё изъять  из жизни), и оставить себе только удовольствия и наслаждения. Заслуженное это лакомство, нет ли. Наслаждениям – да, страданиям и лишениям – нет. Иначе зачем нам разум, если не для нашего же блага. И что за беда, что люди перестают быть двумя половинками, а половинки превращаются в два эгоизма, в две уже противоборствующие личности. И они даже не смогли понять последнее и довольно несуразное возражение из прошлого: «У нас секса нет», которое поэтому и было подвергнуто всеобщему и вполне заслуженному остракизму. А далее? Далее – разврат. И разврат – беспредельный.



 
      «Народ для разврата собран», как говорил один герой в одном известном фильме. Разврат тогда ещё воспринимался как нечто, привнесённое со стороны. Для разврата как бы ещё необходим внешний развратитель, действия которого воспринимаются как болезненное отклонение от нормы, или даже как вызов действительности. Так всегда и было. И вдруг с людьми совершенно неожиданно происходит нечто такое, что сами же люди называют сексуальной революцией. Заметьте, революцией! На жизни одного поколения! Разум просто врывается в эту запретную сферу и объявляет полную свободу. Правда, чётко не объясняя – от чего. От природы ли, от общественных ли ограничений. Или от того и от другого разом. Но цель у него, как всегда, благая: созидание свободной личности… А ты, хлебнув этой свободы,  начинаешь вдруг понимать, что развращённость исходит из тебя самого, а не откуда-то снаружи. Чувствуешь, что теряешь стыд, а за ним теряешь и совесть. И в какой-то момент вообще перестаёшь понимать это слово – разврат. Есть физиология половых отношений, есть психология половых отношений, – а того, что развращалось и развратилось, уже, собственно, и нет. А действительно, что развращалось-то? Что было хорошим, а потом стало плохим? Что было так, а потом стало не так? Однако ещё в Петушках я начинал догадываться, что что-то в семьях становится не так. Вспомнив об этом, я, естественно, обратил всё своё внимание на других людей. И очень быстро понял, что свободы у них всё больше, а удовлетворённости всё меньше. Историй всяких разных было предостаточно. Да достаточно просто заглянуть в Глобальную сеть, чтобы понять и оценить весь масштаб и всю необратимость происходящего. Складывается такое впечатление, что человек и сам уже не знает, что с этими своими сексуальными побуждениями делать. Изгаляются кто во что горазд, так что и фантазии уже не хватает. Хуже того, это приобретает всё более неестественные и уродливые формы. Судя по предложению на рынке, совсем не сложно составить себе представление о спросе. «Деньги – товар – деньги». Картина вырисовывалась удручающая. Впечатление было такое, что мы, как те малые дети, которые с болезненным нетерпением раскурочивают и потрошат свою любимую игрушку. Я хорошо понимал, что одно из сильнейших человеческих побуждений осталось без естественных механизмов его реализации. Но что было делать? Когда я задавал себе этот вопрос, я думал исключительно о себе. Я был уже женат и, по известным причинам, должен был ответить себе на вопрос, что же естественно и не безобразно, а что недопустимо. Ответ, какой я сумел отыскать, был для меня, прямо скажем, несколько обескураживающим. Неразвращённым и неизвращённым мог быть только чистый инстинкт, в его первозданном виде, без малейшей примеси чего-то от разума, что нам давно уже не доступно, что мы уже даже вообразить себе не можем. И ничего поделать с этим было нельзя. Оставалось только надеяться, что всё само как-то образуется. А когда сделать ничего нельзя, остаётся спросить себя, кому и на что всё это нужно. И ответа не было. Выходило так, что разум, помогая нам в достижении плотских благ, на деле оказывался инструментом развращения и разрушения этой самой плотской жизни. Видимо, именно поэтому и необходима общественная мораль. Не только как противовес инстинкту, как я раньше думал, но и как противовес разуму. Я попытаться было разобраться, что мораль, собственно, в этом вопросе нам предписывает. Было желание на неё опереться. Но тут грянула свобода, и морали как-то вдруг не стало. «Долой любые оковы, красота спасёт мир!» Впрочем, тогда уже было не до морали, есть стало нечего, и мы занялись выращиванием картошки и капусты. А там и толкотня началась, чтоб занять под солнцем место посуше. И, наблюдая людей, я понял, что, в сущности, развращённость является определённым преимуществом и в борьбе за выживание, и в борьбе за доминирование, которое, в свою очередь, позволяет зарабатывать больше денег. Только обладание деньгами всё равно никак не может заменить тебе того, кто должен обладать тобой. И пошло-поехало, опять та же кутерьма: вожделение, обладание, – и тут же во всё мешается разум, убивая чувства, развращая инстинктивное в бешеной погоне за вечно убегающим удовлетворением. Развращение же – это всегда уничтожение явления по сути. «И как тогда сохранить отношения?» Тут нужна либо какая-то договорённость между сторонами, либо взаимное наитие. При устойчивой тенденции к распаду, это, должно быть, неимоверно трудно для обоих. А если всё-таки это и удалось сделать, – зрелище предстаёт довольно жалкое: два сексуальных субъекта (или три, четыре – я уж теперь не знаю), которые постоянно балансируют на грани разумного и неразумного, набором определённых приёмов помогая друг другу справляться со своими далеко уже не естественными побуждениями. Благо, нас женщины ещё как-то жалеют, а то вообще была бы тоска… Хотя с другой стороны, если по графику и соблюдать правила гигиены, то это, говорят, продлевает жизнь. «Тоже совсем неплохо».
 



      Плохо другое. (А может и хорошо, я не знаю.) Как-то я стоял на петушинской платформе и смотрел, как в сторону Владимира не очень быстро шёл товарняк. Я к тому времени, – года уже два, наверно, – занимался известной философской задачкой о свободе человеческой воли. Решал, где человек свободен в своих поступках, а где – нет.  Прочитал не один десяток книг, исписал не одну пачку бумаги. Вопрос этот уже казался мне настолько сложным, что любые теоретические попытки его решения, только ещё сильнее его запутывали и затягивали в мёртвый узел. Я очутился в дремучем лесу всевозможных логических построений и умозаключений, в котором плутаешь и плутаешь без всякой надежды когда-нибудь оттуда выбраться. А тут, на платформе, в долю секунды как-то всё вдруг упростилось. Мимо меня прошли две нестарые цыганки со своим чумазым выводком, рядом со мной стояла мамаша и розовый чистый бутуз в жёлтой шапочке с бубончиком и с жёлтой же лопаткой в руке, поодаль на лавке сидел дед, дожёвывая и досасывая свою, наверно, стотысячную папиросу, а вагоны всё выстукивали и выстукивали на стыках своё: стык-стук, стык-стук, стык-стук… «Каждый божий день, каждый человек решает на практике этот пресловутый вопрос о свободе воли, даже об этом не задумываясь. Решает его не раз и не два, а десятки раз. То же делал и я в продолжение всех двух лет, не прибегая к знанию, как и все эти люди. Получается, что решение этого вопроса никому ни на что не нужно. Это всего лишь упражнение для мозга, способ поупражняться в своей способности умствования. И не более того». И как это бывает, когда с глаз спадает какая-то пелена, для меня стало очевидным, что в нашей воле – в их, в моей – находится только то, что Ему (глаза и палец при этом машинально указывают наверх) уже не важно и не интересно. Именно поэтому оно в нашей воле и находится. «Хотим рожаем, хотим не рожаем. Можем предотвращать беременность. Можем кончать жить самоубийством. Можем разрушать себя никотином, алкоголем и наркотиками. Можем разрушать окружающую среду, частью которой сами и являемся». Выходило, там наверху до нашего физического выживания уже нет никакого дела. «Сами, сами, сами»… Выходило, то, что отдано на наше усмотрение, что находится в нашей воле, – то ничего уже для Жизни не значит. Почувствовал я себя просто каким-то обиженным ребёнком, которому доверяют одни никчёмные игрушки. «Как ту жёлтую лопатку. Бред!» Меня всё это так же неприятно поразило, как в своё время поразило, что я иду по деревне, и не поют петухи. Ни один. Я как-то не сразу и сообразил, в чём дело, просто почувствовал, что что-то не так. И потом вдруг понял: иду по Петушкам – и ни одного петуха. Мир перевернулся. Это хорошо, что к тому времени Музея Петуха ещё в Петушках не было. Меня это совсем бы, вероятно, доконало. Хорошо, оба события были разнесены во времени, и лишь в моём представлении они как-то сошлись и соединились. «Когда постепенно, оно и ничего, вроде».
 



      Постепенность это главная услуга, которую оказывает нам время. Правда, взамен требуя покорности и послушания, тем самым оставляя нам, собственно, только одну возможность: спокойно дожить свою жизнь, где-то как-то скоротать свой век. Как в клетке. Доживать в клетке времени. Постепенно теряя разницу между бдением и забытьём… А то ли дело, вырваться из этого плена и оставить время с носом. То ли дело, когда и тех цыганок с детьми, и бредущих по старой дороге немцев, и всех тех, о ком, я тут понаписал, можно поселить в свой собственный мир, в котором время не у власти. Там можно выстроить своё собственное мироздание, которое каждый раз можно перестраивать заново, меняя местами его составляющие и время от времени добавляя новые. Так чтобы это составляло смысл, чтобы всё было взаимосвязано, целое бы было связано с деталью, а деталь с целым. А не как в реальности, где приходится терпеть бессмысленность обрывочных и отрывочных промежутков, которые соединяются только нашим наивным доверием ко всему видимому и слышимому. Там не ощущаешь пленения временем. Там развитием и видимыми изменениями можно пренебречь, настолько они незначительны, в сравнении со всем сущим. Там над тобой не довлеет глыба предопределённости, замороженная вечной мерзлотой временной бесконечности. Там немцы всё так же бредут по пыльной дороге, а девчонки никак не могут решиться подбежать и дать им хлеба. Там идёт война, и в то же время она ещё не началась и уже закончилась. И страх предчувствия и радость победы ещё не пережиты; они всегда – переживаются. Они переживаются тогда, когда это нужно, а не когда время заставит. Там первый после Большого Ледника охотник всё ещё ступает по той самой земле, где стоит наша избушка. И у него ничего нет кроме шкуры на теле, копья и лука. А я понятия не имею, откуда я о нём знаю, ведь время сделало всё, чтобы мы друг о друге ничего не узнали. Там вообще ничего, что создаст потом человек, ещё нет и в помине. Там Иисус щурится от солнца и наблюдает, как плотничает его отец. А Сократ забился в тень портика, поглаживает живот и читает евангелие от Иоанна. И перед заходом солнца, они будут спорить, а может и не будут, кто их знает. Там где-то в пещере возле догорающего кострища дремлют неандертальцы, дожидаясь солнца, нового дня и новой пищи. А динозавр в ночи вступает в глину, оставляя нам отпечаток, который давно пылится в запасниках палеонтологического музея, в одной из столиц мира, которая ещё и не столица и даже не поселение. Там только замышляется мой любимый фильм, который уже размножен, одискован и расфасован в миллионы коробочек, развезённых по всей планете. На этих дисках отпечатки пальцев множества людей, которые уже жили и ещё не жили. Там ещё не произнесено первое слово. Как мне представляется, это должно быть слово «я». И это слово ещё не проросло в сотни тысяч других слов. Там не произнесено слово «один», и потому ещё нет науки, которая уже добралась до решения вопроса о происхождении Вселенной. Ничего ещё не написано и не выбито в камне. Там миллиарды чистых листов, которых ещё тоже нет, а есть воображаемый чистый лист. Там нет пространства, там есть несметное количество ограниченных воображением пространств, которые ещё не наполнены людьми, занимающими в твоей жизни главное место. Многих из которых ты в реальности так никогда и не увидишь. Ты сам там распоряжаешься пространством и временем, ты сам их наполняешь содержанием. Там можно пренебречь Большим взрывом и расширяющейся Вселенной. Туда невозможно поместить смерть, она там не помещается… Вот я ставлю последнюю точку, и всё, что я написал до этого, перестаёт быть реальностью. Настоящее берёт меня под конвой, ставит в своём протоколе дату и точное время и отправляет в будущее.




      В реальной действительности не бывает обобщений. А для разума без обобщений не существует действительности. Действительность как-то всё чаще и чаще не вмещается в человеческое существование. Люди умудряются существовать вне действительности, будучи к ней привязаны намертво. Хотя в этом случае хочется употребить слово «наживо». А те, кому творческие силы и воображение не позволяют избежать полной зависимости от действительности, высвобождаются другим способом – пьют горькую. Способ этот не представляется естественным, тем более что прогресс превратил эту химическую уловку и в токсикоманию, и в наркоманию. Собственно говоря, в самоубийство. А ведь люди никогда не убивают себя, они убивают действительность, которую не понимают и поэтому не принимают. Или лучше сказать, с которой не могут совместить своё существо. Мысли, инстинкты, сознание, знание, ум, разум, чувства, ощущения – из чего там это существо состоит –  всё это не стыкуется у них с видимой действительностью. Я и в Петушках это часто наблюдал. И начинают-то, вроде, ничего, а потом – вразнос. Они даже выглядят по-другому. У них другие глаза, вроде как обманутые. Даже рты и зубы у них какие-то не такие. Так мне казалось, когда у меня сложился образ вымирающего человека. Когда я их себе представляю, они с горькой усмешкой твердят одну и ту же фразу: «Помрёшь – трава вырастет». Их образ – олицетворённая смысловая конечность. Именно конечность, а не законченность. Они уже и померли все. И трава выросла. И не раз. Вывод напрашивается сам собой. Если внутри человека не строится собственное мироздание, то пустоты для него предназначенные, заполняются отчаянием и смертной тоской, которые удерживаются там тонкой коркой инстинкта самосохранения и привычкой жить. Но в конце концов отчаяние всегда убивает своего носителя. «Если нет сущей мелочи – собственного мироздания». Причём совершенно не важно, из чего строится это мироздание. Строительным материалом может быть и свой опыт, и школьное образование, и воображение, и слухи, и наука, и философия, и мифология, и футбол, и кино, и сплетни, и фантазии, и впечатления, и что угодно. Гораздо сложнее себе представить, из чего его нельзя выстроить. Причём это не какая-нибудь куча непонятно чего, это всегда системно-структурированный мир, который растёт и развивается по своим собственным законам. И в отличие от видимого мира, эта непространственная вселенная действительно постоянно расширяется. И если твоё мироздание не поспевает за логикой своего развития, это опять грозит образованием пустот. И поэтому твоё мироздание должно постоянно менять и структуру, и самый свой костяк, чтобы иметь возможность становиться больше. И тогда оно начинает управлять процессом потребления информации. Ему уже нужно не абы что, а именно то, что нужно. И потребности эти очень скоро выходят на пределы доступного, как, впрочем, когда-то и животная жизнь в нас балансировала на той же предельной грани выживания: всё, что можно, в пищу, чтобы не стать пищей. А всё, что можно увидеть, узнать или представить, – всё в плавильную печь растущего мироздания. И расслабляться нельзя. Комфорт в воображаемом мире нам только мнится, так же как и в мире реальном. «Похоже, что так». Похоже, что для нас это некая обманка, что-то вроде морковки, которую привязали к палке и держат перед осликом, а он бредёт к ней и за ней и везёт того, кто эту морковку держит. «А кто-то ведь держит, заставляя идти, кто-то ведь направляет. А ослику всего-навсего хочется морковки. Всего-то навсего».




      Время от времени у меня возникает такое ощущение, – порой довольно сильное, – что и я бреду за такой же морковкой. Иду и не знаю, куда. Как, впрочем, и все остальные не знают. Так мне иногда кажется. Как сказал бы дед, не знаешь, куда везут, запоминай дорогу. «Шли-шли и как-то ушли из природы». Это ведь нужно, чтоб что-то этакое случилось в голове, чтобы мы с каждым днём всё больше и больше, шаг за шагом, сами отрешали себя от природы. Нужно изменить собственную природу, чтобы из природы же и уйти. И это вовсе не каламбур. Природа человека меняется. Из года в год, от поколения к поколению. И мы уже начинаем осознавать эти перемены в собственной сути как реальное движение, как свой путь. «Куда?» Хотелось бы, конечно, иметь какие-то ориентиры или хотя бы вешки. А ещё бы лучше иметь возможность рассчитывать невидимую эту траекторию движения, как мы когда-то научились это делать в мире физическом. Древние китайцы в своей великой «Книге Перемен» попытались ввести специальные знаковые обозначения элементов развития человека  и вывести из них формулы, подобные химическим, чтобы иметь такую возможность: управлять реакциями собственного развития. Да и развития общественного тоже. Но, насколько мне известно, последователей у этой науки не нашлось. Дальше гаданий и колдовства дело у их потомков не пошло. Творцами самих себя мы так и не стали, поэтому выбирать себе дороги нам заказано. А значит, нам остаётся одно – подчиниться необходимости. И никто тебе, человек, ничего не расскажет и не покажет, перед носом маячит очередная морковка. Для каждого человека она, скорее всего, разная. Но практически всегда она как-то связана с созиданием. Человек уже произнёс эти странные слова: «Мы создаём вторую природу». И мы на самом деле её создаём, и  даже не создаём, а творим. И специальности множества людей теперь называются творческими, а род их занятий называется творчеством. Откуда взялась эта способность творить, никто не помнит. Уж очень далеко в глубь веков уходят те времена, когда человек принялся громоздить друг на друга камни и разрисовывать себе глиной физиономию. Ещё сложнее выявить ту грань, за которой творчество становится самоцелью. Признаться, эта грань и сейчас не всегда различима. Однако потребность творить была, видимо, насущной и неодолимой. Иначе столько бы всего не натворили. После того как ты приложил к чему-то руку, это «что-то» уже не должно оставаться таким, каким было до нас. Взять хотя бы знаменитое «здесь был Вася». Это ископаемое проявление творческого импульса практически в первозданном виде докатилось до наших дней. Как живое ископаемое. Правда, люди почему-то не особенно ему бывают рады, как, скажем, какой-нибудь кистепёрой рыбе.




      Как это бывает у других, не знаю. О себе же могу сказать определённо, у меня творческие способности проснулись от испуга. Увлечения наши часто менялись. Одно время мои старшие сёстры забросили свои межстраничные гербарии, оставили рисование барышень в бальных платьях и принялись собирать фантики. И я, разумеется, вместе с ними. В моей коробке, я теперь подозреваю, было жалкое подобие тех роскошных «коллекций», какие были у них, но я участвовал в деле, и этого мне было достаточно. Тем более, что коллекции эти у них не были, как я сначала выразился, – они ими обладали. И мне жутко интересно было обладать. Одним словом, все мысли у нас были заняты пополнением наших заветных коробок. Причём фантик от конфетки тобой съеденной ценился куда меньше, чем тот, который тебе удалось добыть даже хоть с земли, даже если он грязный и мятый, и его нужно чистить и разглаживать утюгом. И вот как-то изощрённая мысль искателя привела нас под петушинскую платформу, куда люди действительно могли бросать фантики, съедая конфетку или шоколадку в ожидании поезда. «Там где есть окурки, там должны были быть и фантики». Конечно, теперь уже не вспомнить, нашли ли мы там что-нибудь или нет, но мы как-то очень быстро попали между двух поездов. Когда поезд шёл с одной стороны платформы, мы просто вылезали с другой и пережидали. А в тот раз громада локомотива надвигалась и с другой стороны. Бежать уже было поздно. Поезда сошлись как раз в том месте, где мы сидели. Началось что-то невообразимое. Ужас со всех сторон. Ужас грохочущий, мелькающий и сотрясающий всё вокруг. Ужас, который непрерывно нарастал и, как всякое нарастающее действие, должен был закончиться чем-то непоправимым. И длилось всё это, казалось, бесконечно… Но всё оборвалось вдруг тишиной. Внезапной тишиной, которая ощущение ужаса во мне только усилила. Усилила стократ. Он продолжал во мне шевелиться, как что-то постороннее и потому – до жути мерзкое. Скорее всего, это был первый страх, подрывающий веру в благостность мира. Потом понадобилось какое-то время, чтобы мир вернулся в своё привычное состояние. Моё же отношение к миру, как мне думается, так до конца и не восстановилось. Я перестал ему доверять безоглядно.  А он меня за это наградил кошмарным сном, в котором вся земля была покрыта путями, стрелками и разъездами, и куда бы я там ни сунулся, куда бы ни забился отовсюду на меня надвигалась громада локомотива, надвигалась всей своей, ко всему безразличной, тупой и неодухотворённой силой. Сном, из которого нужно было не просыпаться, а вырываться… Не стал я больше искушать тогда судьбу и решил рисовать себе фантики сам. Я принялся срисовывать их один за другим. Разумеется, мои фальшивки всерьёз сёстрами не воспринимались и уж тем более не принимались к обмену, но мне было всё равно. До сих пор могу по памяти нарисовать «Белочку» или «Мишку на севере». С тех пор я срисовывал, – а потом и рисовал, – постоянно. Потом и выучился, и профессию получил. Способность к рисованию, как и любая другая к чему бы то ни было способность, постепенно затягивает человека в соответствующие структуры, устроенные человеческим опытом задолго до тебя. Пребывание в коих награждает, в конце концов, умением, за которое начинают платить деньги. Что для меня, собственно, и означало занятие своего места в глобальной системе производства и распределения благ. Вместе с которой и на которую я должен был работать, пока она не обеспечит меня пенсией, то есть откажется от моих услуг, не уничтожая меня самого. Всё это позволяло мне подумать о женитьбе, об устройстве собственного очага. А там уже и о старости можно было начинать задумываться. Можно было начинать стариться. «Потихоньку, помаленьку». В соответствии с выкладками собственного разума и в полном согласии с тем, что считается естественным ходом вещей.
 



      Естественным, однако, оказалось совсем другое. Зависимость от системы как-то незаметно уступила место зависимости от самого занятия, которое поначалу я полагал лишь частью профессии. Занятием этим была живопись. Пока ты учишься, осваиваешь основы, перенимаешь приёмы, то есть пока бегло, по верхам, проходишь тот путь, каким в этой области прошло человечество, – всё это не забирает тебя всего, целиком с потрохами. Особенно когда всё это организовано в учебный процесс и свёрстано в ученические задания, где ставятся определённые задачи и преследуются конкретные цели. А какие-либо «творческие поиски», – пока не освоил школы, – не поощряются. Совсем другое дело, когда все внешние цели и мотивы исчезают, когда ты остаёшься один на один с холстом и красками, когда ты свободен и вообще можешь всё бросить и никогда больше этим не заниматься. Разве что иногда, только чтоб не утерять навыки. И тут происходит неожиданное: оказывается, ты уже просто не можешь этим не заниматься. Многолетняя ли это привычка, зависимость ли это, но ты осознаёшь, что выбора-то у тебя, собственно, и нет. «И что тогда?» Продолжать делать ученические работы глупо, да и не нужно. Вот тогда и начинаются те самые «творческие поиски», переходящие со временем в «творческую страсть». Какое-то время у меня (по инерции, видимо) сохранялось устойчивое убеждение, что конечным продуктом живописания является картина. И как её не обзови: произведением, продуктом, товаром ли, – она всё равно остаётся неким материальным объектом, который кому-то для чего-то нужен. Именно как предмет. Эти предметы я и производил. Один за другим, один за другим. И не мог остановиться. Делал это по внутреннему побуждению, но, как это ни странно, с оглядкой на чьё-то мнение, какого-то воображаемого потребителя, хотя торговать картинами вовсе не собирался. Да и возможности такой у меня не было, – времена были советские. И очень хорошо, что не было. Это сохраняло, мне думается, чистоту эксперимента. Очень скоро, анализируя сам процесс и себя в этом процессе, я стал догадываться, что совсем не полотно является целью всех моих манипуляций, а то состояние, в котором ты находишься, когда возникают связи: натура – чувство – холст, чувство – холст – натура, холст – чувство – натура. И так по кругу, до бесконечности. Мне нужно было именно это состояние, а вовсе не картина, не продукт, который при этом получается. И я постоянно искал пути, чтобы загнать себя в это состояние. Выходило, искусство – это то отношение, которое возникает между художником и предметом искусства. Отношение, которое является результатом интимного творческого акта. Настолько интимного, что мне становилось удивительным, как это художники выставляют напоказ его результаты. На всеобщее обозрение. Впрочем, я мало об этом задумывался, я находился в состоянии непрекращающейся эйфории. Без кистей в руке я просто не находил себе места и думал об одном, только бы добраться до мольберта. Ты испытываешь постоянную потребность хоть раз в день, хоть ненадолго, но снова погружаться в это состояние. Попадаешь в зависимость. И чем дальше, тем больше и больше. Пока, в конце концов, это состояние (или его отсутствие) не завладеют тобой полностью, когда ты уже не в силах из этого состояния (либо его ожидания) выйти, даже если отвлекаешься на что-то постороннее. Которое, кстати, ты уже тоже не можешь воспринимать адекватно. Тебя удивляет, чем вокруг заняты люди. Сама действительность начинает тебя поражать и уже не представляется тебе единственно возможной и абсолютно неизбежной. Удивительное состояние!




      А процесс продолжается, исходя из своей внутренней логики. Начинается постепенное освобождение от натуры. Познав законы, с помощью которых природа формирует в наших головах отображение натуры, ты приобретаешь способность обманывать обычное зрительное восприятие. Ты можешь создавать вещи, о которых говорят: «Как похоже!» или «Прямо как живое». И создавать их ты можешь уже не справляясь у натуры, а прямо из головы. Но сам ты уже не получаешь удовлетворения от этого обмана, как тот фокусник, который знает секрет фокуса, и потому не может разделять восторгов зрителя. Совершенно незаметно для себя ты начинаешь творить свой собственный мир, который с каждой работой всё больше и больше отличается от так называемого «реального». Почему? Одному богу известно почему. Повинуясь ли всё той же внутренней логике, подчиняясь ли целому комплексу каких-то внутренних побуждений? Не знаю. Знаю, что отвергнуть натуру полностью невозможно, как нельзя отвергнуть внешний мир. Она всегда с тобой, хотя бы в твоём воображении. Но она уже не имеет над тобой прежней власти, и диктует законы уже не она, даже если ты к ней время от времени и обращаешься. Их диктует то самое взаимное отношение, что возникает между тобой и полотном. Мало того, это отношение развивается, меняя как тебя самого, так и то, что ты делаешь. Со временем возникает способность заниматься живописью прямо в воображении, что здорово ускоряет и тем самым усугубляет весь процесс. Лет пять-десять: и ты уже не можешь смотреть на мир по-старому. Целостное восприятие мира рассыпается на мириады цветовых, графических, композиционных эффектов, манипуляции с которыми доставляют настоящее наслаждение. Причём, варианты бесконечны. Ты творишь свою собственную гармонию. Ты сам создаёшь целое, законченное целое, к которому ничего не прибавить, от которого ничего не убавить. И ты один знаешь, когда у тебя получается, а когда – нет. И уж если что-то получается, это невозможно сравнить ни с чем: выше тебя только звёзды. Со стороны может показаться, что ты что-то такое проделываешь с полотном и с красками, на самом же деле ты переиначиваешь собственное восприятие мира. Переиначиваешь, пока не наступает известный предел, когда всё, вроде, как всегда: и холст, и краски, и ты сам; когда ты воспроизводишь то, что хочешь и что видишь своим внутренним видением, и всё у тебя вроде получается, – только с тобой ничего больше не происходит. С тобой самим. И ты ничего не можешь с этим поделать. Потребность остаётся, и действие остаётся, а удовлетворения – никакого. Ты потерян и ничего не можешь понять. Неудовлетворённость нарастает, как снежный ком, и заставляет тебя ставить на карту всё, что у тебя есть, и ты неизбежно проигрываешь. Проигрываешь всё, не остаётся ничего. И даже не знаешь, что проиграл и кому. Пустота. Ты как тот горький пьяница, который и пить уже не может, но и не пить не может тоже. Узел затягивается. Намертво. И что бы ты ни делал, как бы ты ни напрягал все свои силёнки, ничего у тебя не выходит. Ты повторяешься. Ты встал, то бишь – остановился. Ты умер…
 



      Первый такой кризис был ужасен. Действительно, как у конченых пьяниц: и прекратить нельзя, но и продолжать нет никакой возможности. Остаётся наливать себе один, уже бессмысленный, стакан за другим. И валиться замертво, и валяться где-то на обочине жизни, как пьяный под забором. Зато всё глубже и глубже начинаешь понимать значение глагола «прозябать». В такие моменты, вообще, возникают какие-то особые отношения с родным языком. (Но это тема для отдельного разговора.) А вне языка все твои побуждения, лишённые хоть какой-то формы выражения, повисают где-то в пустоте, которая настолько пуста, что в ней нет ни пространства, ни даже времени. А вот что там есть наверняка, так это исступление. Сейчас об этом даже стыдно вспомнить: резал и рвал холст, ломал кисти и подрамники, мазал всё красками, и себя самого, по-моему, тоже; даже грыз тюбики с краской и жевал её. Одним словом, творил такое, что описанию не поддаётся, да и самому теперь не верится, что всё это было на самом деле. Как я не попал тогда в соответствующее заведение и не пообщался с душевнобольными, – ума не приложу. Что это такое со мной было, я тоже до конца не понимаю. Видимо, даже материальные предметы: кисти, краски, холст – тоже как-то исчерпали все свои возможности и уже не могли дать то, чего  от них требовалось. Хорошенько не помню, но продолжалось это где-то с месяц, не меньше. Потом – апатия и полный упадок сил. Проспал практически целую неделю. В себя пришёл полностью опустошённым, совершенно ничего не соображая ни о себе, ни об окружающем мире. Не говоря уже о каком-то будущем. Один единственный раз в жизни я мог существовать без будущего, да и без прошлого, кажется, тоже. Один единственный раз. Впоследствии мне это уже не удавалось. «Ни разу»… Это было как раз то время, когда рушился строй. Советская система, в которой я вырос, стала разваливаться. По всей вероятности, за этим было бы довольно интересно наблюдать. Но я практически ничего вокруг себя не замечал, просто не мог ни на чём сосредоточиться. Созерцание возможно, видимо, только при определённой внутренней устойчивости, какой у меня не было и в помине. Так что сам исторический момент переворота я пропустил и знаю о нём только по рассказам и публикациям. Да и не мудрено: после того, как я месяца два-три ничего не писал, начались зрительные галлюцинации. Особенно частые в сумеречное время суток. Человек, только что бывший передо мной и что-то мне говоривший, мог уже отойти, но на его месте оставался как будто подмалёвок его портрета. Оставался в воздухе, со всеми взятыми цветовыми и тоновыми отношениями. Не только оставался, но и преследовал меня, сам по себе меняясь, как если бы над ним кто-то работал. И даже если я закрывал глаза, я всё равно его видел. А бывало и так, что рушилось пространство, выворачиваясь ко мне обратной перспективой и теряя всякую логику размещения в себе видимых глазом предметов. Иногда неподвижное казалось движущимся: закрывающаяся сама собой куда-то в полумрак дверь, по-змеиному свивающаяся штора или поднимающийся неизвестно куда потолок. А закроешь глаза, начинались такие цветосветовые представления, по сравнению с которыми все наши фейерверки и современные лазерное шоу могли бы показаться сущей ерундой. Не знаю, как я тогда не сошёл с ума. Спать я практически не мог. Проходило по нескольку суток такого вот сумасшествия, пока от изнеможения я не проваливался не то в сон, не то в беспамятство. Не помню. Помню, что просыпался я совершенно разбитым. С этим надо было что-то делать, нужно было искать выход. И я стал его искать.
 



      Только в жизни всё вышло, как обычно, наоборот: не я нашёл решение, а решение нашло меня. Совершенно случайно мне на глаза попалась репродукция «Красных виноградников в Арле» Ван Гога. Работа эта меня поразила. И это было странно, потому что я её не раз видел и раньше. И даже в подлиннике. Только теперь я видел в ней что-то такое, что заставляло в неё вглядываться снова и снова. В ней было нечто абсолютно обратное тому, что делал я: гармония там достигалась соотношением трёх основных цветов, которые человек различает: жёлтого, красного и синего. Он не усложнял всё, как я, а наоборот упрощал и каким-то образом добрался практически до самых истоков визуального мировосприятия. До самого «нерва». В процессе работы он сам себе на этот открытый «нерв» и воздействовал. И это передавалось зрителю. Мне, по крайней мере, передавалось. Я не раз ездил в Пушкинский музей и подолгу простаивал у «Виноградников», испытывая нечто вроде врачующего гипноза. По крайней мере, эмоции у меня были сугубо положительными. После этой неотложной, если так можно выразиться, терапии я продал всё, что смог продать, и купил себе роскошный альбом Ван Гога. Этот, давно умерший, голландец открыл для меня новое измерение, другую вселенную, в которой как-то незаметно растворились все мои неудовлетворённые видения и связанные с ними вожделения, разрывающие мне голову. Но ещё важнее оказалось то, как мне теперь кажется, что этот альбом был на английском языке. Это было моё первое знакомство с аналитическим языком. Простое описание на английском – это уже анализ. Каким-то образом это заложено в самой его структуре. Худо-бедно, со словарём, но я чуть ли ни наизусть выучил весь текст, заодно выучил и язык. Совершенно не понимая зачем. Чисто интуитивно. И не прогадал: этим самым анализом, явившимся из английской логики, я и спасся. Во всяком случае, мне так казалось. Возвращал меня к жизни сам процесс мышления. И я думал. Думал так, как никогда больше – ни до, ни после – уже не думал. Прежде всего, мне необходимо было понять, произошедшее со мной было случайностью или закономерностью. Поначалу я склонялся к мысли, что всё это случайно, что это побочный эффект, связанный с особенностью психики. С её слабостью, если угодно. Или даже с её утончённостью. (Человек часто склонен приписывать себе какую-то особенную неординарность.) Потом меня бросало в другую сторону: мне стало представляться, что всему причиной моя собственная бездарность. Полное отсутствие таланта. А логика работала, она уж как начнёт, так и не останавливается. Невзирая на все твои метания. И чем больше в жернова этой логики попадало информации, – и из истории живописи, и из теории живописи, из психологии восприятия цвета и света, из всего, одним словом, что было доступно в опыте, – тем больше я сомневался в своих умозаключениях. Всё было как-то глубже и естественнее, нежели простая случайность. Всё было серьёзнее и проще, нежели банальное отсутствие способностей. Но решения не было. Всё-таки не было. И довольно долго. А излечился я к тому времени настолько, что однажды застал себя любующимся на закат. Как будто ничего и не было. И без каких-либо нежелательных последствий. Вот только того первозданного, нетронутого восприятия мира восстановить мне так и не удалось. И не удастся, по всей видимости, никогда.
 



      А ответ явился, как это всегда бывает, нежданно-негаданно. И опять это случилось в Петушках. От нечего делать я включил тогда телевизор и случайно попал на документальный фильм о Святославе Рихтере, о нашем великом музыканте. Это было завершение фильма, самые, по-моему, последние кадры: та же в глазах тоска по так и недостигнутому, – я узнал эту тоску, – и в каждом движении ощущение полной внутренней опустошённости. Особенное внимание приковывали к себе его руки, показавшиеся мне жилистыми и костлявыми. Я всё следил за ними, как заворожённый. И в самом уже конце он то ли устало опёрся лбом о руку, то ли вложил в неё свой череп, как что-то хрупкое и недужное, что нужно беречь и холить. Этот жест, соединяющий в одно целое причину и следствие, как бы замыкая круг, – жест этот до сих пор стоит у меня перед глазами. Я был поражён. С одной стороны, я испытывал благостное чувство человеческого единения, откуда-то изнутри, из самой сути, прямо из тех дремучих глубин, из которых произрастают «синие водоросли»  ДНК, но с другой стороны… «Опять разрушение, только теперь уже через звук. Зрение, а теперь слух». Оставались обоняние, осязание и вкус. Пять основных чувств, с помощью которых мы воспринимаем мир. По крайней мере, именно так меня учили. И выходило, что над всеми пятью мы проделываем какие-то немыслимые манипуляции, если и не разрушающие эти чувства, то уродующие до потери всякой естественной их сути. «Но зачем?» Если, к примеру, представить себе слух, как чуткую, туго натянутую между мозгом и мирозданием струну, мы эту струну, ни с того ни с сего, расчленяем на семь жил и начинаем лихорадочно вязать на них узелки, сплетая нечто похожее на рыбацкую сеть, плетём и переплетаем, пока у нас не получается сложнейшее макраме, которое мы готовы с завидным самоотречением совершенствовать и усложнять до бесконечности. Пускай мы испытываем при этом самое «высокое» наслаждение, но каков при этом результат?! Кто так устроил, что мы вознаграждаемся за это наслаждением?.. Мы ни за что, ни при каких условиях не изменим мироздания, но что мы при этом проделываем над собой?! Мы уже никогда не услышим этот мир так, как его слышал «животный»  человек. Услышим ли мы вообще что-нибудь, кроме самих себя? «И это только музыка». Тогда как в этом процессе задействованы все искусства, включая кулинарное. «Причём давно и повсеместно». Первые наскальные изображения, каменные бабы, украшения и одежда, религиозные культы и обряды, родившие церковь, которая в свою очередь передала всё это академиям, консерваториям, библиотекам, музеям. Всё это вросло в человечество и, естественно, имеет армии служителей, теоретиков, исследователей, собирателей, популяризаторов, хранителей, обладателей, дарителей. Всех не перечесть. Вдобавок всё это спелёнато мыслью, если так можно выразиться. Прошнуровано и прошито бесконечным количеством исследований и теорий. Что, в свою очередь, гарантирует постоянное наличие в искусстве производителя и потребителя. А произведения этого вида жизнедеятельности давно уже превратились в эквивалент денег, причём практически не подверженных обесцениванию. К тому же, общество выработало устойчивые социальные формы существования процессов творчества и механизмы сохранения в них преемственности. Из поколения в поколение. Никак и ничем этот процесс уже не остановить. О том же, что к людям, занимающимся искусством, в обществе относятся с полным пиететом, - даже и говорить не приходиться. Как когда-то преклонялись перед колдовством и чародейством, так сейчас преклоняются перед творчеством. Создали настоящий культ: что значит одно утверждение – «красота спасёт мир», ставшее крылатым и разлетевшееся чуть ли не по всему миру. «А что оно, собственно говоря, значит? Что такое красота? Почему мир надо спасать? Как эта самая красота будет его спасать? Самое главное, от чего?!»
 


 
      Как это частенько бывает со мной в Петушках, чуть задумавшись – я естественным образом очутился на улице. На воле, как там говорят. Одеваясь, видимо, машинально попшикался туалетной водой. И оторопел аж, так неприятно на меня подействовал очевидно искусственный её запах, хотя до этого я никогда не придавал этому значения. «Парфюмерия, – постоянно обманутое обаяние. Perfume. И тоже целая индустрия». Как утопающий за соломинку, так и я ухватился тогда за мысль, что это мы заплутали, что это мы сами делаем что-то не то и не так. Я искал оправдания в частностях. Благо, они всегда на поверхности: эгоизм, бездуховность, корысть, коммерциализация и прочая, и прочая. Особенно настойчиво думалось об экономической составляющей. Уж очень мне, видимо, хотелось всё свалить на невидимого, но всемогущего финансового монстра, которого я тогда, по всей вероятности, уже побаивался. Я просто не мог примирить себя с мыслью, что творчество является одной из форм саморазрушения. А кругом, как назло, стояла золотая осень: безумный хоровод цвета, погружённого в небесную синь. «Красота!» Никакого сомнения не было: по-другому то чувство, какое я испытывал, никак было не назвать, кроме как чувством красоты. «Но в детстве я его не испытывал. Хорошо помню, что не понимал, когда кто-то чем-то восхищался и называл что-то красивым. Вглядывался – и не понимал. А потом, в свою очередь, не понимали меня, когда я восхищался какой-нибудь корягой или каким-нибудь захватывающим видом». И я решил себя проверить. Как раз передо мной возвышался большой клён с огненно-жёлтой кроной. Я сделал усилие и какое-то время смотрел на него совершенно отстранённо. Это было просто чувство. Обычное зрительное чувство, которое выделяло это дерево из всего пейзажа. Выделяло и вместе с тем объединяло со всем окружающим. А потом я сам себе позволил им залюбоваться. И внутренний механизм запустился. Я уже испытывал чувство наслаждения и вместе с тем какой-то томительной неудовлетворённости. Оба эти чувства побуждали к чему-то. Я уже знал, к чему. Собственно говоря, я испытывал чувство уже от своего чувства, а не собственно от клёна. Это-то вторичное чувство и называют чувством красоты. И побуждение оно вызывает практически неодолимое. За ним должны следовать определённые действия и разрядка, то есть удовлетворение. И так снова и снова, по кругу. По заколдованному кругу. Слишком явственно это что-то напоминало, чтобы иметь внешние причины. Всё это исходило изнутри. Из самого себя, как собственное внутреннее побуждение. Только когда побуждение есть, а естественной формы регулирования этого побуждения нет, тогда оно, как разлившаяся из берегов река, ищет себе другой путь и заполняет водой все низины и впадины, застаивается, гниёт и медленно пересыхает в отдельных лужах. «Как это и происходит теперь у человека, к примеру, с сексуальными проявлениями. Да и не только». А в художественном творчестве форм регулирования и сдерживания не так уж и много. И чем цивилизованней общество, тем их меньше. Честно говоря, я был изумлён. Это у Ван Гога  творческое начало проявилось в исключительно острой форме, но и все остальные люди переживают то же самое, проходят тот же путь. Не так для себя заметно, может быть. Гораздо медленнее. В течение жизни не одного поколения. Но тем не менее. «И в чём цель замысла? Как далеко всё это может зайти?»




      На следующий день мы крестили дочь. Ей уже было больше года, и когда её, совсем голенькую, поставили в таз, чтобы обливать водой, она вся съёжилась от испуга, затряслась и принялась орать как оглашенная. От жалости сердце у меня разрывалось на части. Но одновременно с этим, я испытывал и странное умиление: я тоже, говорили, когда-то орал здесь как резаный, ухватился батюшке за бороду, а он бил меня по руке, чтоб я отцепился. И, видимо, хорошо орал, потому что не один человек это запомнил и потом мне об этом рассказывал. Вдобавок мне кто-то нашептал, что меня-то крестил ещё тот, настоящий батюшка: «Не то что теперешние». Детское восприятие имеет одно странное свойство: что с детства запало, то уже ничем не вытравишь. Головой я, само собой, понимаю, что это далеко не так, но всё одно – кажутся мне нынешние священники ненастоящими. Я как раз об этом и думал, пока «ненастоящий» батюшка носил дочку на руках и показывал ей иконы и всякие блестящие штучки, чтобы хоть как-то её развлечь и успокоить. А она всё никак не хотела. Крёстная утверждает, что он её от волнения чуть в алтарь не занёс вместе с мальчиками. Правда, сам я этого не видел. В воображении вдруг явственно возник вчерашний клён. В голове закрутились всё те же мысли. Я непроизвольно посмотрел наверх, и у меня мысленно вырвалось: «Почто же ты рушишь чувственное восприятие мира? Почто?» Как нарочно, ещё и с этим «почто», почти забытым из детства словом. Одним из тех, от которых так упорно отучали родители. Вы не поверите, какой был ответ: вдруг вышло солнце, не успел и опомниться. Его лучи справа налево, сверху вниз пронзили всё внутреннее пространство, которое с клубами ладана стало вдруг зримым. А люди и убранство наоборот стали в нём таять. Картина была необыкновенная. Получай, мол, удовольствие. Но к моему удивлению, у меня отнюдь не возникло эстетического чувства. Было что-то совсем другое. Скорее, это было ощущение тихой благодати дома, ощущение пространства, которым владеешь ты, а не которое владеет тобой. «Безмерный человечий космос, а в нём некая логическая завершённость родной норы». И звук, цвет, свет, и пространство, и даже само время переиначены были так, что вызывали состояние устроенности и неуязвимости. А безучастный взгляд Христа будто говорил: всё именно так и должно быть, и никак иначе. «Благодать, одним словом…» И дочка как раз затихла. Оказалось, это батюшка, наконец,  не выдержал и велел позвать мать.
 



      В Петушках на самом деле очень красивая церковь. Об этом многие говорят, и с этим не поспоришь. Только для меня главное совсем не это. Для меня это единственное место, где живёт тот бог, к которому можно обращаться. Он какой-то «печной» бог, что-то вроде домового, и пахнет от него пасхой, кислыми щами и берёзовым дымом. Каким-то образом это чувствуется даже через запах ладана. Точно как живой запах человека всё одно пробивается через самые изысканные ароматы и благовония. «Так было раньше, в детстве». Раньше за тяжёлыми церковными дверями мне представало само прошлое: тогда мне там чудился дух времён Вещего Олега и Соловья-разбойника. И звуки были оттуда же. Не знаю почему, но я ничуть во всём этом не сомневался, пока старая баба Анна, одна из немногих истинно верующих, как-то очень просто и между делом не рассказала мне, что девчонкой бегала с товарками смотреть, как нашу церковь строили. Для меня это было двойным откровением: во-первых, я глядел на изборождённое морщинами лицо и не мог поверить, что оно когда-то принадлежало девчонке, а потом, невероятным казался сам факт, что на свете ещё живы люди, на памяти которых нашей церкви просто не было. «А что было? Пустое место?» В народе рассказывали всякое. Ходила даже молва, будто при строительстве откопали пепелище сожжённой ещё Батыем деревянной церкви, стоявшей когда-то будто бы на этом месте. Говорили, нашли наконечники монгольских стрел и копий. И мне уже грезились всадники, топот копыт, истошный визг и улюлюканье варваров. Я решился втихаря вырыть ночью за церковью яму и отыскать там что-нибудь этакое: шлем, а лучше меч, или, на худой конец, кольчугу. «Прожект» был захватывающий и, как мне представлялось, совершенно осуществимый. Но на его пути возникло неожиданное препятствие, в виде избушки, стоящей в церковной ограде. По вечерам там светились окошки. На расспросы мне объяснили, что живут там монашки. И объяснили, видимо, не очень ловко, как ребёнку. Как я понял,  монашки это были женщины, которые «хоронили себя заживо». Тут уж ничто не могло укротить моего любопытства. Я всё ходил кругами вокруг да около, пока, наконец, не взобрался на ограду и не попытался заглянуть в окошко: как они там сами себя хоронят? И вдруг в этом самом окошке, из непроницаемости застеколья, явилось лицо. Тоже испещрённое сеткой морщин и с очевидно живыми глазами. Их открытого взгляда я не выдержал. Я не успел ни разглядеть его, ни даже испугаться: через крапиву, репейник скатился к Берёзке, ногой соскользнул в воду, запнулся, упал, острекался крапивой и из зарослей вылез уже весь грязный, мокрый и в репьях. Злость на себя, досада, стыд и разочарование, какие бывают, когда сделаешь что-то не то, – вот что я тогда испытывал. Но всё это было ничто в сравнении с чувством уязвлённого самолюбия, что ты куда-то не допущен, хотя и напрашивался… И странное дело, через столько лет, когда церковь осветилась вдруг для меня солнечным светом, шевельнув в душе что-то благостное, когда нам отдали дочку, и мы вышли в притвор, я испытал очень похожее чувство, будто тебе деликатно указали на дверь. Очень неприятное, надо признаться, чувство. В притворе, уже у самого выхода, есть место, где бабушка когда-то дожидалась в гробу своего отпевания. Когда проходишь это место, взгляд невольно на нём задерживается. Стенка там выкрашена масляной краской с имитацией под мрамор, а на ней  нарисована рамка с завитушками, в которой краской же написано: «Вы слышали, что сказано: «Люби ближнего и ненавидь врага твоего». А я говорю вам: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и гонящих вас»». Я машинально пробежал глазами по этим привычным словам, и мы вышли на улицу, на солнечный свет. И тут слова эти меня вдруг остановили. Но только не своим прямым смыслом, который каждый обычно трактует, как хочет, а, скорее, своей интонацией, изнутри присущим им правом эту самую мысль высказать. Все мои чувства внезапно испарились. Оставалась лишь какая-то зияющая пустота. Я извинился «на минуточку», вернулся внутрь и перечёл их заново. Я был сражён. «Что давало ему право и основание так говорить?» Ответа, естественно, не было. И не могло быть. Но сам вопрос как-то незаметно завладел мной и сделался для меня чем-то вроде навязчивой идеи. «Были чувственные отношения с миром, а значит и с человеком, а какие же будут взамен?» Нужно было докопаться до ответа. Я чувствовал, что в его разгадке как раз и заключён пропуск туда, куда я не был допущен. А уж как скоро обыденное мировосприятие я всё равно в себе испортил, чем чёрт не шутит, а вдруг можно будет достичь такого состояния, в котором это «любите врагов ваших» станет настоящей и непреложной истиной. То есть, такого состояния, когда я сам смогу это высказать как несомненную истину, как если бы она мне была ещё неизвестна. Я даже пожалел, что она мне уже известна, и известна со стороны. Правду сказать, никакого мне дела до моих врагов не было, но очень интересно было испытать, как в таком состоянии воспринимается всё остальное, весь мир и все люди. Особенно люди. «И каков буду я сам?» Фортуна мне сопутствовала, это было как раз то время, когда нас стали выпускать в мир, к людям. Мы купили с женой путёвки и улетели в «Святыя Палестины».
   



      Накануне отлёта мне приснился сон. Будто бы Иисус из Назарета оставил нам не просто тексты, не просто свои заповеди и заветы со своей историей, с бесконечными толкованиями и перетолкованиями, и не только церкви со своими расколами и раздорами, а ещё и такое место, всего только одно место на земле, которое само собой светится ясным и чистым светом. Это был такой чистый изнутри и глубокий свет, что во сне он виделся мне каким-то аж с морской солёной просинью. Как это во сне часто бывает, мне совершенно был очевиден принцип его устройства, абсолютно, разумеется, нелепый наяву. Был он в виде креста, четырёхугольного креста, сотворённого из какой-то неведомой, но совершенно проницаемой для человека субстанции. Я почему-то о нём знал. Знал, что если ты его найдёшь и раскинув руки уместишься внутри, то тебе сразу откроются все тайны бытия, всё доселе от тебя сокрытое, всё, что до этого мучило своей неизвестностью, всё до конца и сразу, включая все человеческие языки и языки животных. Откроется всё то, что было доступно и Ему. Изничтожить этот крест было никак нельзя, поэтому его застраивали каменными стенами, заваливали каменными глыбами, щебнем и песком, отверстия и трещины замуровывали кладкой на извести и яйцах, так что столетиями он был для людей недоступен. Во сне я отчего-то не задавался вопросом, зачем они так делали. Но, тем не менее, его так хорошо упрятали, так долго никто не видел, что одним было уже не до него, а другие стали считать его мифом, или легендой не очень цивилизованных предков. Люди забыли даже само то место. Забыли и приверженцы, и противники Иисуса. Противники-то и должны были следить за сохранностью каменного саркофага, но и они забыли. Или просто перестали верить преданию, плюнули и ушли. И их можно понять, им приходилось верить в то, чего сами они никогда не видели. Они видели только каменную гору, которая размывалась дождями и выветривалась ветрами. Один склон этой горы был вморожен в многокилометровую толщу вечного ледника, тогда как другой утопал в зарослях джунглей. И вот однажды, после сильного землетрясения и наводнения, из-под каменных завалов вновь засиял голубоватый свет. Люди на него удивились, а я знал, что это такое, но никому не сказал. Всю ночь я раскидывал камни, сбивая в кровь руки. И когда уже стало светать, я пробил к свету ход, проник туда и встал там, широко расставив руки, но мне никак не удавалось найти положение, чтобы за пределы ничего не выступало, как я там ни умащивался. А  вот-вот должны были явиться все люди. И когда, наконец, уже в самый последний момент мне это всё-таки удалось, раздался ни с чем не сравнимый, божественный звук… Это был будильник, который меня и разбудил.
 



      Перелёт у нас получился для северянина забавный: из зимы в лето. Мы приземлились в аэропорту Бен-Гуриона, спустились по трапу прямо на лётное поле и впервые в жизни ступили не на родную землю. Это была не земля, конечно, а бетон, но тем не менее. В первый раз в жизни мы были иностранцами. Какие-то чувства по этому поводу были, и весьма сильные, но теперь их уже не вспомнить и не пережить достаточно ярко, чтобы можно было их описать. Слишком мы ещё были «советскими». Не знали, как это всё с туристами происходит. Кажется, супруге было даже страшновато. Однако нас встретили табличкой, как и было договорено, отвезли в отель, поселили, объяснили что к чему. Короче говоря, всё сразу покатилось как по накатанной. Постоянно за себя «биться» никакой необходимости не возникало, даже машины останавливались перед «зеброй» и нас пропускали. Ресторанчиков и кофеен в округе было множество. Но особенно по вкусу пришлись нам уличные продавцы питы, которую ты мог сам наполнять по своему усмотрению. Да к тому же, доверху. Одним словом, куском хлеба и крышей над головой мы были обеспечены, а большего мы и не желали. Тогда мы ещё и понятия, разумеется, не имели об индустрии туризма, которая естественным образом наделяет тебя необходимым и достаточным набором услуг, были б деньги. Даже что такое реальные деньги, мы до конца не понимали. Столь крепко в нас сидела привычка, что наличие денег ничего тебе ровным счётом не гарантирует. Поэтому для пущей надёжности мы сразу же решили отыскать базар. Благо у супруги открылся талант по внешнему виду отыскивать русскоговорящих, она и спрашивала дорогу. Свернув на очередную улочку, мы наткнулись на совершенно московскую старушку, каких в Москве уже не встретишь, в балониевом плаще и вязаном берете с пимпочкой. Старушка брела нам навстречу, тяжело опираясь на палку. Этой самой палкой она и преградила нам путь:

      — Давно приехали?

      — Сегодня.

      — Ну как там?

      — Хорошо.

      — А чего ж приехали?

      — У-у… Да просто так, в гости.

      — Врёте вы всё, — и пошла дальше, потеряв к нам всякий интерес. С базара она, видимо, и шла, потому что он тут же открылся нашему взору. Такого мы ещё не видели. Глаза разбегались от разнообразия овощей, фруктов, орехов, пряностей и прочего восточного великолепия. До нас в таком наглядном виде изобилие тогда ещё не добралось. Жена, как водится, принялась сравнивать цены, но тут обнаружила клубнику в корзиночках, а была середина января, как-никак.

      — Ну конечно, купи, — ответил я на её просительно загоревшийся взгляд, тем более что продавец с покупателем разговаривали на русском языке.
 
      — А почему в этой меньше, а в той больше? А стоит и то, и то пять шекелей? — в следующее мгновение она уже обращалась с этими словами к хозяину прилавка. Тот с чувством собственного достоинства всем своим видом показал, что занят с клиентом, минуточку, мол, мадам. Она и мне показала:

      — Смотри, насколько тут меньше, а те же пять шекелей.

      — ?

      — А вы не скажите… — за прилавком появился какой-то юноша, но тот только передёрнул плечами. За женой в очередь уже пристроился небольшой лысоватый человек. Он её и прервал, похлопав сзади по плечу, и произнёс с неподражаемым одесским выговором, выворачивая от себя ладошки:

      — Женщина, ну так вы и берите, где больше.

      Мы купили «где больше», накупили ещё всяких разных вкусностей. Я нашёл Библию на русском и путеводитель по Израилю на русском же языке. И мы направились домой, отягчённые весьма внушительным пакетом, который с обеих сторон был испещрён надписями, составленными из каких-то геометрических знаков, как мне казалось, а не из букв. В отеле, к моему крайнему огорчению, обнаружилось, что в пакете протекла клубника, и её сок залил Библию. Чтоб в самом начале лишний раз не расстраиваться, мы решили, что это и к лучшему: Священное Писание у нас будет пропитано соком Святой Земли. Я ещё подумал тогда, что если это сделано не специально, то это не должно быть откровенной пошлостью. Подумал себе в оправдание, совершенно не отдавая отчёта, перед кем оправдываюсь.

 



      Мне хотелось скорее к морю. Поэтому мы быстро побросали вещи, вышли на пустынный пляж и пошли вдоль линии прибоя. В последний раз я видел море ещё до моего «живописного помешательства», и мне было интересно, каким оно теперь мне покажется. Ничего особенного, надо признаться, я не испытал, вопреки ожиданиям. Я почувствовал воду и пространство. Небо и море. Среда, где человеку жизни нет, где нет тверди. Ни снизу, ни сверху. Но тем не менее, низ и верх образуют плоскость. Плоскость, которая отражает в себе пространство. Только о воде можно сказать, что она постоянно стремится быть плоскостью. Линия горизонта наглядное тому подтверждение. И в то же самое время по всей морской поверхности было такое многообразие ни на миг не прекращающегося, повсеместного движения, силящегося нарушить эту самую плоскость, что делало её практически несуществующей в реальности. Как, впрочем, и саму береговую линию. Она тоже вроде была, а вроде её и не было. Волны отступали и снова бросались на песок, иногда заливая берег на добрый десяток метров. И всё это завораживающее, неохватное действо являло собой лишь ничтожную часть той мощи, которая была под этой поверхностью скрыта. Тем более, ты знаешь, что море всегда открывается лишь самой незначительной своей частью, а вся его необъятность только предполагается, где-то там, за горизонтом. Этим оно притягивает, этим и страшит. Притягивает своей нетронутостью, как неиспорченная жизнь, как ненаписанная проза. Страшит же своей толщей и той невероятной утробной мощью, которая в ней скрыта. А возможностью отступлений от принципа своей плоскостности страшит ещё больше. Достаточно только вообразить себе какую-нибудь стометровую волну или представить, как море убегает вдруг за горизонт, оголяя всё дно. «И тогда!..» Слава богу, это отнюдь не такая свободная стихия, как нам часто представляется. И мне снова, хоть в какой-то мере, удалось почувствовать пространство в его чистом виде, а насладиться своей способностью к созерцанию даже в полной мере. Благо, в тылу у меня всё время оставался спасительный берег. Он не был скалистым. Никаких тебе привычных и милых глазу напластований, никаких осадочных пород. Мы как раз дошли до высокого, обрывистого, земляного берега, на вершине которого торчали многоэтажки, а не какие-нибудь древние руины, как того, по всей вероятности, желалось бы. Как-никак, а шли мы по бывшей восточной провинции некогда могущественной Римской империи… «Надо же, за совершенно небольшие деньги мы какое-то время могли ею попользоваться. Конечно, не в той же мере, как когда-то Тиберий Цезарь Август, но тем не менее». Мне уже стали мерещиться римские тоги и перья на шлемах, когда жена обратила моё внимание на тёмные, извивающиеся по песку змейками нити. Я думал, что это ошмётки каких-то водорослей, намываемые волной, и не обращал на них никакого внимания. Но как оказалось, состояли они из обваленных в песке гранул то ли мазута, то ли нефти. На ощупь очень вязких и липких. Когда мы вернулись в город, кроссовки у меня стали липнуть к мостовой. Я вернулся на пляж и долго чистил их об песок. К тому времени уже стемнело. Но люди, на удивление, попадались постоянно. То тут, то там. Кто-то шёл прогуляться и подышать морским воздухом, кто-то сидел на лавочках и слушал шум прибоя, кто-то выгуливал собаку. Один человек примостился на скамейке и спокойно себе спал. Одним словом, в воздухе веяло полной безмятежностью. Мне, вынырнувшему из наших неспокойных девяностых, это было как-то странно, и где-то даже завидно. Спать ещё не хотелось, поэтому, нагулявшись, мы зашли с женой в бар и устроились у барной стойки на высоких стульях. Тут общаться пришлось на английском. (Спасибо Ван Гогу.) Я заказал себе кружку местного пива с фисташками, а жене молочный коктейль. Однако не успел я сделать и пару глотков, как дверь с шумом отворилась, и через неё ввалилась девушка в каком-то комбинезоне-балахоне с огромной, как у хоккеистов, сумкой и с автоматом через плечо. Сумку она бросила на пол, устроилась на соседнем стуле, а свой автомат водрузила на стойку чуть ли не передо мной, едва не смахнув им моё блюдечко с орешками. Автомат был какой-то не русский, такого я никогда в руках не держал. Но совсем по-русски два рожка были стянуты изолентой. Из запасного рожка виднелись боевые патроны. Мне, разумеется, льстило, что меня принимают за своего, но всё же это было более чем странно. Мне и в голову бы никогда не пришло так обращаться с оружием. Я даже заговорил о чём-то с женой, в надежде, что иностранная речь заставит обладательницу несколько неуместного здесь агрегата забрать его от меня и от греха подальше. Но не тут-то было, чужая речь не произвела на неё никакого впечатления. Она попивала кофе с водой и без умолку болтала о чём-то с барменом… Все занимались своим делом. «Люди как люди». У меня начинало возникать устойчивое ощущение, что у человечества нет никаких общих интересов, интересы есть у каждого отдельного человека. Существуют отдельно взятые, конкретные люди, человечество это – фикция. Не большое и цельное закономерно делится на малое, а совсем напротив, малое сцепляется во что-то хаотичное, неопределённое и для нас случайное. Сцепляется-сцепляется, пока под собственной тяжестью или под действием внешних сил опять не распадётся на составляющие. А вот человеческое сознание существует именно как нечто цельное и единое. И представлялось оно мне некой плоскостью, которая, как и море, имеет свой определённый и устойчивый уровень. Сравниваем же мы все наши высоты с уровнем моря. Точно так же и в сознании, всё сравнивается с общечеловеческим уровнем. Иначе друг друга мы просто бы не понимали. Получается, никакие умственные усилия, никакая духовная работа, никакая наука, никакая философия – на уровень сознания никак не влияют. Как и любой высоты волна, к примеру, с любыми её пенистыми завихрениями, никоим образом не изменяет уровня моря. Изменяется он по каким-то другим причинам, вовсе нам недоступным и неподконтрольным. И всё-всё определяется этим пресловутым уровнем, а все наши взлёты и падения, все гребни знания и впадины невежества, всё это  можно сравнить с игрой волн: вверх-вниз, вверх-вниз, но всё строго относительно общего уровня. Даже гений и злодейство не выше и не ниже того, что находится в пределах допустимых от общего уровня отклонений. «Зыбь, не более того». Странное было ощущение… Обдумывал это всё я уже в номере, когда сидел в ванной и оттирал подошвы от мазута. Как-то не хотелось в освящённых преданием местах оставлять отпечатки современного протектора, а ещё больше не хотелось испытывать это отвратное ощущение, когда ноги липнут к полу с мерзопакостным клейким звуком.
 



      Ранним утром следующего дня мы спустились в вестибюль. За стойкой портье, к нашему немалому с супругой изумлению, сидел молодой негр и улыбался нам своей белозубой улыбкой. Мало того, он заговорил с нами на русском языке, старательно выговаривая слова. Естественно, первым делом в голову пришло, что он учился где-то в Союзе. Я и спросил его, где. Оказалось, он никогда там не бывал, а русский выучил самостоятельно по учебникам, так как очень любит русскую литературу. В голове мелькнуло, что насчёт человечества я был вчера не совсем прав. Я отдал ему ключ от комнаты, и мы разговорились. Знания по предмету и особенно его оригинальные суждения настолько меня поразили, что я не удержался и изложил ему, первому, свою задушевную мысль, что мы теперь имеем свои собственные «священные» тексты, в том смысле, что ими можно заменить практически всё, когда-то нами извне заимствованное. На что он не совсем правильно грамматически, но совершенно резонно заметил, что в истории есть немало примеров, когда обладание подобным достоянием ни к чему хорошему не приводило. Я даже не нашёлся, что на это ответить. Пообещал хорошенько над этим подумать и пошёл завтракать. Меня ждал первый в жизни завтрак со «шведским столом», который сами шведы порой называют русским, полагая, что пришёл он к ним из России через прорубленное Петром Великим «окно» в Европу. Но как бы там ни было, возможность не ограничивать себя в количестве съеденного произвела на меня совершенно обратное действие. Какая-то сила заставляла меня взять как можно меньше, невзирая на увещевания жены наедаться как следует, с тем чтобы в течение дня на еде можно было б сэкономить. Отчего-то мне было стыдно и неловко. И я ничего не мог с собой поделать. В этих чувствах я и пребывал почти весь путь до Хайфы. За окном автобуса на этот раз наоборот всё двигалось: и небо, и земля, и что на земле, неподвижным оставалось только море, вдоль которого мы ехали. Яркая синяя лента. День обещался быть солнечным. Чтобы себя как-то развлечь, я стал думать над словами нашего портье. И так их крутил и этак, пока не пришёл к радикальному выводу: а почему, собственно, я должен думать о последствиях?! «Если опасаться последствий, то вообще нужно не думать. А это уж точно не в нашей власти. Кто в меня эту способность вложил, тот пускай и думает о последствиях». Привезли нас сначала на алмазную фабрику и зачем-то долго объясняли, как добываются, как сортируются и обрабатываются алмазы. Показывали работу огранщиков и разъясняли технологию производства бриллиантов. И в конце концов уговорили-таки купить золотой крестик с камушком посередине. Аргументация к тому была неопровержимая: коль скоро мы собирались посещать Святые места, освящённый в каждом из них нательный крестик мог бы стать незаменимым подарком для нашей дочери. Нам тут же объяснили, что нужно просто крестиком прикоснуться к тому месту, где стояли Ясли, когда Он родился, где стоял Крест, когда Его распяли, приложить его к Камню, на котором Его обернули плащаницей, и так далее. И действительно, в дополнение к залитой клубничным соком Библии это могло составить некую семейную реликвию, какую обычно люди передают из поколения в поколение. Кто знает, быть может ничего другого оставить после себя дочери мы так и не сумели бы. Так что мы даже остались довольны своим приобретением. И уже с крестиком, очень хитро упакованным и опечатанным в специальном мешочке для возвращения нам в аэропорту какого-то их внутреннего налога, но с возможностью краешек крестика оголять при «освящениях», – мы отправились на осмотр достопримечательностей Хайфы. Красивого прибрежного города, основанного ещё в римскую эпоху, а в те дни уже заползшего на гору Кармель, с высот которой открывались впечатляющие виды не только на залив и на Нижний город, но и на галилейские горы, и на уходящее к горизонту  побережье, которое терялось в дымке чуть ли не у самого уже Ливана. На фоне городской застройки своим золотым блеском выделялся купол храма бахаистов, куда нас после осмотра панорамы города и повели. Бахаи – пятая, как нам объяснили, по версии ООН, мировая религия, что меня несказанно удивило, потому как я был уверен, что время зарождения религий отнесено от нас на тысячелетия назад. И время это безвозвратно ушло. Но оказалось, что это не так: бахаизм зародился в середине XIX века и окончательно сформировался как учение и стал распространяться уже в XX веке, в конце которого мы и посетили, предварительно разувшись, храм-усыпальницу Баба, предтечи новой религии. В понимании бахаистов Баб является олицетворением исполнения всех пророчеств всех мировых религий, явленных человечеству со времён Адама. Баб завершил старый адамический цикл пророчеств и дал начало новому пророческому циклу, призванному прекратить раздоры и рознь и объединить человечество в единое целое. «Как раз о чём я вчера думал». Опять то же самое: чьё-то религиозное чувствование превращается во внешнее учение, всеобщее распространение которого должно осчастливить всех людей, объединив их вокруг какого-то внешнего фактора. Однако, из тысячелетнего опыта мы должны бы были уже усвоить, что религиозное чувство одного никак нельзя привить или передать другому. Мало того, исполнение человеком самых что ни на есть возвышенных заповедей, почерпнутых извне, – от другого человека ли, или из какого бы то ни было учения, – нарушает прямую сакральную связь человека с божественным и потому отнюдь не является действием религиозным, а, в лучшем случае, может восприниматься как действие общественное или социальное. Всем же своим жизненным опытом я уже был приведён к тому неизбежному выводу, что только божественные внутренние силы в человеке наполняют его жизнь реальным смыслом. Не придуманный смысл приходит сам, определяется той же силой, которая заставляет нас жить. И самое главное, заставляет нас сознавать. «Жить» и «сознавать» сливались у меня в одно целое. Но это были всё глаголы, а значит, должно было быть и существительное. «Если есть действие, то должен быть кто-то, кто это действие производит. Или что-то». Эти «что-то» и «кто-то» сливались в своей недосягаемости в нечто непредметное и внеличностное. А в этих сферах разум и воображение оказываются абсолютно бессильными и беспомощными. Дороги туда нет. Более того, интуиция подсказывает, что её и быть не может. Можно, конечно, что-то додумать и что-нибудь себе нафантазировать, но это уже совсем не то. Настоящее всё ж таки никогда не заменишь придуманным. Только это вот «настоящее» где-то кем-то так запрятано, что до него никак не дотянуться. Состояние, когда тебя куда-то не допускают, я испытывал уже как дежавю. Именно в этом состоянии я и находился, когда мы выходили из усыпальницы Нового Пророка. Направлялись мы осматривать знаменитые, как нам сказали, Персидские сады, окружавшие его усыпальницу со всех сторон. Это и в самом деле было настоящее произведение садово-паркового искусства. Планировка, дорожки, ограждения, светильники, какие-то диковинные растения, ухоженность и чистота. Всё было без изъяна, ни к чему не придерёшься. Хорошо, что я подошвы свои ночью отчистил, а то неловко было бы и шагу ступить. Однако, как это ни странно, чем дольше мы там ходили, тем явственнее я чувствовал себя не в своей тарелке. Я не находил этому причины, пока одно апельсиновое дерево не пришло мне на помощь, обычное апельсиновое дерево, обвешанное спелыми плодами, как ёлка игрушками. Своей незамысловатой естественностью оно явно выделялось из всего прочего. И, видимо, именно поэтому показалось мне как-то связанным с расстилающейся за ним необъятной стихией моря, которая, к счастью ещё способна останавливать человеческое своеволие. До этого апельсины я видел только в магазине да в вазе на столе, а тут они валялись даже на траве, как у нас яблоки валяются под яблонями. Как раз с того места была отчётливо видна искусственная правильность и симметричность всего парка. Поклонникам геометрии там можно было проверять свою к ней приверженность на прочность. Между тем, яд моих предыдущих размышлений всё ещё продолжал действовать. И в русле последних мыслей мне представилось вдруг совершенно очевидным, насколько глубоким было моё заблуждение насчёт отношения людей к природе. Люди не только не уповают на неё как на универсальный жизненный регулятор, люди её просто ненавидят. И ненавидят тем больше, чем явственнее сознают свою от неё зависимость и невозможность высвободиться из-под бремени её законов. Отдавая на словах ей должное и рассуждая о «бытии животворящей природы», на деле противятся ей как могут. Да и то сказать, ну кому понравится закон «естественного отбора», когда ты сам в любую секунду можешь стать его жертвой?! Кому могут быть близки и понятны старение, болезни и сама смерть!? Кому может быть в радость предстоящее тебе уничтожение, когда ты оглядываешься на свою жизнь и так и не можешь понять, что ж это такое было, и было ли что-то вообще!? Кого может удовлетворить понимание процессов и явлений без понимания цели и смысла всего происходящего!? Да что там говорить, дав человеку понять, что что-то есть, его напрочь лишили представления о том, что что-то ещё будет, что что-то хотя бы может быть. «Как ещё сильнее можно было наказать мыслящее существо!?» И это сделала Природа. Стоит ли после этого удивляться, что человека не устраивает в ней буквально всё: и его природная скорость передвижения, и природное его место в цепочке питания, и природная борьба за выживание, и все его природные склонности, инстинкты, страсти. Недаром на самой заре нашей цивилизации Сократ как-то сказал, что зло делаешь от имени природы, а добро – всегда от себя. По сути дела, вся титаническая деятельность человечества, все его физические и умственные силы, вся мощь мировой экономики направлены именно на то, чтобы вырваться из этого, как они говорят, «бытия животворящей природы». Природа же в свою очередь тут же принимается за разрушение того, что человек возводит вопреки её законам. Природа очень чётко и явственно определяет границы человеческому своеволию, за пределами которых это самое своеволие превращается в иллюзию, из него выхолащивается всякий смысл. Что же человеку остаётся? Остаётся одно – непосредственное чувство жизни. «Апельсины на траве, ветер, море. А ещё остаётся мышление, – последнее, что человек в своей гордыне когда-либо согласится искренне признать исходящим из той же природы».
 



      Между тем нас отвели в монастырь кармелитов на горе Кармель, чего я, задумавшись, даже не заметил. Лишь на месте мне удалось разузнать, что нашей в монастыре целью является посещение пещеры пророка Илии. Она находилась под алтарной частью главного кармелитского храма. «Пещера в храме. Храм как продолжение пещеры. Что-то до боли знакомое». Воображение тут же явило нашу петушинскую церковь, полумрак, образа, свечи, звуки службы, запах ладана. « Рай это то место, где законы природы не действуют, где ты природе не подвластен». Перед входом в пещеру меня попросили надеть на голову картонную коробочку, тогда как жену пустили с непокрытой головой. Всё было вроде бы и так же, но как-то и не так. Когда экскурсовод излагала предание, согласно которому в этой самой пещере на пути из Египта в Назарет пряталось от непогоды Святое семейство, я попытался было всё это себе представить и не смог. Воображение отказывалось представлять то, что не могло быть достоверным по определению. Гораздо понятнее и потому «вообразимее» было то, что говорилось далее, что простой русский люд наделил Илию приметами своего собственного божества, Перуна-громовика, который несётся по небу на огненной колеснице и мечет молнии. Там и представлять было нечего, всё было перед глазами. И люди считали, что на Ильин день работать нельзя, сено возить – грех, потому как Илья всё едино сожжёт-спалит его грозой. Поэтому стогов на Ильин день и не метали, не дураки ведь. «Только какое, интересно, дело было Илие из далёкой палестинской пещеры до какого-то там сена где-нибудь под Петушками?!» А вот пасечники на пчельнике работать могли. Пчела – «божья пташка», трудится, собирает воск Богу на свечку. (В воображении всплывали и мёд тягучий, и рой жужжащий, и сухое потрескивание свечного огонька.) Поэтому Илья не ударит стрелой в улей, даже если за ульем будет прятаться нечистый дух. Мне до сердечной боли захотелось вдруг во всё это поверить. Но я уже знал, что разум не даст, а памятью мне в то состояние сознания уже никогда и ни за что не вернуться. «Это всё разум. Разум исподволь, подспудно разрушает в человеке его животную сущность, а вместе с ней всё, что связывает человека с миром Природы. И нам не устоять. Зацепиться нам не за что». Реальность или, лучше сказать, действительность пошатнулись, двинулись и стали от меня отдаляться. Почва опять уходила из-под ног. В такие минуты испытываешь неподдельное удивление, отчего это всё так, как есть, а не как-нибудь иначе. Сомневаться начинаешь даже в своём собственном существовании. Вовсе перестаёшь понимать само слово – существование. «Отрыв от природы это только первый шаг. За ним следует следующий – зыбким и нереальным становится весь материальный или, как ещё его называют, физический мир». Над пещерой как раз проходила католическая служба со своими цветовыми сочетаниями, со своими звуками, с незнакомыми запахами. Только представлялось мне всё это чем-то нереальным. Я пребывал в полном недоумении, как же вообще можно функционировать в этом мире, когда он на глазах превращался в некую виртуальную фикцию. Он просто таял и растворялся в смысловой неопределённости. Вернее сказать, в смысловой и ценностной неопределённостях. Само понятие «существование», казалось, скидывало с себя какую бы то ни было смысловую нагрузку. Я был сражён, ещё почище чем стрелой-молнией Илии, потому что за поражением молнией обычно следует смерть, или выздоровление, а тут – я продолжал быть. Я оставался тем же самым я, который когда-то давно увидел за окошком свой первый снег. Я чувствовал себя тем несчастным духом, который отчего-то прячется за ульем. И снова не заметил, как очутился на улице. Старинные камни монастыря и дикий парк вокруг действовали умиротворяюще. И камни, и даже зелень захотелось потрогать и ощутить их реальность. И я это делал. Я гладил рукой каменную стену, срывал и разминал в пальцах какие-то листики и травинки, нюхал их. Так это теперь вспоминается. Мне кажется, в качестве самозащиты я просто-напросто заставлял себя поверить в провидение и в непостижимость всевышнего замысла. До сих пор не могу забыть эти утопающие в зелени дикие камни, безыскусную простоту старины. Лишь через много-много лет мне предстояло узнать, что кармелиты решили перестроить свой парк, так чтоб затмить знаменитые Персидские сады бахаистов. Правда, к этому времени я уже совсем отчаялся отыскать в событийном мире хоть какой-то ценностный стержень. На любое событие мог отреагировать каким-никаким расхожим объяснением или каким-нибудь общим местом, навроде: «Жизнь по своей сути есть религиозное переживание. Не менее, но и не более того». А ведь когда-то эта незатейливая мысль, что жизнь есть не сумма каких бы то ни было событий, а целый комплекс религиозных переживаний, – в корне изменила и полностью перевернула мою жизнь. По крайней мере, мне так представлялось.




      Следующий день, как мне казалось, был самым главным во всём нашем путешествии. Нам предстояло побывать в Священном Городе, посещение которого и представлялось мне целью всей нашей затеи. Причём попасть туда мы собирались своим ходом, без туристов и экскурсоводов, что с успехом и проделали. На общественном автобусе, с вооружённым пистолетом водителем, через невероятные пробки, до Тель-Авива, а уже оттуда на другом автобусе, минуя разбитую военную технику на обочинах, – до самого Иерусалима. По прибытии мы немедля подались на розыски Храма Креста Господня, окунувшись в разношёрстную толпу торговых улочек Старого Города. На лицах людей читалось обыденное ко всему равнодушие. Присутствие где-то рядом того самого места, где когда-то свершилось Распятие, казалось, не производило на них никакого впечатления, как на прибрежных жителей не производит впечатления уже привычное им море. Но всё ж таки было немного странно. «Голгофа это всё-таки не море. Неужели обыденная повседневность имеет такую над нами силу?!» Я объяснил себе это тем, что, – как мы от них Пространством, – так и все эти люди отделены от когда-то здесь произошедшего Временем, и, может быть, Время в этом случае берёт над Пространством верх. В конечном счёте, пространство можно преодолеть, но не время. «Это же уму непостижимо, сколько разных людей с совершенно различным мировосприятием здесь с тех пор перебывало. Этот временной отрезок включает в себя практически всю не немую, то есть сознательную историю людского рода». И сам себя одёрнул, – нет никакого людского рода, никакого человечества, а есть люди, люди, люди, люди… «И никто из нас так всего целиком и не поймёт. Уходящие ничего не знают о последующих, последующим уже никак не понять предыдущих, – человеческое самосознание поступательно развивается, производя на свет невообразимое количество мировоззрений. И у каждого есть свои предыдущие и есть свои последующие». Я стал невольно вглядываться в лица, и никак не мог поверить, что каждому человеку всего лишь приоткрыли ничтожный, малюсенький краешек бытия и тут же сообщили ему о предстоящем вечном небытии, а он это понимает и принимает, и не только принимает, но может вот так сидеть и ждать, перебирая чётки, что какой-то, вроде меня, турист купит у него какой-нибудь сувенир. А в реальности именно так и выходило. Я не удержался и подошёл к человеку в куфии, или по-нашему в арафатке. За несколько монеток-шекелей он надавил мне из апельсинов стакан сока и подал мне его с такой важностью и с таким чувством собственного достоинства, что я принуждён был несколько неловко, как мне казалось, поклониться в ответ. Я забрал свой сок и отошёл, прекрасно понимая, что никогда в жизни этого человека больше не увижу. Сок был очень хорош, монеты очутились у него в кармане, но неужели ничего в жизни не произошло и не произойдёт от того, что встретились два самосознания? «Или они не встретились?» Я начинал уже путаться. В это самое время мы как раз вышли на небольшую площадь, со всех сторон ограниченную каменной архитектурой зданий. Это был тупик, но каково же было моё удивление, когда выяснилось, что это Храм и есть. Где-то в углу этого каменного колодца находились деревянные ворота, к тому моменту запертые. Нам пришлось обождать человека, который их отпирает. Соседние ворота вообще были заложены камнем, и некого было спросить, почему. Храм никак нельзя было увидеть со стороны, он врос в каменные нагромождения города. Нам-то, естественно, гораздо привычнее другое: открытое пространство, которое храмовым зданием венчается. Здесь же всё было вывернуто наизнанку: отсутствие пространства снаружи венчалось пространством внутренним. Правда, попасть в него у нас всё не получалось. Пока не было ключей, дно колодца постепенно наполнялось народом и разноязыким говором. Говор этот усиливался, или мне так казалось, что он усиливается, но нарастал он непрерывно, пока не стал основным внешним раздражителем. В какой-то момент нарастание этого звука стало представляться мне угрожающим, мне даже почудилось, что и камни, и даже сам воздух как будто растворяются в этом звуке и перестают быть реальностью. Настолько перестают, что я с удивлением огляделся вокруг. Удивительно было, что всё именно так, а не как-нибудь иначе. «А как иначе?» Тоска непостижимости снова начинала проникать в сознание. Хорошо, пришёл наконец-то нужный человек, открыл ворота и выпустил нас из колодца. Весь парадокс заключался в том, что я ни слова в этом говоре не понимал. Зато ответ на мой вопрос стал очевиден: в плотском мире сознания лишь соприкасаются, а проникают друг в друга только посредством слова. Слова и создавали то новое пространство, в котором я вдруг очутился. И что из того, что я слов не понимал, за словами стояли понятия, которые для всех людей одинаковы… Между тем, задуманное мною, реализовывалось прямо на глазах: мы уже поднимались на Голгофу. Внутри всё было устроено, как в церквях и положено, и верующие вели себя точно так же, как у нас. Визуально ничего не выдавало, что это то самое место, лишь под стеклянным колпаком я увидел фрагмент той самой скалы. Мало того, я опустился на колени и просунув руку в специальное отверстие нащупал то самое место, где стоял Его крест. В висках стучало, но сердце почему-то молчало. Я совершенно ничего не чувствовал, я только слышал за спиной говор, тот самый людской говор. «Слова, слова… то есть, понятия, понятия, понятия». Понятия роились, сталкивались, плодили новые понятия, исчезали и возникали вновь. «И так повсюду, где только есть человек. Бог, если вдуматься, тоже понятие. Никто никогда с ним не общался, а все знают это понятие. Но если смерть люди видели, жизнь наблюдали, – с понятиями «жизнь» и «смерть» всё понятно, то откуда у людей появилось понятие «бог», причём повсеместно? Чтобы отсюда весть о Боге донести в Петушки, нужно, как минимум, чтобы люди там это слово «бог» понимали. И они понимали. Можно ли найти человека, который не понимал бы слова «дождь»? Навряд ли. Можно ли найти человека, который не понимал бы слова «бог»? Тоже навряд ли. Только дождь видели все, а бога не видел никто. Поэтому в дождь верить не надо, а в бога надо верить». Мы спустились к камню миропомазания, над которым висели лампады по числу общин, которые представлены в церкви. От камня действительно хорошо пахло. Мне подумалось отчего-то, что камень этот – застывшее во времени пространство. А всё человеческое, как поток, омывает это пространство и уносится куда-то дальше. Именно тут я про себя отметил, что туристов вокруг гораздо больше, чем верующих. «Понятие «бог», действительно, сродни таким понятиям как «пространство» и «время». Понятия эти исходят не откуда-то извне, а непосредственно из нашего сознания. Ни представить их себе, ни объяснить, ни тем более понять их, мы не в состоянии. Это основополагающие понятия, которые невозможно разложить на составляющие, как, например, и понятие «я». На них, как на фундаменте, мы строим из кирпичиков-понятий понятийное здание. Каждый своё. Причём довольно часто человеку приходится разбирать это здание до основания и возводить его сызнова. Мы это делаем и делаем, не отдавая себе в этом отчёта, как муравьи, которые строят и строят муравейники, сколько их не разрушай». Какие-то люди жестами и мимикой заманили меня в некую комнату, которая оказалась сувенирной лавкой. Мне стало неловко за очевидность приёма, с помощью которого они продавали свой товар, и я купил пузырёк со «святой» водой, пакетик со «святой» землёй и свечки, разочаровав их, по-моему, ничтожностью суммы, на которую я раскошелился. Тем не менее, один из них объяснил мне, – насколько я понял его английский, – что свечки нужно зажечь в гробнице, затушить и сохранять их как реликвию. Мы так и сделали, хотя я отчётливо в себе  чувствовал сопротивление следовать совету этого человека. В тесной гробнице тоже был плоский камень, источенный прикосновением миллионов рук. На этом самом камне и произошло нечто такое, что вообще никак не укладывалось в голове: воскрешение из мёртвых. Главным признаком смерти всегда являлась необратимость, воскресение же разрушало устойчивую пару понятий: «жизнь» – «смерть», размывая между ними понятийную границу. Смерть переставала быть смертью, жизнь переставала быть жизнью. Я испытал почти физическую боль, какая-то внешняя сила как будто расшатывала и ломала во мне сам фундамент, на котором зиждилось всё моё мироздание. Нехорошее это чувство было подобно тому ощущению, какое испытываешь, когда тебе расшатывают и вырывают из черепа коренной зуб, с мерзким утробным звуком разрушения. Противное ощущение, но сами эти пары понятий чрезвычайно меня заинтересовали: «пространство» – «время», «жизнь» – «смерть», «бог» – «я». Я сам был поражён, каким образом «бог» и «я» соединились у меня в пару. Только это несомненно была пара, одно понятие не могло существовать без другого, и наоборот. Мы пробирались куда-то по Виа Долороза среди глазеющего и торгующего народа, и я, как ни старался, не смог найти убедительных доводов, которые опровергали бы взаимосвязь этих двух понятий. Виа Долороза – Крестный путь. На этой улице изображение креста действительно разбросано в изобилии, в том числе и равностороннего креста с засечками. В моём воображении противоположные понятия «жизнь» – «смерть», «бог» – «я» как-то непроизвольно пересеклись и тоже образовали крест, который вписался в круг. Его центр перпендикулярно пронизала ещё одна пара «пространство» – «время», и из круга получился уже шар. Я отчего-то вообразил, что все люди, какими бы различными они ни были, когда бы они ни жили, занимают внутри этого шара каждый своё место, и ни один из них – ближе он к центру или дальше – никогда не сможет вырваться за пределы этого шара. «По крайней мере до тех пор, пока все эти понятия имеют для него смысл». Да и в центре этого шара никто по логике вещей оказаться не может. «Почему? Не знаю, но не может». Шар этот – это как бы человек-вообще. Тут уже было не далеко до вывода: «человек-вообще» - это и есть бог, однако я вовремя остановился. Умозрительные эти представления о чём-то вневременном и непространственном имеют удивительную особенность очень быстро обращаться в ничто, возвращая тебя обратно к тому, с чего ты начинал. И возвращение это не очень приятное, надо признаться. «Опять то же окошко, снег, белое чистое пространство»…  А в жизни я так и оставался на камнях улицы, посреди каменных стен, кругом сновали те же люди. И я не просто не понимал зачем я здесь, я испытал невероятное по силе чувство сиротства и даже какой-то обречённости. Казалось, никогда мне из этого каменного лабиринта не выбраться. Мне нестерпимо захотелось домой. Мы ещё много везде ходили, но чувство это меня не покидало. Мы были у Стены плача, где какой-то бородатый человек накричал на меня и заставил вернуться и надеть на голову картонную коробочку. Были на старинном кладбище возле Золотых ворот, которые собственно уже и не ворота, потому что наглухо заложены камнем. Гуляли по Кедронскому ущелью. Сидели в Гефсиманском саду. Физическое движение и смена картин перед глазами развлекали до известного предела, но всё-таки мне было не по себе. Супруга всё больше молчала. На обратном пути в автобусе чувство тревоги и неприкаянности не просто вернулось, а как мне показалось, ещё и усилилось. Было совсем темно, за окном ничего не разобрать. Ехали молча, все спали. Свет в салоне погасили, только мой через проход сосед засветил над собой лампочку и в её тусклом свете читал книжку. От этого света делалось ещё как-то тоскливее, так что я даже обрадовался, когда мы вдруг остановились и в автобус зашёл какой-то человек. Я подумал было, что это контролер, но мой сосед объяснил мне, что это идентификация: ищут ничьи вещи. И их таки нашли, какой-то целлофановый пакет. Нас вывели всех из автобуса, движение по трассе перекрыли, автобус отогнали на какую-то площадку, специальный робот как-то изъял этот пакет из салона, отвёз в кирпичный закуток и на наших глазах расстрелял его в клочья. Для большинства пассажиров, как я успел заметить, всё это было совсем не в диковинку, а я никак не мог избавиться от ощущения нереальности происходящего и отчего-то подумал, что у нас теперь зима, и всё завалено снегом, и все деревья белые. Мне даже как будто послышался хруст снега под ногами…




      Временная последовательность дальнейших событий в памяти не сохранилась. Почему – не знаю. Остались лишь отрывочные вспышки воспоминаний и обрывки связанных с ними мыслей. Либо цель поездки была уже достигнута, либо утеряна, либо исчезла необходимая связь происходящего внутри с разворачивающимся снаружи. Трудно сказать. Однако по прошествии многих лет это даёт мне возможность расположить их не в хронологическом, а в смысловом порядке, по собственному произволу. И слава богу, в прошлом гораздо легче отыскивать смысловую нить, нежели в настоящем, а тем более в будущем… Первое отдельное воспоминание – Вифлеем. Вифлеемская звезда, Святой вертеп. В воображении ясли, пахучее сено, воловьи мягкие губы, тёплое из них дыхание и тайна рождения новой жизни: новый свет, новое «я», новая будущность. На деле же – всё опять закрыто привычным уже камнем, церковной утварью и атрибутикой. Те же туристы, те же верующие и служители. Всё так же, как и на Голгофе. Окунаешься в ту же среду, что и в храме. Удивительно, но чем ближе к месту события, тем менее реальным оно тебе представляется. Ощущение причастности к действительно реальному уменьшается от петушинской церкви через церковь Покрова на Нерли и вплоть до Голгофы, а не наоборот. «Почему? Чем ближе к дому, тем… что? Хотя, в восприятии, собственно, так оно и должно быть». Я бродил в колоннаде Храма Рождества, обходя кругом каждую колонну, и мне в голову пришла странная мысль: «Когда человек говорит о боге, думает о боге, рассуждает о боге, – он говорит, думает и рассуждает о себе. Поэтому мы так многословны и так свободно обращаемся с этим понятием, вплоть до превращения его в миф или до полного отрицания его реальности». А в реальности мы не можем ни представить себе Бога, ни определить, ни объяснить, ни тем более – понять. Реальность стала для нас делиться, множиться, ускользать от нас. «Убегающая реальность». Мы скоро сами будем назначать, что есть реальность, а что нет. Впрочем, скорее всего, мы всегда так и поступали. «Реальность, которая перестаёт быть явью, и явь, которая перестаёт быть реальностью». Через низенький проём, так что надо было наклоняться, мы вышли из храма. Чуть отойдя, я обернулся. Грубо обтёсанные камни, вход так же в углу, в полузаложенной камнями древней арке. Я почувствовал, что никогда больше сюда не вернусь. И мне стало пусто и страшно. Страшно, что для меня больше нет бога в привычном смысле слова, как будто и меня в привычном смысле тоже больше нет. Мороз продрал меня по коже. И снова как будто почудилось: иней на мёртвых ветвях, запах хвои и заваленные снегом крыши.




      Другое воспоминание – Иудейская пустыня. Мы были крайне удивлены её видом. Как всё-таки тривиальны наши представления о том, что мы обозначаем привычными нам понятиями. Пустыня всегда для меня была бескрайней поверхностью песка, где не на чем остановиться глазу, разве что на барханах. А тут пред нами представали не то горы, не то холмы, с ущельями и уступами, со склонами и обрывами. И если попервоначалу на них ещё просматривалась скудная растительность, то скоро пейзаж  стал воистину «лунным», как выразилась наш экскурсовод, – каменистая безжизненная пустыня. А из-за того что раскрывался он передо мной из окна автобуса, в движении, – был он как-то особенно объёмен и переменчив. Каменные осыпи вздымались ввысь и низвергались вниз, подобно гигантским волнам. В голову невольно пришло место из Евангелий об искушении в пустыне. «Почему «дьявол» искушал Его именно в пустыне? Да ещё в такой». Вроде бы не самое подходящее место для того, чтобы искушать. «Чем тут искушать-то?» И тут меня осенило: переставая быть животным, человек волей-неволей оказывается в духовной пустыне, которая еще не обжита, не наполнена смыслами, как этот божий мир божьими тварями. И устраивать этот новый мир, и осваивать его, и существовать в нём нужно самому человеку. Мир, в котором вовсе нет никакого пространства. Кроме, быть может, смыслового. И время там только пошло. Хочешь – не хочешь, станет не по себе. Хотя, судя по виду из окна, в нашем мире до сотворения жизни тоже было не слишком-то уютно. У меня с собой было Евангелие, то самое, облитое клубничным соком, и я быстро нашёл в нём нужное место. Искушений было три. Первое и самое сильное искушение: вернуться в привычный мир с краюхой хлеба на столе и с плошкой наваристого борща, когда за окном метёт вьюга, а супруга подносит тебе рюмку и, помолившись, идёт разбирать постель. Но, — говорит Он, — не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. Второе искушение: с высоты своего мировоззрения кинуться в новое, как в омут головой, отвергнув старое, в надежде, что всё изменится и пойдёт само собой.  Нет, — говорит Он, — не искушай Господа Бога твоего. Чудес там не бывает, как и в привычном мире, всё там даётся усилием, каждодневной работой. И последнее искушение: забрать свою власть, своевольничать в духовном мире, как тебе вздумается, предаваться фантазиям и пустому словоблудию. Не делай этого, — говорит Он, — Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи. «Твоему!»  И тут тоже – закон. «В тебе». Однако существенным было совсем не то, кто что сказал, а то, что само существование разделилось для меня надвое. «Росстань?» Кстати, в Библии нигде, по-моему, не сказано, что Бог сотворил пространство и время, он их только наполнял своими творениями. А духовное пространство, где обитает сознание, вообще увидеть нельзя, но оно есть, потому что с тех времён, когда по этим камням ступал Иисус, оно наполняется и наполняется. «Значит есть чему наполняться». И оно уже далеко не пустынно: то там оазис, то здесь. И вдруг впервые в жизни я с такой остротой почувствовал нереальность предметного мира, нереальность пространства Вселенной и нереальность этих миллиардов лет, в которые, как в пучину, погружается наше познание. «Реально одно только сознание. Не материальный мир как целое всё, а мир сознания как целое всё». Я не мог поверить, что сам считал когда-то реально существующим только мир, а себя в нём воспринимал былинкой, которая в следующее мгновение растворится в безмерном пространстве космоса и исчезнет навсегда. Это тем более удивительно, что мир мы способны воспринимать только снаружи, тогда как сознание – и снаружи, и изнутри: снаружи это множество людей и всё живое, а изнутри это наше собственное «я», сознающее себя собой. Пространство сознания – это действительное для нас пространство, а пространство мировое это только пространство кажущееся. Отсюда реальное событие то, что происходит в сознании, а не в мире. В мире ничего, собственно говоря, произойти и не может. Мир так миром и останется, что бы в нём ни произошло. Поэтому время не принадлежит мировому пространству, время принадлежит сознанию… Это были даже не мысли, а что-то вроде спонтанного осознания. Отчего-то именно так моё прошедшее отразилось в настоящем. Хотя с тех пор минуло уже более десятка лет, я так и не смог восстановить в своём представлении действительную реальность того, что раньше было для меня явью. Шаг за шагом явью становилось то, что до этого представлялось не более чем образным представлением, неким воображаемым духовным миром. Однако ежеминутно и ежесекундно я продолжал своё существование в мире плотском, привычном для меня мире. Я потратил уйму времени и сил, чтобы примирить две реальности. И не смог. Проблема заключалась лишь в том, что двух действительностей не бывает по определению: что-то действительно, а что-то нет. «Либо я, либо те камни». Но я почему-то почти уверен, что существую – я, что я – существую. Опять всё сводилось к одному невнятному понятию – сознание. «Сознание вмещает в себя всё, включая не только все эти камни и камни всех вселенных, но и саму бесконечность. И обе действительности, кстати, тоже».




      Мы как раз остановились на «нулевой отметке». Она якобы указывала на тогдашний уровень моря. И дальше мы должны были опуститься ниже этого уровня, что для туриста предполагалось быть достопамятным событием. Мы все высадились и разбрелись по площадке, чтобы прочувствовать глубину момента и сфотографироваться со знаком «0» на память. Площадка не была пустой, на ней стояли маленький мальчик и чуть повзрослее девочка, оба в национальных одеждах. Перед ними плашмя лежали камни со сверкающими на солнце монетками. Экскурсовод предварительно увещевала нас не давать им много денег, потому что они «ещё те попрошайки». Мы положили по монетке каждому на свой камень, причём никто попрошайничать и не подумал: девочка стояла смущённо потупившись, а мальчишка с наивным детским любопытством разглядывал нас своими чёрными, как смоль, глазами. Достоверность того, что виделось, слышалось, обонялось, осязалось, – совершенно явственно ко мне возвращалась. Все органы чувств работали как-то особенно напряжённо. Этому немало способствовало происходящее вокруг движение. Люди кругом меня прохаживались, осматривали виды, оживлённо обменивались впечатлениями, фотографировались. Чуть поодаль от местных ребятишек стоял с верблюдом другой мальчик, в арафатке. Перед ним тоже был камень с монетами, но он не просил, он зарабатывал. Поэтому, когда супруга его сфотографировала вместе с верблюдом и тоже положила ему денежку, которая показалась ему слишком мелкой, он с презрением отшвырнул её от себя на землю, и так, чтобы все видели. И у меня снова закралось сомнение: ведь человек своим телом живёт в этом материальном мире, и всё в человеке приспособлено для жизни именно здесь и именно так. Этот мир, эти камни, этот верблюд – это всё, что у него есть. Но внутренний голос тут же ответил: ну и пусть себе живёт, тебе-то какое дело. Я встретился взглядом с маленьким хозяином верблюда. Смотрел он на меня исподлобья и без всякого намёка на дружелюбие. И там, за этим недружелюбным взглядом, было такое же «я», как и во мне. Как и моё, сознающее себя собою, сознающее себя существующим, а меня воспринимающее двуногим существом с деньгами в кармане. «Я для него лишь картинка, как, впрочем, и он для меня. Вот где непреодолимое расстояние! Что там всякие парсеки и световые года!» Непредставимо и непостижимо! Я уж готов был упереться в эту непостижимость и привычно повернуть вспять, но в этот раз вышло нечто совсем другое. Я вдруг не то чтобы понял, не то чтобы вообразил, и даже не представил, а скорее просто осознал, что «Я» и во мне, и в этом мальчике, и в окружающих меня людях – это одно и то же «Я». И не в каком-то философском или поэтическом смысле, а в самом что ни на есть прямом смысле. В том смысле, что именно таковой является единственно возможная реальность. Это снаружи «я» воспринимается как бесконечное множество разнообразных «я», а изнутри оно всегда одно. Снаружи их можно складывать в два, три, в миллиарды, а изнутри оно никак не складывается и ничего из него не вычитается. К нему вообще неприменима ни количественная категория, ни какая-либо иная из тех, что мы используем для описания неживого мира. Мало того, и всё живое каким-то образом сознаёт себя собой, отделяет себя от всего остального, питает себя, защищает себя. А значит и в нём есть это же самое «я». И оно вне времени и вне пространства. Оно неподвижно, оно стоит, а всё, что «не я», всё это вокруг него движется и изменяется, появляется и исчезает. Выходило, что первый микроб, динозавр и я – это изнутри одно и то же, а различно лишь по степени присутствия в этом видимом мире. И даже мои мысли и слова, которые я при этом употреблял, показались мне всего лишь определённой «степенью присутствия». Это было более чем странно. Мне даже на мгновенье подумалось, что лучше бы было привычно упереться лбом. «Хотя, с другой стороны, в привычном положении мы делаем такие ужасные вещи и часто несём такой бред, что, может быть, оно и ничего, если куда-нибудь чуть сдвинешься».
 



      После «нулевой отметки» наш автобус стал так быстро спускаться к Мёртвому морю, что закладывало уши. Но так же быстро переключаться с одного на другое я был уже не в состоянии. Испытанное только что наверху переживание настоятельно требовало хоть какого-то осмысления. Ни о каких новых впечатлениях, казалось, не шло уже и речи. Однако никакого осмысления не происходило. Я был поставлен в тупик. Это теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, что есть переживания, которые не укладываются в твоё мироздание, и как ни старайся, их туда не пристроить. Вот и выходит что-то вроде несварения, только не желудка, а разума. Я тогда не понимал, что мне надо было всё своё мироздание, выстроенное во всю мою жизнь из понятийных кирпичиков и образных блоков, разобрать до основания и выстроить его заново. А кладка эта замешена на таком крутом растворе опыта, что сделать что-то с наскока я ни под каким видом не смог бы. В таких случаях память иногда выстраивает весьма занятные сближения. Память связала для меня тех самых детей и палестинского верблюда с затерянной в наших бескрайних чернозёмах узловой железнодорожной станцией Астапово. Ноябрь. Заиндевевшие рельсы. Кругом чёрная, масляная пашня. Всё стынет, твердеет и убирается снегом. Темнеет рано, дни короткие. В окнах дома начальника станции горит свет. Там умирает Лев Толстой. За ним записывают последние слова, которые ещё можно было разобрать: «Только одно советую вам помнить: есть пропасть людей на свете кроме Льва Толстого, а вы смотрите на одного Льва». Обыкновенно я понимал это высказывание в том смысле, что Лев Николаевич, умирая, передаёт эстафету своего дела другим людям, скромно почитая себя одним из многих, кто внёс свой вклад в общечеловеческое дело на Земле. А жизнь как бы оставляет здесь, видит её будущность в деяниях потомков, в продолжении человеческого рода. И тут я увидел, что это совсем не так. Просто в такой форме он сумел выразить одно из последних своих озарений об общности и единстве человеческого «я», о вне временной и вне пространственной его сущности. По своей сути это было решение вопроса жизни и смерти. Результат человеческой жизни не принадлежит этому миру, он засчитывается там, где обитает её сущность. Да по-другому и быть не могло, Толстой один из немногих известных мне людей, который развивался, проявлялся, совершенствовался (как угодно) до последних минут своей жизни. Стал бы он перед смертью заниматься такими пустяками, как определение своего места в обществе или в истории. Я уж не говорю о выказывании на людях своей скромности. «Скромным вообще быть не скромно. Все же знают, что быть скромным это хорошо, а наоборот – плохо. Поэтому вести себя скромно означает выставлять себя перед людьми с хорошей стороны, а это ох как не скромно». Судя по его дневникам последних лет жизни, заниматься подобным баловством мысли, да ещё в последние часы, он просто не мог. Но вот что странно, мы были с женой в Астапово, и тоже в ноябре, точно так же было холодно, и я точно помню, что нам заводили послушать голос Толстого, записанный когда-то на фонограф, и среди прочих мыслей Лев Николаевич именно это и говорил, что «Я» во всех людях одно и то же. Выходило, что я об этом знал. Знал, но не понимал? Понимал, но не сознавал? Или сознавал, но не пережил сам? «Очень странная вещь – человеческое знание. Каково же было Толстому жить среди одних последователей. Последователей кого-то или чего-то, включая своих собственных». И разве это не странно, что раньше я не видел того простого факта, что жизнь вся целиком в сознании, а не в том следе, который сознание оставляет в этом мире? Каким бы глубоким этот след ни был. Ладно древние люди, они думали, что всё это кругом – вечно, но мы-то знаем: солнце выгорит, вода испарится, всё живое вымрет и так далее. Мы уже в состоянии научно описать конец света. И всё-таки несём и несём всё самое ценное в банк, который неизбежно лопнет.
 



      Очень яркое воспоминание – Мёртвое море. Во-первых, было довольно занятно находиться в месте, где Эверест становится выше почти на полкилометра. Во-вторых, там было намного теплее и как-то просторнее, чем в пустыне. А в-третьих, – само море, в котором лежишь и не тонешь, не плывёшь, а барахтаешься. И без всякого порядкового номера: курортная беззаботность, когда нет ничего кроме солнца, моря, воздуха и радости ощущения жизни. И что за дело, что море мёртвое. «Неужели человеку всё ещё доступна безмятежность?» — только я успел это подумать, как вдоль берега с рёвом пронеслись два истребителя. В дальнейшем эти пролёты повторялись с аккуратной периодичностью. Я наблюдал за ними из-под пальмы, а окружающие не обращали на них, казалось, никакого внимания. «А как же все эти войны? Бесконечные». Когда-нибудь историки о нас напишут, что мы жили в период Больших войн. Люди, совершенно как животные, убивали друг друга за обладание самкой, за еду, за территорию, даже за какие-то абстрактные идеи или, того хуже, просто за самоназвания, которые сами же к себе и применяли, за принадлежность или не принадлежность к какому-либо сообществу. «Неужели это и есть эволюционная борьба за выживание? борьба за «степень присутствия»? присутствия этого самого, пресловутого всеобщего «Я»? Неужели в этом и есть проявление жизненной силы? Той силы, которая нами движет». Как-то всё это не укладывалось в голове. Если для животного мира это представляется абсолютно естественным, – там и должен выживать сильнейший, – то для нас-то это зачем? Сократа убили, а его «степень присутствия» куда больше, нежели у тех людей, которые его приговорили. Иисуса распяли, и о каком присутствии его палачей можно говорить? «Кто это? Что это?» И мне показалось совершенно нереальным, что я побывал на том самом месте, где происходило распятие, где человека замучили до смерти. Воображение тут же нарисовало картину истязания кнутом, вбитый через кость кованый гвоздь, подобный которому археологи действительно нашли в одном из захоронений того времени, перебитые голени и удар копьем под рёбра. Удар копьём, который выключает для тебя всю Вселенную. Навсегда. «Неужели для нас это и есть самая достоверная реальность?» Выходило, что всё дело в достоверности, а не в реальности. «Неужели ж Иисус для меня достоверней, чем я сам для себя?» А выходило именно так; выходило, что солёная вода передо мной и горы для меня достовернее, чем тот факт, что я сознаю себя собой. Но внутренний голос спорил: «То, что ты сознаёшь, несоизмеримо достовернее того, что ты видишь и слышишь, и о чём знаешь». Однако достоверность есть событийная, а есть достоверность сущностная. И они вовсе не совпадают. А психологическая достоверность вообще находится на грани того и другого. Поступок относится к событийному ряду, а мотивация – к сущностному. Одним словом, опять всё как-то запутывалось, заплеталось, затягивалось в мёртвый узел, какой можно либо оставить, либо разрубить одним ударом. Я именно так и поступил, резонно определив наипервейшей достоверностью собственное чувство голода. Мы оделись и пошли покупать свою очередную питу.




      Иерихон – по преданию один из самых старых в мире городов. Но мне он был интересен не сам по себе и не своей древностью, а присутствием этого звучного названия в выражении «иерихонская труба», довольно распространённом. За что я, видимо, и был наказан: в город мы так и не попали. Когда мы подъехали к блокпосту, местные мальчишки стали бросаться в нашу сторону камнями. Именно в сторону, потому что с такого расстояния добросить до нас камень было просто нереально. Инцидент, само собой разумеется, малоприятный, но в этих мальчишках было что-то такое, что я невольно стал в них всматриваться. И скоро я понял, что в них было такого занимательного. Они были чем-то разительно схожи не с нынешними подростками, а с теми петушинскими мальчишками, среди которых я вырос и каких в реальности уже нет. А я по какому-то неведомому стечению причин и обстоятельств был не с ними, а в кондиционированном автобусе и вместе с туристами. И нас, как туристов, охраняли от них солдаты с автоматами. Причём солдаты эти явно воспринимали нас как своих. Они всё это время пересмеивались и о чём-то оживлённо переговаривались, пока один из них, загорелый до какой-то невероятной черноты, безнадёжно не махнул нашему водителю рукой. После чего мы послушно развернулись и поехали объезжать пресловутый Иерихон стороной. Мы ехали вдоль Иордана, я наблюдал его извивы через стекло, как, ставшее за последние дни уже привычным, «заоконное» представление, а сам всё думал о тех мальчишках, да и о себе самом, когда был таким же. Невероятная эта комбинация: ничего ещё не жившие – уже почти прожившие, палестинские образы – петушинские картинки, начало всей истории – сегодняшний её день, пережитое – предстоящее, всё это кружилось вихрем в голове, не реализовываясь ни в какую конкретную мысль. И даже без всякой к тому надежды. Благо, представление в этот день было отнюдь не скучное. Мы ехали по когда-то родной для Иисуса Галилее, ехали по берегу Галилейского моря, где когда-то рыбачили евангельские рыбаки, видали то самое место, где из живого моря вытекает Иордан и начинает свой недолгий извилистый путь через благодатную свою долину в выжженную солнцем пустыню, где даже море мёртвое. Неудивительно, что именно здесь зарождалось то, что потом превратилось в мировые религии, настолько явственно ощущалась здесь обычно невидимая грань между живым и мёртвым, между жизнью и смертью. Жившие здесь люди постоянно видели эту короткую речку, как образ целой человеческой жизни. «Они тут умудрились аж две тысячи лет назад обозначить какую-то сущностную границу в человеческой жизни. А ведь только определив чёткую границу, можно от неё откладывать какие бы то ни было смыслы. Как вперёд, так и назад». В тот день, так получилось, мы продвигались в обратном направлении, от Мёртвого моря. По серпантину мы поднялись в курортную зону Хамат Гадер и очутились в рукотворном земном раю. По-другому то место и не назовёшь: диковинные растения, райские птицы, тропический климат. Мы там сразу разбрелись кто куда, гуляли, купались в горячих серных источниках, осматривали древние римские купальни-термы, правда уже в руинах и совсем без римлян. Но по всему было видно, место считалось благодатным и тогда. Потом мы опять поднимались по серпантину и с Голанских высот озирали холмистые окрестности и любовались видами Галилейского моря, которое издали виделось обыкновенным озером на дне пространной лощины. После «рая» и горячих купаний, помню, в голову пришла глупейшая мысль, что отсюда идущего «по воде аки посуху» Иисуса никто бы даже не разглядел. Расслабленность была такая, что даже окопы и блиндажи под нашими ногами особенного любопытства не вызывали. А это были, оказывается, вражеские укрепления, грозившие когда-то всякой нормальной жизни там внизу. С этим мириться было никак нельзя, объяснили нам. И с военной точки зрения так оно и было – все главенствующие высоты должны были быть безусловно обезврежены. Однако в голосе экскурсовода, которая нам об этом рассказывала, явственно слышались оправдательные нотки. Несмотря на это, она деликатно нам попеняла, что «наши» инструкторы принимали участие в возведении всех этих военных сооружений и в обучении размещавшихся здесь когда-то солдат. «Этого мне только не хватало! Нам и так всё время приходилось тогда оправдываться, за то и за это, за всю шестую часть суши, а тут ещё в довесок и это». Но сопоставление по времени показалось мне более чем занятным: в то время как я рос в Петушках, здесь тоже бегали мои босоногие сверстники, точно так же как и я, не подозревавшие, что всё нас окружающее ещё на нашей жизни окажется совсем в другой стране, что наш малый мир будет навсегда разрушен. Пускай пути и причины к тому были совершенно различные. «И что»? И ничего. Никакой к самому себе жалости я не испытал. Я лишь почувствовал то, что до этого хорошо знал, что человек больше любого места и необъятнее любого пространства. А это чувство стоит того, чтобы за ним ехать куда угодно, хоть на край света. Обычно чувства такого рода бывают очень непродолжительны, но в тот день оно длилось и длилось: и когда мы по серпантину спускались вниз, и когда вкушали знаменитую «рыбу Петра» в прибрежном ресторанчике, и когда бродили по берегу, слушая негромкий шум прибоя. Состояние было такое хорошее, что даже думать ни о чём не хотелось.




      Последним местом, которое мы посетили, был город Назарет. Так получилось не нарочно, но начали мы с Голгофы, а закончили местом, откуда Иисус по преданию был родом. Само это место со своими археологическими древностями теперь накрыто Базиликой Благовещения, которая в своём облике несёт отчётливую печать европейской современности. Внутри всё было уже привычно «совсем не так», как в нашей церкви. Я бродил там совершенным туристом, наугад разглядывая то, за что цеплялся глаз, пока не остановился перед древней мозаикой с какими-то знаками и крестом в круге. Незатейливая и безыскусная простота, с которой она была исполнена, невольно обращала на себя внимание. Похожее ощущение часто испытываешь, разглядывая детские рисунки, в которых неумение нежданно-негаданно становится их самой привлекательной стороной. И ко мне вдруг так же неожиданно вернулось детское восприятие мира. На какие-то мгновения ко мне вернулось моё детское отношение к людям, когда они все представлялись мне большими, разными и невероятно любопытными. Я был не столько изумлён, сколько растерян. Трудно было поверить, что я когда-то к людям относился с таким расположением, с таким, можно даже сказать, ко всем благоволением. О себе я ничего такого не помнил. Совсем не помнил. Внимание тут же переключилось на окружающих. И мне стало казаться, что я каждого из них уже когда-то видел. Для меня это были скорее типажи, нежели живые люди. А хуже того, я был убеждён, что из общения с ними ничего нового для себя я уже не вынесу. Да и особого к ним расположения я тоже не испытывал. Это было странно. Для христианина, коим я тогда себя мнил, всё должно было быть ровным счётом наоборот: от детского животного эгоизма он должен бы был перемещаться в сторону человеколюбия, а уж никак не в обратном направлении. Я был в этом убеждён. Что-то было не так. Зато маленьким, подумалось мне, я был  невероятно глуп: одно время вообще думал, что Иисус – из Петушков, иначе я себе просто не мог, видимо, объяснить, зачем ему в самом лучшем месте, у магазина, построили самый большой и самый красивый в деревне дом. «А он рос здесь. Может быть, бегал по этим самым камням». И этот же внутренний голос сам же на это и возразил: «Какая разница, где он бегал, где не бегал. Кроме этого он ещё что-то делал, что-то говорил. Понял ты его? умный». Похоже, что нет, подумал я. «Похоже» – передразнил голос. Передразнил и исчез, оставив после себя раздражение и даже какую-то потерянность. А что я мог сказать? Что мы ничего из того, что он нам заповедал, так и не исполнили, что поборников и толкователей заповедей столько, что сам чёрт ногу сломит? И вправду, с чем я, собственно, к нему пришёл?.. «Судя по всему, мы всё те же. «Царства Божия на земле» мы так и не построили. Да что там царство, за несколько тысяч лет мы даже не научились не убивать. Просто не убивать. Мы до сих пор считаем, что вечно и законно мёртвое, а живое – преходяще и случайно. Ничего нового к тому, что в твоё время уже было сказано о человеке и об его истине, мы не добавили. Нам, как тем римлянам, всё никак не достанет хлеба и зрелищ. Мы осуждаем, судимся, прелюбодействуем и клянёмся. Величаемся мы друг перед другом, а не перед истиной. Мы торгуем в храме жизни и поклоняемся своим старым идолам. Покаяния за протекшие тысячелетия так и не случилось, купайся в Иордане не купайся». Выходило одно из двух: либо мы все скопом заблудились, либо у Провидения на наш счёт были и есть совсем другие виды. И скорее второе, чем первое, – очень уж сложно предположить, что Провидение настолько рассеянно, что позволило бы нам потеряться, или что мы настолько умны, хитры и своевольны, что были бы в состоянии обвести вокруг пальца само Провидение. «Так что твоё учение нам впрок как-то не пошло. Похоже, люди вообще не могут жить по учению, каким бы оно ни было, какой бы авторитет за ним ни стоял. И слава богу. Почему это нужно жить по учению, а не по сердцу и не по уму? Да – да, нет – нет, сам же говорил. Чтобы объединить людей для какой-то внешней цели, - учение нужно. Да только беда в том, что любая внешняя цель не имеет для жизни определяющего значения. Цель жизни внутри самой жизни. Для её достижения никакого ни с кем объединения не нужно. Стало быть, не нужно и учения». Сама жизнь это и доказывает: чем дальше, тем более мы разбредаемся кто куда в поисках своих собственных смыслов. «И у каждого своя судьба. Каждому предстоит перейти реку жизни по-своему: один вплавь, другой вброд, кто-то на плоту, а кто и по хрустальному мосту. Естественно, у каждого об этой реке будет своё собственное представление». Учение жизни приходит изнутри, из человеческой сущности, а не снаружи, от учителя. Поэтому люди один за одним и избавляются от всякого внешнего учения, как вылупившиеся птенцы от скорлупы.




      В обратном самолёте над Чёрным морем я от нечего делать решал про себя логическую задачку о поисках смысла жизни. С одной стороны, не задать себе вопроса, зачем я живу на этом свете, представлялось мне делом просто невероятным, однако с другой стороны, решение этого вопроса означало бы для познающего существа конец всему, конец жизни, смерть. Логически такого не могло быть. Многие говорят, смысл жизни в самой жизни. Это понятно, но зачем люди ищут этот смысл, это было совершенно не понятно. Я крутил всё это и так и этак, – ничего не выходило, однако я чувствовал, что решение должно быть, потому как «зачем» о смысле жизни – это самый главный «зачем» из всех «зачемов». Недоступная мне логика мыслительного процесса опять возвратила меня в детство. Вспомнился мой крёстный. Летом он гонял в Петушках коров, и я ходил к нему на полдни. Мы с ним часто спорили, что было совсем не удивительно, он на всё имел своё особенное мнение. Один раз заспорили мы с ним о солнце: я доказывал, что земля вращается вокруг солнца, он же мне доказывал обратное. «Ну как же, — говорил он. — Я-то встаю рано, оно выходит у Никуловых, а садится за Панюшиными». Я был просто вне себя от такого вопиющего невежества, а он на моё возмущение только посмеивался, хлопал себя по коленкам и всё приговаривал: «Ой, не знаю что такое». По правде говоря, я думал, он меня просто дразнит. Однако, очень скоро я понял, что земля совершает гораздо более сложное движение, нежели простое вращение вокруг своей звезды. Солнечная система вращается вокруг центра галактики, та, в свою очередь, тоже вокруг чего-то вращается, и так до бесконечности. Потом пришло понимание того, что и земля, и солнце только в нашем представлении являются телами, а по своей сути они ничем от окружающего их пространства не отличаются. Галактика, в которой мы находимся, со стороны тоже выглядит телом, как, наверное, и сама вселенная. Из недоступных восприятию глубин микромира в моём воображении вырастала и исчезала в беспредельном макромире какая-то невероятная по сложности иерархия центров вращения, где каждый центр подчиняет и подчиняется, где каждый центр имеет своё строго определённое место для каждого определённого момента времени. И вселенная каким-то образом вмещает всё это невообразимое количество организованного вращательного движения, оставаясь при этом цельной губчатой структурой, неподвижной относительно самой себя. И всё это нужно было представить себе без наблюдателя, то есть вне времени и вне пространства, что, по моему глубокому убеждению, сделать ничуть не проще, нежели ещё раз сотворить мир. Одним словом, я начал понимать, что достоверность моего знания неудержимо стремится к нулю, тогда как крёстный пользовался знанием очевидным. И когда он меня как-то встретил и в очередной раз попытался зацепить по поводу солнца, я только руками замахал, согласен, мол, согласен: «Оно встаёт у Никуловых». На что он сделал круглые глаза и невозмутимо возразил: «Не-ка, теперь оно поднимается от Леденёвых»… На этом месте мои воспоминания прервала симпатичная и очень ухоженная стюардесса, предложив мне на выбор мясной или рыбный обед. Я выбрал мясной, и тут же получил улыбку, извинения и объяснение, что остались только рыбные. «Зачем же вы тогда спрашиваете?» — спросил я и получил в ответ ещё одну очаровательную улыбку. Обед свой рыбный я, правда, тоже получил. И как ни странно, он навёл меня на весьма занятную мысль, что любое наше знание не есть приобретение, а всего лишь переваривание, усвоение и избавление от испражнений. Наше знание само по себе отрицательно. В познании, как и в еде: что откушено, то уже мало нас занимает, и уже совсем не наше дело. Главный интерес всегда крутится возле ещё не съеденного и ещё не познанного. Самовольно мы можем есть что угодно, но только съедобное, можем своевольно узнавать что угодно, но тоже только «съедобное». И тут и там больше чем можешь, не съешь, и тут и там нельзя наесться впрок, один раз и навсегда, и тут и там результатом процесса является выработка энергии, только природа её совсем разная. «Хотя и одна – энергия жизни, и другая – тоже энергия жизни». Между тем мы уже подлетали к Москве, за иллюминатором расстилались заснеженные леса и поля,  народ принялся доставать тёплую одежду и переодеваться. Путешествие подходило к концу, и мне захотелось чем-то его подытожить. Общее впечатление от поездки хотелось запечатлеть в памяти каким-то одним, обобщённым образом. В воображении началась настоящая круговерть зрительных впечатлений. Однако, к моему великому удивлению, отнюдь не архитектурные и, уж тем более, не туристические достопримечательности оказались на первом месте. Перед глазами явственно вставал безжизненный пустынный пейзаж. Внизу, на склоне покатых, холмистых гор, возле каменистого русла пересохшего ручья одиноко притулился не то шатёр, не то палатка бедуинов. И ни малейшего нигде и ни в чём движения. Я ещё подивился тогда, что у них тоже есть те и эти, – средиземноморье как-никак, колыбель цивилизации. И вдруг те зимние видения, преследовавшие меня в наших палестинских переездах, воплотились в совершенно явственную картину. Безлюдная зимняя равнина, подпёртая сугробами одинокая избушка на отшибе. С крыши, заваленной снегом, ветер метёт белый снежный дым. Метёт и подвывает…




      Образ занесённой снегом избы ещё долго меня потом преследовал. В нём много чего было. Наши длинные ночи, короткие морозные дни. И наши просторы. И эти слабо светящиеся в тёмном холоде окошки, за которыми всё ещё теплится разумная жизнь. Я воображал себе одинокого старика, который всё уже в жизни сделал и доживает в такой вот избе, может быть, последние свои дни. В Петушках я зашёл в церковь. На то, что там было и что там делалось, я смотрел уже совсем другими глазами. Точно так же, как по-иному глядишь на человека, когда выслушаешь историю его жизни. Все иерусалимские свечки я поставил за здравие всех «человеков», а иорданскую воду выплеснул на ступени ещё при входе. Под треск свечек я физически, почти что кожей ощутил плотный, насыщенный елеем мифотворчества воздух, в котором я находился. «Начавшись где-то там, каким образом этот миф оказался аж здесь? Почему история Иисуса так поразила некоторых современников, а многих людей не отпускает до сих пор?» Что-то в ней такое было, если бог, к которому можно было испытывать сострадание, вытеснил целый сонм богов, перед могуществом и своенравием которых позволительно было лишь преклоняться в благоговейном трепете. Я подошёл к изображению распятого Христа. «Людей хоронили с пергаментными текстами, которые описывали его страдания и страшную гибель». Странное предположение закралось мне тогда в голову: что это было первое художественное произведение, где было изложено столкновение духовной жизни человека с обществом, с реалиями окружающего его мира. «Дух соприкасается с материей. Получается – душа». И я не устоял тогда перед искушением, начал свои измышления записывать. Конечно, я понимал, что человек и без того мыслит образами и понятиями. Любой человек. Но меня уже занимал сам процесс, искусственный процесс, когда сотворение образно-понятийного раствора становится самоцелью, и этот раствор цементируется словами-знаками на бумаге и застывает. До смерти любопытно было узнать, что это графоманское действо проделывает над человеком, изменяет ли самосознание, и если изменяет, то как. Интересно на себе было попробовать, каков будет результат. По идее он должен был бы быть принципиально иным, нежели когда мы творим с помощью пяти чувств. Слова сами стали складываться в строки. И пошло и поехало… И вот что у меня (вместе с названием) выходило:

(Продолжение следует).

© Copyright: Алексей Струмила, 2011
Свидетельство о публикации №211121600474

Ссылка:
https://www.proza.ru/2011/12/16/474
(Иллюстрация по ссылке)


А это прекрасный в любую пору года Санкт-Петербург! Приглашает заглянуть сюда поэт Геннадий Рябов…

ПЕЙЗАЖ
Геннадий Рябов

На шершавом холсте я рисую слова.
Чтобы как наяву получилась Нева,
серый камень и воды залива –
из несчётности слов мне достаточно два:
слово «сажа» и слово «белила».

Будто фото: причал, силуэт корабля…
Все – один к одному. Отчего же
сажебелые стены, мосты, тополя,
белосажные небо, вода и земля
на мой город ничуть не похожи?

Рассыпаю пригоршню неправильных слов –
узнаваемо как! – оцените:
изумрудный гранит, и кармин парусов,
и лимонная линия легких дворцов,
и лазурное солнце в зените…



Мелодия Невского проспекта
Просто Валерия

Когда мне невмочь пересилить беду,
Когда подступает отчаянье,
Я в синий троллейбус сажусь на ходу,
В последний, случайный.
                (Булат Окуджава)

            По Арбату транспорт больше не ходит, и мой троллейбус заблудился в далёких  лабиринтах на окраине Москвы. Не встретив его, я снова сажусь в скорый поезд «Москва-Ленинград». Знаю, что поездка спасёт меня от внезапно обрушившихся бед, и я смогу жить дальше. К тому же, обещала показать город хорошему знакомому.

              Мы идём по Невскому. В голове возникают обрывки стихов, я мучительно пытаюсь подобрать рифму, но вдруг спохватываюсь, что потеряла нить разговора.
  - У тебя есть ручка? – спрашивает он и начинает что-то записывать.
  - Ты извини, что я отвлёкся, пришла в голову одна мелодия.
На листке ноты, в которых я не разбираюсь. Да, совсем забыла, ведь он играет и сочиняет музыку. Вечером идём на концерт. Он слушает напряжённо, совсем не так, как я. Потом начинает что-то искать в карманах. Я понимаю и передаю ему блокнот и ручку.

                На следующий день ходим по выставке «Природа и фантазия».
  - Какая красота! – думаю я. - Надо написать отзыв.
  Ищу глазами своего спутника, а он уже идёт с Книгой отзывов.
  - Это просто чудо! Давай напишем что-нибудь.
                После выставки – в Русский музей. Он сам останавливается у моих любимых картин, мне остаётся только рассказывать. А иногда и слова не нужны. На выходе продают открытки с репродукциями. Не сговариваясь, выбираем одинаковые.

               Вечер. Сидим в кафе «Север» и впервые говорим о главном. Он мечтал стать композитором, я - писателем. Оба не рискнули сделать увлечение профессией, побоялись, что не получится, а теперь жалеем. Живём по сходной схеме: днём работа, вечером учёба, выгадываем крупицы времени на любимые занятия. У него это музыкальный ансамбль и курсы по теории музыки, у меня – литературное объединение. И у обоих – книги, марки, фото, аквариум. Как много, оказывается, общего!

            В последний раз оглядываемся на ночной Невский проспект и направляемся к Московскому вокзалу.
    - Как не хочется уезжать!
    - Да, такой поездки больше не будет.
Поезд трогается. Он смотрит в тёмное окно и поправляет причёску. А я смотрю на него, и почему-то хочется дотронуться до его волос. Просто прикоснуться – и всё.
    - Темно, ничего не видно, - говорит он. Поправь, пожалуйста, мне пробор, кажется, неровно.

           Электричка подходит к нашей станции. Его будет встречать девушка. Не пройдёт и месяца, как  они расстанутся, но он ещё не знает об этом и с беспокойством поглядывает в окно. Мне становится грустно, потому что никто меня не ждёт и не встречает, если не считать родителей. Лишь через много лет я пойму, как это важно, что они живы и ждут моего приезда. А пока понятие «мы» растворяется в утреннем тумане, и каждый возвращается в свою жизнь. Почему-то даже в голову не приходит, что можно соединить его музыку с моими стихами. Тогда получилась бы песня, понятная и близкая нам обоим.


                Иллюстрация из набора открыток изд."Планета", 1985.


© Copyright: Просто Валерия, 2013
Свидетельство о публикации №213090101108

Ссылка:
http://www.proza.ru/2013/09/01/1108
(Иллюстрация по ссылке)

 
Малая родина. Страна маленьких провинциальных городков, речек и ручейков детства… Это наша Россия…!

Продолжает рубрику Автор из Санкт-Петербурга Геннадий Рябов. Мы уже публиковали его стихи…

***
Геннадий Рябов

 Уеду в провинцию.
В Рославль, Урюпинск, Клайпеду...
Стою на перроне, затравленно глядя окрест.
Да, да, решено. Я куда-нибудь точно уеду.
И стану я жить в Толмачеве.
Да мало ли мест,

где сонные сосны.
А может быть, сонные пальмы.
Где спят переулки, собаки, соседи, дома...
Где славу, богатство, карьеру, эпоху проспали,
зато никуда не спешат и не сходят с ума.

И там – из песка – где ракиты царапают воду,
я выстрою замок такой, о котором мечтал.
И стану лелеять в душе и покой, и свободу.
Покой и свободу – единственный мой капитал...

... А если вдвоем?..
Суету прежней жизни ломая,
сердца наполняя предчувствием тихой любви?..
Давай убежим!
Нас никто никогда не поймает...
Нас просто никто никогда и не станет ловить...

Ссылка:
http://www.netslova.ru/ryabov/index.html




Общество.


 
Что представляет собой наше современное общество? Куда идет наша цивилизация? Что движет современным человеком?
Для ответов на эти вопросы мы открыли в прошлом году в рамках раздела «Общество» рубрику


Куда идёшь?



Разлука...
Дина Иванова 2

                Рожденный! - Когда-нибудь людям
                расскажешь,
                Что не было равной -
                В искусстве Разлуки!
                М.Цветаева

                Я по счетам плачу за прошлых
                лет ошибки...
                Вл. Милов
   
 

     Пришло время, и он решил рассказать. Рассказать о том, какой  тяжкий груз  несёт в своём сердце уже многие годы.
 
Завтра жене делают третью операцию.
«Надежды  м а л е н ь к и й оркестр…».

Сын вырос и так далёк от проблем семьи.
И в этом Илья винит себя.
А сегодня он вообще  не пришел ночевать.
Это очередная тусовка …… накануне…
Успеет ли он навестить мать?


***

     Илья проснулся от страшного холода. Открыв глаза, он понял, что ещё не сбросил с себя сон. Ему снился тот последний поход в горы, когда их накрыла лавина.
Ксения тогда кашеварила у костра, и успела передать за перевал SOS. Можно сказать, спасла всю группу.
А теперь он должен её спасти. Должен…
И вспомнилось, как сдерживая слёзы встречавшая их мама, обняла первую Ксению: -  «Спасибо за всё, дочка! Ты отвела разлуку».

Маму он не спас…

И вот всё теперь навалилось тяжестью той лавины.
Озноб не проходил.- «Надо всё рассказать сыну. Рассказать о его бабушке. Об этом «гении разлуки». Так она назвала себя в годовщину смерти отца.

Илья привычно в спешке брился.
И вдруг увидел в зеркале чужое лицо. -  «Это  я?».
Зеркало отображало человека с изжеванным лицом, на котором запечатлелась нервическая издёрганность.
 

***

Агриппина Павловна, его мать, умерла без малого двадцать лет тому назад.
В другом городе. Его рядом не было.
Ей сейчас бы исполнилось 75.
Живя после смерти мужа с сыном, она никогда не жаловалась на здоровье, почти не посещала поликлинику. Да и особой потребности в этом не было.

Когда появилась в доме Ксения, легко нашла общий язык со снохой. 
Жизнь была, как у всех: то густо, то пусто. 
Для Агриппины Павловны была «главней всего погода в дома…».
Ксюша не раз с гордостью говорила подругам: - «У меня золотая свекровь. Отпустила сына, не вмешивается в наши личные дела».
Сноха была молода и не очень любила заглядывать глубоко. Она, не то чтобы была верхоглядкой-вертихвосткой, но любила восторженные  ахи–вздохи, признания за нею лидерства во всём.  Свекровь ничем не ограничивала её стремление быть главной, и искренне была готова разделить с ней любовь к сыну.
Эту любовь, как и большинство матерей, она нежно пестовала в себе все годы. Это был её внутренний огонь.
Нет, ей чужда была слепая материнская любовь. Она несла в себе глубокое чувство уважения, благодарности сыну за то, что он состоялся, стал опорой в её жизни и добрым другом.
Подруги не переставая, твердили: - «Ты из-за него лишаешь себя личной жизни!».
Её это всегда смешило: – «Дорогие, личная жизнь, это жизнь моих чувств, моих внутренних переживаний. А не это…  "лишь бы милый рядом".
Я не спорю, когда  в союзе «он-она» всё хорошо – это здорово. 
Сознайтесь, сами-то вы дано забыли о своей личной жизни. Мало читаете, упразднили кино и театры, а наши разговоры ни о чём?
Но вы при мужьях... Комильфо.
А личная жизнь, наполненная упругостью мыслей, светом восходящей зори, звуком звенящей капели, трагизмом и радостью повседневности – это кровообращение. Её, личную жизнь, может отобрать только ослепшая, оглохшая душа, или…».

Понимали  ли они её сентенции? Риторический вопрос.

Уважая свою личную жизнь, она уважала и личную жизнь других и, прежде всего, сына.
 
Илья-то знал, как мать с болью перерезала связывающую их пуповину.
Они за долгие годы жизни вдвоём были, как одно целое. Понимали, дополняли друг друга. Она – опытом; он - молодостью.

Появилась Ксения и Агриппина Павловна, с первых же дней, заметно отодвинулась от Ильи. Когда сын приходил с работы и по старой памяти начинал рассказать, прежде всего, ей о делах, она внимательно выслушивала, и тут же: – «А как Ксюша  отреагировала? Ты ей уже рассказал?».
Он не всегда понимал, почему мать избегает прежних разговоров «по душам». Даже хмурился. Она улавливала эти его хмуринки, но знала и другое, он должен мудро распределить свои внимание и чувства между матерью и женой.
Это серьёзный труд души.

Сама хорошо помнила «горе» своей свекрови, которая постоянно жаловалась: – «У меня украли сына. Он сначала к ней, перешагнув порог, и только потом мне - привет!».
Нелёгкая ноша быть свекровью, но Агриппине Павловне удавалось нести её достойно. 
Без ревности? Без боли?
И с ревностью, и с болью, но  – с должной выдержкой.
Она умела во время заметить тучи на лицах домочадцев и найти пути и слова, восстанавливающие погоду в доме.

Работа воспитательницы в детском саду постоянно одаривала её «откровениями»  подопечных  «мудрецов». Только успевай запоминать.
Дома  она   живо, сохраняя интонацию этих диалогов, умела передавать что-то не детское в этих детских душах.
Такие моно спектакли сближали.

 >> - Танька, отдай машинку, а то всю твою красоту испорчу.
    - Мам, ты сегодня рано. Ура!! Мы с папкой можем допоздна быть в загуле.
    - Папочка, маму ты отпустил? Правильно. Зачем птичкам клетка.
    - Агрипинпавловна, мои, наверное, задержатся, с утра начали отношения выяснять.
    - Всем пока! У нас праздник: мамина мама приехала, а папин папа с утра сухой.  >>

Устами младенцев обрисовывалась другая жизнь, и был повод  почувствовать, что их семья вне этих проблем.

А вот их проблемы подкрались незвано, негаданно.
Агриппина Павловна, как-то вдруг  почувствовала слабость и постоянное  недомогание. Медики предложили пройти обследование в онкодиспансере.
А тут и Ксюша расклеилась. Сильнейший токсикоз и постоянное нервное возбуждение.
Стала резкой, придирчивой ко всяким мелочам.
 
   - Я вижу, вы испугались приближающейся нагрузки. С появлением малыша оставляйте свою работу. Пора всё хозяйство в доме брать на себя. Я не могу переносить запах кухни. И мне впервые от вас нужна просто помощь. А вы избегаете нас. - Капризно отчитывала она свекровь.
 
   - Я подумаю, - она отвечала сдержано, но сухо.

Уйдя в свою комнату, Агриппина Павловна впервые совсем растерялась: – «А если мне нужна будет операция, облучение. Никто к этому не готов.  Какая я при этих обстоятельствах помощница? Я не могу переложить свою болезнь на их плечи.  Из жалости  любви не выкроишь».

Её ближайшая подруга с выходом на пенсию, приобрела в небольшом посёлке уютный домик и переехала туда, оставив детям квартиру. Часто приглашала её погостить.
Она принимает решение: уйти на пенсию, уехать к подруге, там пройти полное обследование  и принять окончательное решение – разлука, или возвращение…

Отъезд был тяжёлым.
Сын, не понимая её спешки, бросил на ходу:- «Неужели Ксения права? Ты избегаешь предстоящих трудностей? Как на тебя это не похоже, и, знаешь, очень обидно».

Так и расстались, закусив удила.
Телефонные разговоры были натянутыми.
А болезнь свирепствовала.  Таблетки перестали помогать. Пришлось соглашаться на госпитализацию. Заключение врачей было приговором – неоперабельная.
С подругой они были одного покроя. Ни жалоб, ни состраданий вслух.
Однажды только нервы  у хозяйки не выдержали, когда Агатка, так подруга  её с детства называла, с такой болью сказала: - «Вот ведь какие дела, так и завершу свой путь  бабушкой эмбриона, обидно как-то…».

Чувствуя приближение худшего, подруга позвонила Илье.
 
   - Илья, маме плохо. Она в больнице, приезжай.

   - Завтра жена ложится  на плановое кесарево сечение, ждём первенца. При первой возможности приеду.

Первая возможность запоздала.  На похороны он опоздал.   
Подруга передала Илье последние слова Агриппины Павловны: - «Илья должен понять меня и простить. Жаль только, что внука на руках не подержала».

Понять этого «гения разлуки», было непросто.
Кто ответит на вопрос: права она, или нет?
Надо ли было до такой степени оберегать своих, лишив их возможности пожалеть её, пострадать всем вместе?

Илья не мог разобраться в себе. Навалилась горечь, что его не было рядом, обида, что она ему не доверилась и просто боль…
Что-то оборвалось в его жизни. Он понимал, что уже никогда не будет того дома, душой которого была мать.
Позже он признал свою вину: не заметил, не понял и в итоге предал…

В его семье за последние годы установился паритет: равное, без резких эмоций сосуществование. Сын рос в обстановке холодных, расчетливых будней.
Жена его опекала, поддерживая всё, что входило в понятие – круто. От кроссовок, до смартфонов.
Живое общение постепенно выветрилось полностью.
Кто у телевизора, кто у монитора, а кто на всёпоглощающих тусовках. 
Нет общих дум, общих тем…  быт и всё.

Но, вот в доме наступают  крутые  холода. Серьёзно заболела Ксения.
Две операции подряд. И снова длительный стационар…


***

Илья попросил сына вечером вернуться пораньше:– «Пора поговорить».

   - Соскучился о нотациях? Не обещаю, но постараюсь. – Дерзко ответил и хлопнул дверью.

Впервые Илья внутренне содрогнулся: -  «Я его совсем не знаю. Не знаю его друзей. В следующем году заканчивает университет, а я так и не понял, что это за профессия  - специалист по SMO. Не пьёт, не колется, вот и вся моя информация о сыне».

За годы болезни жены Илья  полностью отдал себя работе.
Врачи, лекарства – всё это делалось оперативно. Надёжные сиделки, правильный уход. Регулярно навещал жену и вдруг...  ужаснулся.
Как мало в нём осталось сострадания. Просто ощущение беспомощности.
Сын, как бы, не замечал болезни матери, изредка забегал в больницу, да и то, когда отец напомнит.
«Ещё шаг и мы оба превратимся из роботов в живые трупы», - Илья впервые увидел ситуацию со стороны.

Сын вернулся рано. Резко рванул дверь в его кабинет.

  - На порку прибыл, - кривляясь, он предстал перед отцом.

В полумраке кабинета тихо звучала мелодия из «Музыкального приношения» Баха.
Юноша опешил: - «Отец слушает Баха?».
Илья зажёг свет и вдруг увидел перед собой незнакомца.
Красивые черты лица сына исказились гримасой.
Эта судорожная гримаса,  как бы раздирала поджатый рот вымученной улыбкой, и в тоже время, само  лицо казалось кисло-плачущим, но без  единой слезинки в потухших глазах.
Илья  и  сам как-то слинял, от этих тяжёлых дум.

   - Присядь, давай дослушаем Баха. Не спешишь? – Сын пожал плечами.

Илья рассказал всё о его бабушке.
Лицо сына менялось на глазах. Как снежный ком весной, медленно таяло равнодушие.  Лицо становилось серьезно-озабоченным. Он смотрел на отца встревоженными глазами и  задал трудный вопрос.

   - Почему  ни ты, ни мама мне никогда об этом не рассказывали?

Илья не спешил с ответом.
Ему трудно было признать свою вину отца.
Он долгие годы был простым наблюдателем за тем, как рос сын, замуровав себя в свои переживания.
Трудно объяснить сыну эту чёрную дыру, которая образовалась в его душе после смерти матери.
Но он, может быть впервые, не отвёл взгляда от этих, как он считал ещё вчера, наглых глаз.
Затянувшая пауза, как опытный хирург, отсекала наболевшие, заледенелые пласты их душ.

Оба встали.
Скупая, чисто мужская, труднообъяснимая нежность, подтолкнула их друг к другу.

   - У меня нет ответа на твой вопрос, сын. Сейчас нет. Есть только понимание множества ошибок свершённых в жизни. А сейчас я испугался за тебя. Не хочу, чтобы ты  испытал тот груз душевных мук, когда не успеваешь сказать – прости. Я во всём  чувствую свою вину.

Они даже не заметили, что стоят в обнимку, ощущая тепло и лёгкую дрожь.
Два самых близких человека  встретились…

    - Спасибо, отец. Спасибо, что  разрушил эту тягостную тишину, – юноша сделал паузу. - Не удивляйся, мне знаком твой страх перед собственной беспомощностью. Вот и выбрал тактику страуса.   Я услышал тебя. И ещё не вечер…


***

В народе говорят: - «Материнское сердце в детках, а детское – в камне».
Вода камень точит.
Через Время мы все осознаём свои ошибки.

Но можно и опоздать…


© Copyright: Дина Иванова 2, 2013
Свидетельство о публикации №213092001103

Ссылка:
http://www.proza.ru/2013/09/20/1103




Последняя репетиция
Константин Десятов


   Мне, в середине семидесятых заехавшему в отцовскую деревню Осинники, представшая перед глазами картина показалась, мягко говоря, странной и непонятной. Судите сами: с территории деревенского кладбища многолюдная похоронная процессия вынесла открытый гроб с покойником и направилась вглубь деревни. Скорбные, заплаканные лица, траурные наряды, венки, много венков. И поп. Я всегда считал и считаю, что процессия проводов должна шествовать от дома усопшего до его могилы, но ведь никак не наоборот!
А далее было и вовсе диковинно: покойник - старик вдруг в гробу поднялся и стал отчаянно жестикулировать и кого-то отчитывать. «Может, фильм какой снимают?» - мелькнуло в голове, но, осмотревшись, съёмочной группы я не обнаружил. Так что же?..

  Отставной режиссёр областного драмтеатра Архип Петрович Разбудин был вынужден оставить любимую работу - того настоятельно требовали врачи. А из своих семидесяти трёх лет театру Разбудиным было отдано полвека бурной, неспокойной жизни. В последнее время он стал заговариваться, чрезмерно нервничать, участились провалы в памяти. И уехал доживать свои года Архип Петрович вместе со своей домработницей Фаиной в тихую отдалённую от суеты деревню Осинники. Фаина представляла собой - долговязое, сутулое существо с вытянутым, лошадиным лицом, мутными, самогонного цвета, глазами, длинными, до колен, костлявыми руками и плоскостопными ногами, единственным половым отличием которого служила неизменная, вытертая синяя юбка. Схожесть с изработанной лошадью добавляла привычка постоянно жевать губами неизвестно что. Готовила Фаина ужасно, но компенсировала свои видимые и невидимые недостатки исключительной, сонной невозмутимостью. Казалось, если земля перед ней разверзнется до самого ада, она лишь переведёт свой взор в сторону в поиске обходной дороги.
 
  Разбудин являлся отпрыском выходцев из центральной Индии по материнской ветви. Его отец, хваткий воронежский крестьянин, в зрелые годы сделал себе имя и состояние на выведении и продаже чистопородных скакунов и завещал единственному сыну весь свой немалый капитал. Знатный коневод дал Архипу всестороннее образование и даже посвятил в таинства хатха-йоги, которые в свою очередь позаимствовал у тестя. Юноша рос инициативным и творческим. И когда возник вопрос - кем в жизни быть, он изъявил желание учиться в театральном училище. Отец, естественно, желал, чтобы сын пошёл его тропой.

  И вот старый больной Разбудин поселился в Осинниках, прикупив самый большой и добротный в деревне дом. Деревенские его и Фаину приняли равнодушно - ну приехали и приехали, места на всех хватит. И хоть Разбудин и был сильно хворым, руки по театру у него «чесались». По первости пробовал он в тутошнем клубе сколотить некое подобие театральной труппы и попытаться поставить «Чайку» и даже установил «актёрам» жалование, но вскоре понял, что с местными невеждами не только Чехова, а и Чуковского не осилить.

  К концу сентября Разбудину весьма занедужилось, и он вызвал к постели деревенского прорицателя - юродивого Илью. Тот тщательно обследовал принесённый с собой потрёпанный Талмуд и выдал неутешительный прогноз: жить старику осталось четыре дня.
 Встревоженный вестью, Архип Петрович долго ворочался в постели, осмысливая ситуацию, потом послал служанку за Николаем Мазаным - фигурой в деревне авторитетной и влиятельной.

- Вот что, Микола, - прохрипел Разбудин. - собирай-ка к завтрему народ. Чем больше, тем лучше. Юродивый мне скорую смерть накликал. Сам видишь, какой я. Будем, значит, мои похороны репетировать. И чтоб всё было взаправду: и гроб, и венки, и священнослужитель. Чтобы люди рыдали. Оркестр пока не надо выписывать. Охота, чтобы, когда действительно помру, погребли меня в строгости со всеми христианскими канонами. А народу объяви, что тому, кто репетировать мои похороны придёт да будет в скорби своей усердствовать - отвалю каждому мужику по ковшу вина, а бабам - по одёжке новой. Да выдам за каждый день репетиции всякому статисту по двадцать рублей денег… Да не забудь гроб-от добрый к утру сколотить, венков наплести - чтоб никакой мне бутафории! Могилу загодя выройте на сухом месте, повыше где. За всё готов хорошо заплатить. Панихидой руководить буду сам.

  К обеду следующего дня у избы Архипа Петровича собралось поболе сотни деревенского люду - на посулы старика купилось немало селян. Главенствовал в толпе Николай Мазаный. Он кратко проинструктировал, как сам представлял, что и как нужно делать каждому. В полдень шестеро мужиков вынесли из избы в роскошном гробу «покойного». Разбудин лежал в дорогом костюме, с закрытыми очами, сложив на груди руки. Тронули
 за околицу. Шествие предварял деревенский дьяк Евлампий - шествовал с видом значительным, важным, покачивая кадилом. Далее вытянулись в колонну носчики венков и крышки гроба, потом - сам гроб и, после, прочие провожатые. Бабы вразнобой и фальшиво зарыдали, мужики стали креститься.

  Через три-четыре двора Архип Петрович, кряхтя, присел в гробу, пристально и явно недовольно осмотрел шествие, сколько мог громко, заорал:
- Стоп-стоп-стоп! Вы что, люди, покойника никогда не хоронили? Ну кто так голосит? Шибче, бабоньки, по мне реветь надо. А вы, мужики, пошто не все фуражки сняли? Где это на Руси видано - чтоб на похоронах с покрытой головой? И не так торопливо тащите меня, бережней - я, вон, только что из ящика чуть было не выкатился, ладно, руками успел ухватиться за борт… Как подумаю, что таким вот макаром вы меня, как взаправду помру, на погост снесёте - мне сразу и помирать неохота стаёт… А ты, Мазаный, поправляй народ-то. Ну ладно, несите дале…

 Колонна послушно поплыла дальше, но уже не так спешно. Женщины прибавили голосу, напустили на лица больше уныния. Вскоре пришли к кладбищенским вратам, спросили Разбудина - что следует делать дальше. Тот опять поднялся в гробу по пояс, обвёл всех долгим проницательным взором:

- Много я за жизнь поставил спектаклей, немало довелось встретить бездарных актёров, но такого вот безобразия!.. Ты, Евлампий, зачем в конец шествия ушёл?! Почему венки кое-кто под мышками нёс? Почему крышка гробья два раза наземь падала? А вон тот парень с девкой, никак, всю дорогу в обнимку шёл! Мазаный, ты, как главный распорядитель, куда смотрел?.. Знайте все: покуда я не добьюсь отменного исполнения действа - не покину этот мир!.. Ладно, покурите, да тащите меня домой - будет сегодня с вас.

  Принесли старика домой, разоблачили, переложили в постель. Распорядился Разбудин поднять из хозяйского погреба бочонок кубанского вина, отмеряли каждому мужику обещанное. Бабам же велел раздать по цветастому платку либо по паре чулок, какие Фаина накануне закупила в городе для такого случая. А какие бабы наиболее старательно и самозабвенно выли - так ещё и по изящной гребёнке получили. Помимо того, всем участникам панихиды Фаина вручила по два червонца.

  На следующий день репетиции были продолжены. Народу собралось побольше. И на исходе дня, когда гроб опустили у вырытой могилы, Мазаный услужливо спросил старого режиссёра:

- Ну, как нынче прошли, Петрович?
 Разбудин, даже не пытаясь приподняться, прошептал:

- Да нынче, пожалуй, получше будет. Теперь не срамно и в землю лечь. Несите, братцы, меня домой.

 Согласно провидению юродивого Ильи, жить Разбудину оставалось не более двух суток. И как будто всё шло к этому: поутру старику ещё похудшало, притупились зрение и слух, его водило то в жар, то в озноб. Шла горлом кровь.
 Около одиннадцати часов дня к Разбудину на цыпочках пробрался Мазаный, склонил над постелью смоляные лохмы:

- Архип Петрович, народ желает знать - сегодня на кладбище вас нести?
- А как же! - встрепенулся тот. - Репетицию никто не отменял. Кладите меня в короб… Слышь, Микола, я давеча завещание составил, у служанки оно. Как богу душу отдам, вскроете его, узнаете мою волю.

  За весь путь к могиле Архип Петрович подымался только единожды. С трудом опёршись на локоть, обозрел сопровождающий и надрывающийся в рыданиях народ и с улыбкой на лице, оставшись, видимо, увиденным довольный, рухнул обратно в гроб.

  Осенний промозглый ветер пригнал на небосвод стадо туч, но дождя пока не было. По обыкновению, у могилы гроб приземлили на пожухлую уже траву. Носильщики сели передохнуть, стали сворачивать самокрутки.

- Дождь сейчас леванёт, - сказал кто-то. - Надо бы в деревню поспешать, або вымокнем в дороге.

- И то верно, - согласился Мазаный. - Покурить и по пути можно. Архип Петрович, велите вас домой доставить?..

  Ничего не ответил ему старик. Не вздымалась более грудь его, не дрогнула на шее и лице ни одна жилка. Лишь назойливый холодный ветер лениво перекладывал седые пряди на голове его. Мазаный схватил дедову кисть, пытаясь поймать пульс, потом понуро обнародовал:

- Всё, люди. Отошёл наш Архип Петрович, царствие ему небесное… Ну что, мужики, так и так надо нести его в деревню - не зарывать же сразу.

 Начал покапывать дождь - природа чутко отреагировала на смерть человека. Принесли тело домой, поставили гроб посреди светелки на два табурета. Опять выдали народу заработанное - вино, тряпки, деньги. Промокали передниками навернувшиеся слёзы женщины, скучковались группками, обсуждая кончину, захмелевшие мужики.

- Надо только завтра поехать музыку заказать да памятник, - вслух рассуждал Мазаный. - А так, поди, и готово всё. Выпивка есть, бабы еды наготовят… Вот ведь юродивый чёрт - всего-то на день ошибся! Вот и не верь после этого в прорицательства!.. Да, Фаина, покойничек про завещание сказывал. Принеси его, вскроем.

 Когда служанка вышла, Разбудин вдруг в гробу заворочался, оголил глаза, с усилием привстал на локте:

- А не спешите завещание-то оглашать раньше срока! Я вам когда велел?!!

  Присутствующие скорбящие чуть было не грохнулись со скамеек:
- Ой, Архип Петрович, боже ж вы наш!!! Да, мы ж вас умершим посчитали!..

  Разбудин обшарил мутными глазами светелку и бросил известную в театральных кругах фразу:

- Не верю!

  Попросил квасу и, испив, продолжил:

- Не верю, братцы. Не так ушедшего в мир иной провожают! Пошто куришь здесь, Микола? Где опять же бабий рыд? Где даже свечи, свечи где?! Запомните же вы, нехристи, что покуда я не добьюсь правдивости, шиша с два вы дождётесь моей смертушки!
 
  Разбудин взглянул на напольные куранты, распорядился:

- Давай всё сначала! Ещё разок прокрутим засветло. Выноси гроб.

  Старику разъяснили, что сделать это едва ли можно - на дворе хлещет дождь, да и народ отпущен по домам, не пойдёт.
 
- Ну добро, - зло сказал Разбудин Мазаному. - Но чтоб к завтрему массовку мне обеспечил. Экзаменовать буду по всей строгости!.. Ишь, они меня уже на тот свет спровадили, ладно хоть не зарыли!  А про то не подумали, что я себя йогой в глубокий сон вогнал, да вот только в дозировке маху дал...

 Назавтра ровно в полдень от дома Разбудина в который уже раз отвалила похоронная процессия. Было видать, как насточертел крестьянам весь этот маскарад. Уж и выли женщины не так проникновенно и душераздирающе, и мужчины плелись сплошь в фуражках и, не таясь, покуривали да матерились. Евлампий шёл впереди без кадила и чего-то лыбился.
 Разбудин в гробу и не приподнимался уже, не доставало сил. Всё утро, будучи ещё дома, он заговаривался и отвечал невпопад. Уж третий день отказывался чего-нибудь поесть.

  Едва одолели половину пути, Архип Петрович дал знак кистью остановиться, опустить гроб у дороги под обжелтевшим тополем.

- Всё, братцы мои, - слабо двигал бледными губами Разбудин. - Отмаялся я, кажись… Прощайте, милые земляки и поминайте когда…

 Старик замер. Теперь уже навсегда.

 Увядший тополиный лист сорвался с ветки и лёг умирать на разбудинскую грудь. Тихо-тихо стало на многолюдной деревенской улице…

 Погребён был Архип Петрович со всеми почестями и атрибутами, как он того и добивался. Похороны собрали вдвое больше люду, чем было на репетициях. Поминали старика две седьмицы кряду. Распечатали и конверт с завещанием. В нём умерший предписывал раздать всем жителям Осинников, включая и младенцев, по триста рублей наличными. Служанке Фаине причиталось пятьдесят тысяч. Оставшийся свой капитал - около двухсот тысяч - завещал передать местной казне для нужд селян.


… Упорхнуло два десятка лет. И вот случай вновь занёс меня в родные пределы. Деревня уже и не деревня, в ней ныне здравствуют  всего-то четырнадцать жилых дворов.

 Иду с охапкой живых пионов на святое для всякого человека место - кладбище. С трудом отыскиваю среди запущения нужные захоронения. Дарю цветы бабке, отцу, тёткам, двоюродной сестре... Едва видимая в рослом разнотравье стезя показала могилу Разбудина. Охватываю взглядом величественное мраморное надгробие, свежие (!) венки на нём, массивную витиеватую, похоже, из чугуна, ограду. В камне выбито: -«Разбудин Архип Петрович, 1901-1974 г.г.».

 Да, удивителен был этот человек. И хоть рождён был от матушки иноземной, душою располагал воистину русской - широкой, щедрой и непредсказуемой. И мне становится бесконечно хорошо, что я когда-то немножко знавал этого великого чудака и сейчас вот стою у последнего его пристанища и, как бы, соприкасаюсь с чем-то значительным, вечным и необъяснимым. И оставшиеся мои пионы находят место на плите разбудинской могилы.


© Copyright: Константин Десятов, 2012
Свидетельство о публикации №212042700559

Ссылка:
http://www.proza.ru/2012/04/27/559




Незаменимый
Петр Кожевников 2


   Пришлось мне как-то ехать в купе с одним главой района. Почему от своего безденежья я в купе  ехал, а не в плацкарте? А у нас всегда очереди в железнодорожные кассы и вечно в нужном направлении билетов не хватает. Вот мне и достался только купейный билет. А что делать? Купил. Ехать-то надо. И вот такой разговор за обедом произошел у меня с этим самым главным районным чиновником.
   - А вы знаете, в моем районе всего две достопримечательности, - заверил он меня.
   - Какие же?.. – Поинтересовался я у него.
   - Водонапорная башня и я.
   - Извините, не понял. Какая связь между такими разнородными достопримечательностями.
   - Водонапорная башня построена в 1801 году. Стоит третий век и не падает.
   - А причем тогда вы?
   - Притом, что я избран главой на третий срок. Получается, я тоже как башня, не падающий.
   - Действительно, аналогия железная.
   - Точнее не железная, а железобетонная.
   - Уточнение спорное, но спорить не хочу.
   - Почему?
   - Во-первых, сегодня жарко. Во-вторых, вы угощаете. В третьих, я уважаю любое мнение пусть даже несовпадающее с моим. Стараюсь быть демократичным.
   - Демократия - дело хорошее, но хлопотное и неуправляемое. Мне кажется, где демократия, там всегда полный беспредел. Так сказать, одно без другого просто жить не может.
   - Издержки есть везде, есть они и у демократии.
   - Вы уверены?
   - В людях? Да.
   - Вы людям верите?
   - А вы разве только себе верите?
   - Только себе.
   - А другим? Вы же глава!
   - Вот потому и не верю, что я глава.
   - А точнее поясните свою мысль?
   - Врут поголовно все! А большинство так вообще просто отъявленные мерзавцы.
   - Почему?
   - Почему.… Например, жилищный вопрос сейчас не только в нашем захолустье, но по всей России самый острый, больной вопрос. Так?
   - Да, жилье – это самое главное в жизни каждого человека.
   - Вот-вот!..
   - Только я что-то не уловил связи между мерзавцами и жильем. Как в том анекдоте, «а в каком месте мне смеяться»?
   - Вы-то можете смеяться, а мне не до смеха. Впору хоть плачь.
   - Да в чем же дело?
   - Позавчера, в четверг, у меня день приема для населения. Заходят ко мне в кабинет два мужика, и не поверите, о чем они меня просили.
   - Дать им квартиру.
   - В прозорливости вам не откажешь. Точно! Просили дать им трехкомнатную квартиру в новом микрорайоне.
   - А у вас жилищный лимит уже давным-давно исчерпан. Так?
   - Нет. Лимит еще не исчерпан, но сама их дурацкая просьба…
   - Разве улучшение жилья – это дурацкая просьба? 
   - Нет. Понимаете.… Как бы вам сказать…
   - Как есть, так и говорите.
   - Ну, эти два типа голубые.
   - И…
   - Так они мне заявили, что у них на данное время создана крепкая российская семья, и им хочется иметь своего ребенка из детдома. А в их однокомнатной им втроем жить будет невозможно. Вот так.
   - А вы что им ответили?
   - С голубыми мэр Москвы Лужков никак не справляется, а мне тем более эта тема не под силу. Старался их убедить.
   - Вы им что-то пообещали?
   - Ничего.
   - И не разубедили?
   - Разубедил.
   - Как?
   - Сказал, что пока у них самих деторождение не получится, квартиры им не будет.
   - А они?
   - Убеждали, что наука еще несовершенна, и пока, мужики рожать не могут. Мол, с них хватит и того, что они из детдома ребенка возьмут.   
   - А вы?
   - Убеждал, что пока юридически нет прецедента, закон нарушать не имею права, поэтому квартиру им дать не могу.
   - А если у них как-то деторождение получится, что тогда?
   - Если это случится, то по моим прикидкам к концу века. А я же не водонапорная башня! Век, это уж точно, не простою. То есть не проработаю. А после меня пусть хоть потоп. Вот вам и демократия!
   - Да-а… Трудная у вас работа.
   - Невыносимая!
   - Так уйдите на другую!
   - На какую? Мне семьдесят четыре года и кроме как всем все обещать я ничего делать не умею.
   - Так уходите на пенсию.
   - И на пенсию уйти не могу.
   - Почему?
   - Мне замены нет. А еще, если уйду на пенсию то сразу умру. Ведь пока нужен – живешь, как стал не нужен – умер.
   - А вы уверены, что вы нужны и незаменимы?
   - Уверен. Потому что опрос проводили. Сто процентов населения за меня проголосовали.
   - А может это подлог, а не точные цифры?
   - Статистике я верю. Начальником статкомитета моя сноха работает. Как говорится: «у меня везде все схвачено, за все уплачено».   
   Да-а.… Неужели у нас в стране такие все начальники незаменимые? Так подумал, подумал, и грустно стало.


© Copyright: Петр Кожевников 2, 2012
Свидетельство о публикации №212022101721

Ссылка:
https://www.proza.ru/2012/02/21/1721





Москва Бирюлево
Михаил Брук


Москва – Бирюлево.


    «Все  говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько  раз  уже  (тысячу  раз)… проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец и как попало - и  ни  разу не видел Кремля. 
      …ПОТОМУ  ЧТО  У  МЕНЯ  ВСЕГДА ТАК,  КОГДА  Я  ИЩУ  КРЕМЛЬ,  Я  НЕИЗМЕННО  ПОПАДАЮ  НА КУРСКИЙ  ВОКЗАЛ».

Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки»

    Это шутка, пророчество, проклятие? Сегодня уж точно не прикол. Явь.  Шекспировская трагедия…   Припомните начало «Ромео и Джульетты». Верона - не Рим, Бирюлево – не более Москва, чем Курский вокзал - Кремль… Вражда родов…
      Склизкая, как слякоть, жизнь рядом с праздной столицей. Денежным мешком империи. Есть места и похуже. Но разит не действительность, а контраст.
       Стена  невидима. Она в головах людей.
        На вопрос:  «Куда  деть себя в Западном Бирюлево?»   
        Один ответ: «Пойти в Восточное  Бирюлево».
        Нет, визы для посещения центра Москвы еще не введены.  Разве имущественный ценз огрызается цербером. Рестораны, магазины,  элитные спорт клубы, театры…  Не досягаемые соблазны.
        Местные радости дешевле во всех смыслах.   И Бирюлевская овощная база – авангард доступности. На ней всему цена КОПЕЙКА.
Капуста, картошка … человек, его жизнь.
       В каждом репортаже о ней серой мышью пробегает одна и та же фраза: «Вот она! Здесь ЖИВУТ(?!) и РАБОТАЮТ(?!) мигранты!»
       Где ж им еще жить?  Не в «Марриотт Гранд Отеле»? И  подобная «безысходность», кажется устраивает. Как  в незапамятные времена «Хитровка», «Сухаревская башня».  Туда полиция носа не казала. И сюда  вошла только вслед за народом.
      Странно, дороги ремонтируют, покрывают асфальтом, чтобы по ним можно было ездить, ходить, а не проваливаться и тонуть в вязкой жиже. Но подумать  о том, что город, страна мало чем отличаются от   тех же дорог, мало кому приходит в голову. 
     Как вы полагаете, кто выживает в диком лесу? Нет-нет, не пытайтесь обвинить автора в национализме. Просто, в «новых хитровках», где обитают люди не академического склада ума, в условиях, мягко говоря,  далеких от  помянутого отеля… К тому же получающие грошовую зарплату рождается… хорошо зарождается ГЕТТО. И это, как мне недавно объяснили с телеэкрана лощеные, чиновные, уверенные в своем будущем молодые люди – ЭКОНОМИКА, РЫНОК…

        «Послушайте!
         Ведь, если звезды зажигают -
         значит - это кому-нибудь нужно?*»

     Да, только ли звезды? Кому-то нужно Бирюлево, кому-то эта самая злосчастная овощная база.  И на месте одной погаснувшей «звезды» зажгутся несколько новых. Прав был поэт.
      Трудно спорить. Бизнес – способ зарабатывать деньги. Никакие другие функции ему не свойственны. Однако, извлекать эти самые деньги исключительно из дешевизны рабочей силы… И опять язык щиплет классика: «не гонялся бы ты поп за дешевизной**»
       А ведь стоит только нАчать.  Вы ж помните, товарищи…
       Осталось поднапрячься и принять новый жесткий закон о
мигрантах.  Вот тогда-то по обновленному Бирюлево станут ходить не какие-то одиночки с ножами, а те, что прорвались сквозь мощные кордоны полиции, иммиграционных служб, выставленные на их пути. Вроде,  лихих Мара Сальватруча, «сальвадорских бродячих муравьев***». 
        Благо, впереди шагают герои, которые хоть и нашли дорогу в Кремль, зато всех остальных отсылают на Курский вокзал.
   


*В.Маяковский  «Ведь, если звезды зажигают…»    

** А.С.Пушкин «Сказ о попе и его работнике Балде».       

*** «Сальвадорские бродячие муравьи» - одна из самых жестоких, банд в США и Мексике, Сальвадоре, Гондурасе и Гватемале). Ее численность колеблется от 50 до 300 тыс. Этнический состав смешанный.


© Copyright: Михаил Брук, 2013
Свидетельство о публикации №213102101262

Ссылка:
http://www.proza.ru/2013/10/21/1262




Слово о святителе Луке Войно-Ясенецком 1877-1961
Анатолий Комаристов

Продолжение.
Начало см. в №№ 5-8 за 2013г.


Глава 5.


Работа земским врачом. Фатежский уезд
Анатолий Комаристов


На фото: Фатеж.Монастырь



В ноябре 1905 года семья Войно-Ясенецких переехала в село Верхний Любаж Фатежского уезда Курской губернии. Земская больница на 10 коек ещё не была достроена, и Валентин Феликсович принимал на выездах и на дому. Время приезда совпало с развитием эпидемии брюшного тифа, кори и оспы. Валентин Феликсович брал на себя поездки по районам эпидемии, стремился не щадя себя помогать больным. Кроме того он опять участвовал в земской работе, занимаясь проведением профилактическо-организационных работ. Молодой врач пользовался большим авторитетом, к нему обращались крестьяне всей Курской и соседней Орловской губернии.Здесь условия для работы были такими же трудными, как в Ардатове. Но он продолжал оперативную работу и скоро приобрел такую славу, что к нему пошли больные со всех сторон, и из других уездов.

В земских больницах в те годы, как правило, работал один врач. Он был хирургом и акушером, терапевтом и педиатром, гигиенистом и стоматологом. Хирургическая деятельность в основном ограничивалась вскрытием абсцессов, флегмон, удалением зубов, кожных опухолей, инородных тел в наиболее доступных местах. Появление крупного хирурга в земстве было весьма редкой счастливой случайностью.

В своей биографии Валентин Феликсович  вспоминает случай, когда молодой нищий, слепой с раннего детства, прозрел после сделанной им операции. Месяца через два он собрал множество слепых со всей округи, и все они длинной вереницей пришли к нему, ведя друг друга за палки и надеясь на исцеление.

В другой раз епископ Лука прооперировал целую семью, в которой слепыми от рождения были отец, мать и пятеро их детей. Из семи человек после операции шестеро стали зрячими. Прозревший мальчик лет девяти впервые вышел на улицу и увидел мир, представлявшийся ему совсем по-иному. К нему подвели лошадь:
-Видишь? Чей конь?
Мальчик смотрел и не мог ответить. Но привычным движением ощупав коня, закричал радостно:
-Это наш, наш Мишка!

 В 1907 году в Любаже жена родила ему сына— Мишу. А в следующем, 1908 году родилась дочь Елена. Должность акушерки ему пришлось исполнять самому.

В 1909 году на русском языке была издана книга немецкого профессора Г.Брауна "Местная анестезия, ее научное обоснование и практическое применение". Валентин Феликсович впервые узнал из нее  о регионарной анестезии. У него возникает живой интерес к регионарной анестезии, и он ставит себе задачу заняться разработкой новых её методов.

 В Любаже Валентин Феликсович  написал две  первые научные статьи. Чрезмерная слава сделала его положение в Любаже невыносимым. Ему приходится принимать амбулаторных больных, приезжавших во множестве, и оперировать в больнице с девяти часов утра до вечера. Он вынужден был разъезжать по довольно большому участку, а  по ночам исследовать под микроскопом ткани, вырезанные при операции, делать рисунки микроскопических препаратов для своих статей.  Скоро ему не стало хватать сил для огромной работы.

 В своих воспоминаниях он описывает сделанную им первую трахеотомию, но, к сожалению, спасти тогда ребенка ему не удалось.  Земской управой он был переведен в уездную Фатежскую больницу, но и там поработать ему пришлось недолго. Фатежский уезд был гнездом самых редких зубров-черносотенцев. И самым отъявленным из них был председатель земской управы Батезатул, прославившийся своим законопроектом о принудительной эмиграции в Россию китайских крестьян для передачи их в рабство помещикам.

Батезатул доложил своему руководству, что Валентин Феликсович революционер, потому, что он не отправился немедленно, оставив все дела, к заболевшему исправнику, хотя Войно-Ясенецкий одинаково относился ко всем, независимо от их положения. Батезатул постановлением управы уволил его со службы. Однако население отреагировало на увольнение Валентина Феликсовича по- своему. В базарный день один из вылеченных им слепых влез на бочку, произнес зажигательную речь по поводу его увольнения, и толпа народа пошла громить земскую управу. Валентину Феликсовичу пришлось уехать из Фатежа. Его семья уехала в горд Золотоноша к родным жены. Там родилась дочь Елена. Это было в 1909 году.

Продолжение см.Глава 6. http://www.proza.ru/2013/03/27/1117


© Copyright: Анатолий Комаристов, 2013
Свидетельство о публикации №213032602316

Ссылка:
http://www.proza.ru/2013/03/26/2316
(Иллюстрация по ссылке)








Толерантность и дружба между народами. Пустой звук или?...

Несколько лет назад с легкой руки Автора ПрозыРу Александра Таронского мы открыли эту рубрику.


Сегодня её продолжает  Автор ПрозыРу Юрий Урм


Приветствие от спортсменов ГДР
Юрий Урм
 

В середине 80-х, в Таллинне состоялся товарищеский матч сборных СССР и ГДР по легкой атлетике. С легкой руки журналистов он был окрещен "матчем гигантов". Специально к этому спортивному событию мирового значения, в Таллинне был реконструирован стадион Динамо. Стадион обрел новый, опрятный вид и был полностью готов к проведению соревнований двух команд, имеющих в своем составе многих мировых рекордсменов, чемпионов мира и олимпийских игр. Результаты соревнований полностью оправдали надежды и ожидания любителей большого спорта. В процессе соревнований было установлено несколько национальных и мировых рекордов.
В честь успешного проведения матча, организаторами был запланирован банкет в ресторане Пирита, в котором я проработал музыкантом в течение 15 лет.
В помощь работникам ресторана в подготовке проведения банкета, из Москвы был прикомандирован полковник КГБ из Москвы. Работники нашего ресторана имели большой опыт в проведении банкетов международного уровня. И я был немало удивлен тем, что организацией банкета руководит приезжий человек, с планками на пиджаке. Он же был в ударе и как раз проявлял свои не дюжие, но не бесспорные знания в технологии и организации проведения банкетов. С самого утра он появился в ресторане и стал вникать во все детали подготовки к банкету. Он сопровождал свою активное, вездесущее участие в подготовке мероприятия, различными историями из своей, насыщенной ими жизни. Человек он был неординарный. Его жизненный опыт, кругозор и информированность поразили всех работников. Однако, несмотря на то, что его рассказы и анекдоты были действительно захватывающими и очень интересными, кельнера, все же были пресыщены его излишней опекой и работали с плохо скрываемым раздражением. То он кричал на них, что пиво нельзя держать в холодильнике, потому, что оно будет сильно пениться при открывании бутылок, то придирался к их внешнему виду, то еще что-нибудь - и так весь день. Поводы к придиркам он находил легко и набрасывался с руганью на кельнеров, не стесняясь в выражениях.
Оркестр появился на работе, когда банкет уже начался. Мы стояли у стены, в зале и наблюдали за тем, как разворачивались эти замечательные события. Кельнера тихо пожаловались мне, что этот полковник уже достал их до предела, а ведь банкет только начался...
Пришло время тостов. Первым, с приветствием выступил представитель оргкомитета матча с Эстонской стороны. Речь чиновника не содержала ничего неожиданного - прозвучали обычные слова о том, что мы рады и счастливы приветствовать наших гостей из Демократической Германии. Спортсмены с обеих сторон и организаторы соревнований встретили обращение чиновника от спорта, жидкими непродолжительными аплодисментами.
Подошло время подавать горячее и полковник стал инструктировать всех, что горячее надо выкладывать в первую очередь перед немцами, а уж потом перед своими. Так думали и так действовали все государственные чиновники, и они же, при этом, каленым железом боролись с преклонением перед заграницей.
После короткой паузы, слово взял представитель спортсменов Германии и то, что произошло дальше, поразило всех и просто выбило у присутствующих почву из под ног.
Завершающие слова из приветствия немецкого чиновника, шокировали и нас, музыкантов и работников ресторана и больше всех - самого полковника КГБ. В СССР, стране, где громадное количество книг, спектаклей и кинофильмов о войне содержали одни и те же литературные штампы, известные любому ребенку, а тем более взрослому - именно эти, набившие оскомину слова, неожиданно и зловеще прозвучали в зале.  Представитель сборной ГДР воскликнул - Sieg! Спортсмены дружно и громогласно ответили Heil! Далее он еще два раза повторил свое приветствие - Sieg!, в ответ на которое, немецкие спортсмены еще дважды синхронно и громогласно прокричали - Heil! Атмосфера в ресторане наэлектризовалась...
Я резко отступил к стене, прислонился к ней и застыл в растерянности. Все работники ресторана то же замерли в недоумении...
Полковник „ дематериализовался" и в ресторане его больше никто не видел. Далее ничего особенного больше не произошло, работники ресторана постепенно поостыли и пришли в себя, банкет продолжился.
Как позже выяснилось, ничего оскорбительного для принимающей стороны в словах немца не было. Это было всего-навсего их эмоциональное, коллективное приветствие. Оно, само по себе, никак не связано с нацистским содержанием и в прямом переводе означает "Победа градом".
Проблема заключается в нашем стереотипном восприятии немецких лозунгов, которые мы ассоциативно воспринимаем на слух, как фашистские.

Так-то оно так, но осадок остался...


© Copyright: Юрий Урм, 2013
Свидетельство о публикации №213103001823

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/30/1823
 



Дорогие мои старики…
Сегодня мы продолжаем эту рубрику. Надеемся, она многих не оставит равнодушными!

Продолжает ее Автор ПрозыРу и СтихиРу Наталья Смирнова 5

Букет из звезд...
Наталья Смирнова 5

Первое октября, канун моего дня рождения. Каждому из нас, наверное, знакомо  то двойственное чувство, которое мы испытываем  именно накануне дня рождения. С одной стороны, это досада, что завтра ты станешь на год старше. А с другой – радость. Ведь это ТВОЙ день! Все будут поздравлять, говорить добрые слова и непременно  желать счастья. А сколько сюрпризов случается порой в этот день! 
В далеком детстве, например,  я просыпалась и видела на подушке новую, красивую куклу,  подготовленную мамой еще с вечера. Кукла улыбалась мне, и мама тоже. А потом мы вместе выбирали   моей новоиспеченной «дочурке» имя. 
До сих пор у меня в кресле сидит  кукла,  подаренная мамой на шестилетие. Люба. Интересно – почему я ее так назвала?  Вероятно, потому что очень любила маму, а мама – меня. И в маленькой детской головке имя Люба ассоциировалось со словом «любить».
Когда я повзрослела, то появилось новое модное веяние – поздравлять с днем рождения ровно в ноль часов. И всегда первой неизменно оказывалась мама. Воочию или по телефону, но она всегда умудрялась, хотя бы на долю секунды, опередить всех  остальных !
И вот я впервые встречаю свой день рождения без мамы. Грустно. Очень грустно, и уж совсем не хочется никакого праздника. И все же… Все же интересно, кто  на этот раз меня поздравит первым? Лучшая подруга? Любимый мужчина? Или  кто-то из многочисленных родственников?
А на улице плакал осенний дождь, и стоящая во дворе черемуха совсем сникла, опустив книзу свои немногочисленные, еще не успевшие облететь листочки. Она стояла как раз под нашими окнами и даже касалась веточками балконных перил. Кто ее посадил, когда? Не знаю. Вероятно, в начале 70-х, когда шло массовое озеленение новых районов Ленинграда. Я просто обожала эту черемуху в любое время года. И каждую осень гадала – облетит ли она до моего дня рождения полностью, или хоть что-то останется.
Конечно, год на год не приходился. Иногда она оставалась наполовину нетронутой , а иногда - всего лишь два листочка одиноко качались где-то на вершине.
Подойдя к портрету мамы, я долго любовалась. Какая же она красивая! Хотя на этой фотографии ей уже под восемьдесят. Да чего там «под»! Даже перешагнув «за» восемьдесят, моя мама так и не удосужилась постареть. И вдруг, сквозь пелену размышлений, я отчетливо услышала мамин голос: « Наташенька, выйди на балкон. » Часы показывали полночь. Выскочив на балкон, я застыла от изумления… Дождя и след простыл, а все небо было усыпано звездами, такими крупными и яркими, какие бывают только во времена августовского звездопада! Создавалось впечатление, что они буквально нанизаны на полуоголенные ветви нашей черемухи, перемешиваясь на фоне черного неба с остатками желтых листьев. Букет из звезд. Я  долго стояла завороженная…Это был подарок от мамы…


© Copyright: Наталья Смирнова 5, 2013
Свидетельство о публикации №213101400114

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/14/114
(Иллюстрация по ссылке)


68-летие Великой Победы.

7-й выпуск Альманаха «Победа»!
Анонс.

Уважаемые друзья!
По многочисленным просьбам мы приняли решение организовать 7-й выпуск Альманаха «Победа»!
Работа над ним уже началась! Срок выхода – 9 мая 2014г.
Здесь будут опубликованы авторские работы – стихи и проза.
Ссылки с работами на рассмотрение (в виде рецензий с названием произведения) и баллы для поддержки Альманаха можно присылать на страничку Альманаха http://www.proza.ru/avtor/pobeda65

1-й выпуск Альманаха «Победа»:
http://www.proza.ru/2010/05/08/518

2-й выпуск Альманаха «Победа»:
Ссылка:
http://www.proza.ru/2010/12/28/1411

3-й выпуск Альманаха «Победа» вышел  9 мая 2011 года.

Ссылка:
http://www.proza.ru/2011/05/08/1613

4-й выпуск Альманаха «Победа» вышел в декабре 2011 года.

Ссылка:
http://www.proza.ru/2011/12/11/1375

5-й выпуск Альманаха «Победа»
Ссылка:
http://www.proza.ru/2012/05/09/437

6-й выпуск Альманаха «Победа» вышел  9 мая 2013 года.
Ссылка:
http://www.proza.ru/2013/05/09/679


Сегодня мы вновь публикуем авторские работы, посвященные Великой Победе.

Эхо войны
Валентина Агафонова

                Быль
          Тридцать лет, как отгремела война. Страна строила новую жизнь, в космос летали космические корабли, подрастало поколение, знавшее о войне только по рассказам взрослых, по фильмам и книгам.
          Директор детской спортивной школы Николай Петрович из южного среднеазиатского городка привез на соревнования по плаванию детскую команду в г. Ленинград.
          В то же время, приехал в северную столицу и Иван из глубинки Белоруссии. Передвигаясь по тротуару на инвалидной коляске, он увидел походку впереди идущего гражданина. Как ножом по сердцу полоснули воспоминания. Эту походку он узнал бы из тысячи. Проследил Иван за гражданином до самой гостиницы и сообщил в органы безопасности.
          Белорусское село. В войну враги его сожгли, а жителей расстреляли. Мальчишка, лет четырнадцати, убегал по полю, но автоматной очередью перебили ноги. Подошли каратели, смеялись и не стали добивать, мол, куда он денется?
          Ваня лежал средь поля и смотрел вслед удаляющимся немецким прислужникам. Самый главный из них шел, повиливая задом и помахивая веточкой. Навсегда запомнился его смех и эта небрежная походочка.  Он истекал кровью, потом потерял сознание.
          Подобрала Ваню женщина из соседнего села, выходила.
          Случайная встреча. Статья в местной газете. У Николая Петровича была жена, двое детей дочь и сын. Он был весёлым дядькой, относились к нему все хорошо.
          История для горожан, как гром среди ясного неба. Семья бывшего карателя покинула город в неизвестном направлении. Позор! Детей было искренне жаль.
          Надо же, какое эхо войны ?! И как аукнулось.
         


© Copyright: Валентина Агафонова, 2013
Свидетельство о публикации №213050601556

Ссылка:
http://www.proza.ru/2013/05/06/1556
(Иллюстрация по ссылке)



Когда-то, говорят, была война,
Таня Белова


Когда-то, говорят, была война,
Но кто сейчас об этом вспоминает?
То стужа, то заботы, то весна,
То праздники, то хвори донимают…
На свалку брошен старый школьный стенд,
Где с выцветших, помятых фотографий –
Мальчишки смотрят тех, военных лет,
Кто похоронен был без эпитафий.
У многих – нет могил, в земле истлев, -
Берёзкой проросли иль снегом лилий,
Другие, в медсанбаты не успев,
Схоронены безвестно – без фамилий.
Их матери, последнее письмо
У сердца – до Победы проносили.
И вот, когда - рёв канонады смолк, -
Те письма следопыты попросили…
-Милочки, мне не жалко, вот оно…
Истёрлось да помялось вот немножко…
Война уже закончилась давно,
А я – всё жду, читаю у окошка…
Вот пишет, что скучает он без нас
И просит псу пожать покрепче лапку,
Что плавать научился, друга спас
И на разъезде мельком видел папку…
Вы только не порвите письмецо
И Ванечкин портретик сберегите…
Не суждено вернуться им с отцом…
Их пирожки любимые… Берите…
На свалку брошен старый школьный стенд,
Огонь коснулся глянца фотографий…
Другая жизнь… Всё в мире с «хэппи энд»
Что нам теперь до чьих-то эпитафий?..


© Copyright: Таня Белова, 2010
Свидетельство о публикации №210031401499

Ссылка:
http://www.proza.ru/2010/03/14/1499



Штрафной батальон
Масюта


-Дед! Ну, сколько можно копаться?
Скоро парад начнется, а ты все сидишь и сидишь - весело кричала Юлька своему деду-ветерану.
-Что-то он совсем сдал - тихонько сказал Павел Юлькиной маме.
Нужно после Дня Победы повести его к врачу.
Возраст все-таки не шуточный. Почти девяносто лет.
Подумать страшно.
Игорь Олегович улыбнулся сыну и невестке и негромко сказал:
-Родные мои. Как с вами хорошо.
Мы последнее время очень  редко видимся.
Я понимаю.
Дела, работа.
Не до меня, старого.
Да и ты, внучка, вроде как еще выросла?
 Ну-ка признавайся?
 Совсем взрослая?
Юлька радостно засмеялась.
Она достала из шкафа  офицерский мундир  деда и стала привинчивать на него боевые награды.
Почему-то из года в год  Игорь Олегович после парада снимал все награды, аккуратно засовывал их в коробочки и прятал в старый, рваный портфель, трогать который было запрещено абсолютно всем.
В этом портфеле, как казалось сначала его сыну Павлу, а потом и внучке Юльке жили какие-то страшные тайны, но открыть его и посмотреть, что там было кроме наград –никто не решался.
Дед был человеком властным.
Несмотря на свой преклонный возраст он продолжал преподавать в Университете философию.
Ему в свое время не дали уйти на пенсию, уговорив остаться на преподавательской должности.
После смерти его любимой жены Людочки, с которой они познакомились на фронте и прожили почти пятьдесят лет, дед замкнулся.
Настоял на том, чтобы разменять квартиру и получив свою однокомнатную на окраине города, стал жить один.
У него осталось несколько  друзей фронтовиков, которые уходили один за другим, а он все продолжал работать.
 По утрам совершал ежедневные пробежки  для поддержания формы.
-Папа! Поторопись.
Ты же всегда говоришь, что это твой день.
Почему ты продолжаешь сидеть и не одеваешься?
С тобой все в порядке? - беспокоился сын.
Павел был единственным и очень поздним ребенком.
 Игорь Олегович с  Людочкой  уже и не надеялись, что смогут иметь детей.
-Я в полном порядке, - ответил Игорь Олегович.
-Ребятки.
Знаете что.
Ждите меня на улице, я сам подготовлюсь и выйду.
Минут через двадцать.
Ладно?
-Чудной ты у меня, отец - сказал Павел и знаком показал своей семье, чтобы оставили деда одного.
Дверь за детьми закрылась.
Игорь Олегович мог, наконец, спокойно одеться и достать награды из своего таинственного портфеля.

Война. Война.

Сколько еще она будет сидеть во мне?
Сколько еще лет я буду слышать разрывы снарядов и стоны раненых.
Сколько раз я буду объяснять, что не предатель, что не виноват в том, что остался жив, выйдя из окружения.
Почему этот майор  сверлит меня своими крошечными злобными глазками уже почти 65 лет?
У них совсем нет времени, чтобы разобраться, кто в чем виноват.
Нужно пополнять батальон штрафников.
После последнего наступления потери в штрафном батальоне  были в три раза больше, чем в обычном.
Это неправда, что мы воевали без оружия.
Нам все поставляли вовремя.
Наш батальон  был собран из провинившихся офицеров, а не из уголовников.
В чем была их вина?
 Да у каждого свое.
Один майор, несмотря на войну, вел себя, как Дон–Жуан, преследуя своими сексуальными домогательствами  медсестричек , и, пугая их  тем, что в случае отказа отправит  в штрафную роту.
Девчонки его боялись.
Неведомо  было им, что женщин не берут в штрафные роты.
Другой попал  за клеветнические письма на  своих командиров, но таких были единицы.
Их не любили за подлость и трусость.
В основном в нашем штрафбате  были те, кто побывал в немецких концлагерях и чудом бежал оттуда, или  те, кто потерял во время боя знамя, которое могло попасть к врагам народа или к фашистам.
Очень давили и таких, которым, как и мне  удалось  выйти  из окружения.
Какое право имел остаться в живых?
 -Почему не погиб? - вопрошали судившие их тыловые крысы.
 Наш батальон состоял из  штаба,  стрелковых рот, роты автоматчиков, пулемётной, миномётной и роты противотанковых ружей и взводов связи.
 Был в нём и представитель Особого отдела  "СМЕРШ" («Смерть шпионам»), и медико-санитарный взвод с батальонным медпунктом.
Искупить свою вину можно было только ранением, смертью или героическим поступком.
В первом же бою в штрафном батальоне я убил четырех немцев и взял «языка».
Задача состояла в следующем: в ночь незаметно для противника перейти линию фронта и, избегая боевого соприкосновения с ним, броском выйти в тыл и дойти до западной окраины города R.
Там, во взаимодействии с лыжным батальоном захватить город и удерживать его до подхода основных сил армии.
 На всё было дано меньше трех суток.
Под покровом темноты мы выступили.
Все шло, как по маслу.
Вдруг откуда–то раздались пулеметные очереди.
Мы, стараясь не шуметь, попытались снять пулеметчика, но все попытки были тщетными.
Тогда наш командир майор Богатый, обращаясь ко мне, сказал:
-"Ну что, князь Олег Игорьевич.
Надеюсь  тебе все понятно.
Вперед  и  убрать пулемет."
-Я тихо его поправил.
-Меня зовут Игорь Олегович.
На что майор Богатый, улыбаясь, сказал:
-"Какая разница? Все равно – князь"
и засмеялся своим заразительным смехом.
Я взял с собой еще двоих ребят-лейтенантов.
 Мы  мелкими перебежками  начали  приближаться  к пулеметчику, который стрелял  не давая нам расслабиться  ни на минуту.
Наконец  мне  удалось отвлечь  пулеметчика  стрельбой  из автомата в другую сторону, а ребята приблизились к нему.
То, что мы  увидели, заставило ужаснуться.
Молодой немец был прикован  толстой цепью к пулемету.
Получается, что у них тоже были штрафные роты или батальоны.
Он стрелял от отчаяния, из последних сил цепляясь за свою жизнь.
Нам удалось его обезвредить.
Батальон сумел, несмотря на большие потери, зайти в тыл к противнику и продержаться до подхода наших.
В этом бою я искупил свою вину  кровью.
Меня  направили в госпиталь, наградив орденом «Славы».
Потом я всегда стеснялся этого ордена.
Он приносил  много неприятностей.
Дело в том, что орден «Славы» был предназначен только для солдат.
И если орден  красовался  на груди  у офицера,  сразу  становилось понятно, что получен он в штрафном батальоне.
Я до сих пор не одеваю его даже на День Победы.
Мысли не давали покоя Игорю Олеговичу.
Он постоянно  на протяжении  многих  лет  задавал себе один и тот же вопрос:
-"Пришло ли уже время рассказать правду ?
 А может оно просто прошло и его правда никому не нужна?".
Рассказывать о штрафных  батальонах   начали совсем недавно.
До этого все было засекречено.
 Даже года точного уже не  помню: то ли в 2004,то ли еще позже, появились первые правдивые  сведения  о штрафбатах.
Не все соглашались  рассказывать, все  больше  предпочитали отмалчиваться.
Игорь Олегович начал надевать свой офицерский мундир.
-"Сегодня, может, после парада расскажу.
Потом будет поздно"- думал он.
Не молодею ведь.
Одевшись, Игорь Олегович почувствовал некоторую слабость в ногах.
-"Ничего. Посижу немножко и пройдет.
И не такое бывало".
Ему явно представились картинки далекого прошлого.
Вот он в госпитале.
Рядом  еще два раненых солдата.
Один  в бреду  что-то все время стучит.
Второй догадался.
-Да это же азбука Морзе.
Он передает донесение.
Встав с кровати, он  отстучал  несчастному, что донесение принял.
Тяжелораненый, который  пытался  что-то передать,  успокоился.
Глубоко  вздохнул  и  затих.
Какой кошмар.
Даже перед смертью он  думал, как  передать  нашим какие-то данные.
Подлечившись в госпитале, Игорь Олегович получил отпуск.
Вернувшись из отпуска-снова в штрафбат.
На все вопросы, почему вернулся без автомата, Игорь отмалчивался.
Ни избиения в тюрьме, ни крики о том, что он предатель, и заслуживает смерти, не заставили его заговорить.
Его посылали на те участки, откуда выйти живым  было практически невозможно, но он выживал.
Потом  снова ранение.
 Вина опять  искуплена кровью.  Чин  майора.
Да  и война закончилась.
Никогда никому Игорь Олегович не говорил, почему тогда вернулся из отпуска без оружия.
 
Никому.

После войны оставшиеся  в живых соседи  рассказывали, что когда в их городок пришли немцы, его тринадцатилетний  братишка  стрелял  из автомата до последнего патрона.
Когда патроны закончились,  его  убили  на глазах у всех,  вместе с мамой.
Никто  не мог объяснить, откуда  у мальчишки  появился автомат.
Игорь Олегович смахнул предательскую слезу.
Ну, все.
Пора выходить, а то дети заждались, наверное.
Тело не слушалось.
Игорю Олеговичу казалось, что  он встал и идет, но он продолжал неподвижно  сидеть.

Вместо обещанных  двадцати  минут,  прошел целый час.
Павел  поднялся в квартиру и увидел, что Игорь Олегович сидит, как-то  неестественно опустив голову.
-«Папа! Ты чего?» - закричал испугавшийся Павел.
Уходящим  сознанием Игорь Олегович ловил  последние  мысли:
- "Сегодня  после  парада  расскажу  правду.
Иначе  может  быть поздно"...
26 октября 2013 год
Масюта

p.s.
В  рассказе  использованы, как реальные события, так и вымысел.
Я благодарна всем ветеранам за их воспоминания, опубликованные книги, дающие  возможность  узнать  правду.
Дай Вам Б-г.
А тем, кто  уже  не  здесь  и моему   папе -Светлая  Память.


© Copyright: Масюта, 2013
Свидетельство о публикации №213102700022

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/27/22






Армия.

Следующая страничка посвящается Дню памяти (Годовщине окончания Первой мировой войны)

11 ноября 1918 года Компьенским перемирием, означавшим капитуляцию Германии, окончилась Первая мировая война, продолжавшаяся четыре года и три месяца. В ее огне погибло почти 10 миллионов человек, около 20 миллионов было ранено. Таких потерь человечество дотоле не знало…


Историческая страничка.

Наступление на Барановичи
Сергей Дроздов

Наступление на Барановичи

На рассвете 20 июня 1916 года долгожданное наступление Западного фронта все-таки началось.
Севернее Барановичей части 9-го армейского корпуса, после короткого огневого налета, сумели занять первую линию обороны противника (на Скробовском участке).
На некоторых участках русские войска вклинились и в главную, вторую линию неприятельских окопов.
Можно рассматривать это как тактический успех, однако опыт боев ЮЗФ под Ковелем показывал, что немцы нередко НАМЕРЕННО оставляли первую линию своей обороны во время русских атак.
Она была ими заранее пристреляна, и после того, как атакующие русские цепи ее занимали, немцы организовывали по ним внезапный мощный артиллерийский удар и  короткой контратакой выбивали наши войска с захваченных позиций.
Эта тактика позволяла немцам сохранять за собой инициативу и наносить русским войкам большие потери.

Свои контратаки немцы, как правило, подготавливали не только мощным артиллерийским огнем, но и газовыми атаками. Это позволяло им выводить из строя часть занявших их окопы русских войск, ослабляя у остальных волю к обороне.
Русские, в свою очередь, тоже не оставались в долгу.
Например, в наступлении под Барановичами участвовал будущий советский писатель В. П. Катаев.
Вот что он вспоминал об атаке 255-го пехотного Аккерманского полка из состава 64-й пехотной дивизии ген. А. Е. Жданко, проведенной 21 июня: «Бой продолжается всю ночь до утра. На рассвете все стихает. Мы ложимся отдыхать возле своих пушек прямо на земле, среди стреляных неубранных гильз и осколков. Сквозь сон слышу, что Аккерманский полк залег между второй и третьей линиями неприятеля. Слава Богу! В наказание за газы пленных не брали. Перекололи всех». ( Катаев В. П. Сухой лиман: Повести. – М., 1986. С. 128.)


Наибольший успех сопутствовал частям  русского 25-го армейского корпуса. Это объяснялось тем, что противником  на его участке  были австрийцы (12-й корпус генерала фон Хенриквеца).
Тогда уже ни для кого не было секретом, что  австро-венгерские войска  воюют  значительно хуже германских частей.
Это обстоятельство, конечно же,  требовалось учесть нашим полководцам при планировании наступления под Барановичами.
Разумно было бы  наметить главный удар наступления именно на участке, занимаемом австрийскими войсками. Однако этого сделано не было.
Одна из русских бригад 46-й пехотной дивизии входившей в состав 25 АК не только сумела прорвать оборону противника  и взять несколько батарей, но даже захватила и ряд тыловых учреждений австро-германских подразделений, оборонявших данный участок.
Однако успех 46-й дивизии не был своевременно развит, подкреплений к месту прорыва русские полководцы не перебросили, и  дивизия, под давлением контатак и артобстрелов неприятеля, была вынуждена отойти в исходное положение.
Германское командование сразу же обратило внимание на эту кризисную ситуацию ситуацию,  и в течении 2-х  суток перебросило  в помощь австрийскому 12-му корпусу четыре германские дивизии (84-ю пехотную, 5-ю и 119-ю резервные, 18-ю ландверную дивизии), которые стабилизировали положение.


По опыту организации наступательных операций на Западном фронте и успеху Луцкого прорыва, было видно, какую большую роль играет достижение  внезапности наступления, использование новых приемов в тактике действий войск, в  ходе операции.
Ничего этого, перед Барановическим наступлением,  русскому командованию достичь, увы,  не удалось.

К сожалению, на протяжении всей войны немцы  получили важнейшую информацию от наших перебежчиков.

Участник барановического наступления Н. Капустин пишет: «…в период Барановичской операции (4-я армия) была выдвинута в первую линию польская стрелковая дивизия, до того времени стоявшая в тылу и состав которой нельзя было признать надежным. Действительно, в первую же ночь на сторону неприятеля перебежало чуть ли не несколько десятков человек, которые, как и нужно было ожидать, дали успешные сведения о готовящемся с нашей стороны наступлении» (Капустин Н. Внезапность в позиционных операциях // Война и революция. – 1926. № 7. С. 26.)
«Это была бригада польских стрелков генерала Славочиньского. Бригада в количестве четырех тысяч штыков входила в состав Гренадерского корпуса. В конце мая бригада участвовала в бесплодных попытках войск 3-й армии пробиться на Ковель, а затем, уже вместе с 25-м армейским корпусом ген. Ю. Н. Данилова должна была атаковать позиции германцев под Барановичами. В период пребывания на фронте польскую бригаду отличало массовое дезертирство, после чего главкозап ген. А. Е. Эверт приказал вывести бригаду в резерв, а также «…провести строжайшее расследование и ввести в бригаде круговую ответственность» (Первая мировая война 1914–1918. Сборник статей. – М., 1968. С. 166,168).


Справедливости ради, надо сказать, что в годы Первой мировой войны перебежчики были у нас далеко не только в польских бригадах.
Хватало и своих трусов и шкурников, покупавших себе жизнь ценой предательства и гибели товарищей…



Про недостатки ОРГАНИЗАЦИИ  наступления Западного фронта хорошо сказано в работе  М.В. Оськина «Брусиловский прорыв»:
«С учетом резервов 4-я армия разрослась до девяти корпусов. То есть была повторена та же ошибка, что и в Нарочской операции: бесцельное нагромождение войск в ударной армии, что предельно затрудняло управление ими, вынуждая создавать бесполезные, а потому вредные, промежуточные командные инстанции. В итоге усложнение структур управления только вредило общему делу.
Наверное, лучше было бы образовать две ударные армии по четыре корпуса каждая, включая сюда и резервные корпуса. Кажется, что при упоминании известного афоризма Наполеона о том, что один человек может управлять не более, чем пятью подчиненными единицами одновременно, русские штабы не учитывали резервных корпусов, находившихся в подчинении начальников, но не подсчитанных наряду с войсками первой линии атаки. А кто здесь обладал наполеоновским гением, чтобы руководить хотя бы этими самыми пятью войсковыми единицами?
Объединение группы корпусов под общим руководством одного из комкоров также было далеко не самым лучшим решением. Во-первых, этим все равно не обеспечивалось взаимодействие атаковавших дивизий различных корпусов, а во-вторых, местничество, столь характерное для русской армии начала XX столетия, ярко выражалось как раз в таких эпизодах, когда один начальник должен был подчиняться другому, равному с ним в чине и должности.
В итоге, например, 9-я пехотная дивизия ген. И. С. Лошунова (10-й армейский корпус), прорвав неприятельские позиции, не получила своевременных подкреплений. Во-первых, из четырех корпусов, дравшихся на острие главного удара, по сути, атаковал лишь 9-й армейский корпус, в то время как 25-й армейский и Гренадерский корпуса «обеспечивали» атаку, а 35-й армейский корпус должен был «развить достигнутый успех». Хорошо, когда есть что «развивать»! Несогласованность действий, обусловленная отсутствием старшего начальника непосредственно на фронте атаки, привела к тому, что 35-й корпус не смог вовремя выйти на ударные позиции, 25-й армейский корпус увлекся развитием собственного удара, а Гренадерский корпус вообще застрял на месте.
Вот и вышло, что удар наносила лишь одна-единственная дивизия (9-я пехотная), частично поддержанная второй дивизией своего же корпуса – 52-й пехотной (ген. Н. М. Иванов). Третья дивизия 10-го армейского корпуса – 31-я пехотная дивизия ген. Л. В. Федяя – атаковала на следующий день, 20 июня. Русские атаковали восемью волнами, имея два батальона на полк в линию. Несмотря на артиллерийскую подготовку, уцелевшие германские пулеметы, защищенные бетоном капониров, остановили русских и отбросили их с громадными потерями».

Страшную эффективность  пулеметного огня (когда его ведут опытные и хладнокровные пулеметчики) подчеркивает такой пример:
Всего ДВА  пулемета смогли отбить атаки русского 124-го пехотного Воронежского полка.
Вторая бригада дивизии атаковала 21-го числа с тем же результатом. А. Г. Малов-Гра верно характеризует такие атаки как «страшную трагедию» (Военно-исторический журнал. – 2008. № 2. С. 51.)
А ведь пехотный полк в годы первой мировой был очень большой силой: 4 батальона, пулеметная команда, минимум 3000 человек в строевых подразделениях могло участвовать в атаке. Да и своими пулеметами к 1916 году русские полки были снабжены неплохо. Плюс артиллерийская поддержка атаки наверняка осуществлялась.
Однако вся  эта немалая энергия  атаки пехотного полка была парализована всего двумя пулеметами…


В воспоминаниях великого князя Гавриила Константиновича «В Мраморном дворце» есть характерный  эпизод, хорошо иллюстрирующий нравы царской Ставки и необычайный бардак, творившийся со снабжением «православного воинства» в годы Первой мировой войны.
Эпизод в.к. Гавриилу рассказан его братом, великим князем Игорем Константиновичем:

«Играя в Ставке в лаун-теннис, Игорь вывихнул себе ногу и должен был некоторое время лежать в гостинице, в которой квартировал.
В этот день приехала в Ставку графиня Е. К. Зарнекау (Тина) дочь покойного принца К. П. Ольденбургского.
Она была сестрой милосердия при Уссурийской конной дивизии и по собственной инициативе приехала просить Государя, чтобы он приказал выдать дивизии необходимые для нее пулеметы. Начальник дивизии ген. Крымов, несмотря на все хлопоты, никак не мог их получить. Вечером Государь зашел к Игорю, у которого сидела Тина, и они втроем поговорили, и благодаря этому разговору, Уссурийская конница получила пулеметы».

Не правда ли, великолепная картина:
- офицеры Ставки во время тяжелейшей войны  находят время для развлечения игрой в лаун-теннис. Стало быть, имелись и соответствующие поля в Ставке и теннисное спортивное снаряжение у «стратегов» (не лопатами же они теннисный мячик гоняли);
- Начальник Уссурийской дивизии Крымов (один из самых грамотных и подготовленных русских офицеров Первой мировой войны, впоследствии командир Конного корпуса и участник корниловского «мятежа») «несмотря на все свои хлопоты» не может добиться снабжения своей воюющей дивизии пулеметами;
-зато этот вопрос легко решает сестра милосердия его дивизии, которая в силу своего положения, смогла лично пообщаться с царем. А что было делать тем дивизиям, у кого не было таких «талантливых» сестер милосердия?!


Выход из тупика позиционной войны с ее превосходством обороны над атакой, а пулеметов и окопов с проволочными заграждениями  над порывом и презрением к смерти у атакующих давно искали на Западном фронте.
Союзники (англичане и французы) додумались до создания «сухопутных крейсеров»  - танков, которые были бы защищены от пулеметного огня и способны преодолевать окопы, воронки и канавы на поле боя, сминая заграждения из колючей проволоки и, подавляя огонь пулеметов противника,  прокладывая путь своей пехоте.
Первый опыт их боевого применения на Западном фронте состоялся как раз в 1916 году во время наступления при Сомме. В 1917 году при Камбрэ в бой  был брошен сразу 381 танк союзников!!!
Немцы для прорыва фронта противника первыми стали массированно применять газы, крупнокалиберную артиллерию, создавать штурмовые группы,  которые должны были незаметно «просачиваться» в боевые порядки неприятеля.
В конце войны они тоже стали производить свои  танки.
Опыт войны заставил немцев изменить практику боевого применения своей тяжелой артиллерии:
«В 1916 году германская тяжелая артиллерия уже не входила в состав армейских корпусов и отдельных пехотных дивизий, а группировалась по отдельным боевым участкам фронта. Такая система позволяла неприятелю, в случае тяжелого положения на фронте, бросать обучаемых в полевых рекрутских депо запасных на наименее опасные участки, поддерживаемые в любом случае тяжелой артиллерией. А полевые войска спешили на атакуемые сектора общей оборонительной линии (Очерк развития сухопутных сил Германии в течение войны и боевой состав армии к 1 апреля 1917 года, б.м., 1917. С. 42).



У русского командования ни эффективных тактических новинок, ни экономических возможностей для соответствующих изменений в способах ведения войны  не оказалось.
Своих танков царская Россия вообще не смогла создать, по производству самолетов и тяжелых орудий она безнадежно отставала даже от Австро-Венгрии.
Такие  несложные вопросы,  как производство, в требуемых объемах,  колючей проволоки и пехотных гранат  вызывали у наших производителей   большие проблемы.
Маломощная российская промышленность так и не смогла наладить производства необходимого своей армии количества пулеметов, патронов, винтовок, снарядов, боевых отравляющих веществ, касок и многого другого.
Во всем этом царская Россия  полностью зависели от поставок союзников.
Но даже  то, что союзники привозили в Архангельск, подолгу лежало там на складах или  просто под открытым небом.
Вконец расстроенные царские железные дороги не справлялись с вывозом вооружения  для нужд  Действующей армии.
Вот и приходилось царским «серым героям» бегать в безнадежные  атаки на немецкие пулеметы  без надлежащей поддержки артиллерией, авиацией, боевыми газами, вспоминая  суворовское: «пуля-дура, а штык – молодец».
Однако, время было другое и надежда на русский штык и доблесть войск приводила  лишь к огромным бессмысленным потерям и деморализации армейских частей…



О том, какая  была организация подготовки резервов  у немцев, рассказывает М.В. Оськин:
«Основной удар наступавших частей пришелся на ландверный Силезский корпус ген. Р. фон Войрша. Часть войск из корпуса генерала Войрша уже была переброшена под Ковель, к ген. А. фон Линзингену, так что под Барановичами дрался ослабленный корпус, который, тем не менее, смог выстоять перед яростной атакой русских, пока не подошли резервы. При этом генерал Войрш был уверен в своих войсках и стойкости оборонительных порядков, отдавая подразделения на наиболее опасное направление – под Ковель.
Так, к Линзингену была отправлена 86-я пехотная дивизия, которую на позиции сменила 201-я дивизия ландштурма «Данциг».
К 1916 году, перейдя на Восточном фронте к обороне, немцы подразделяли свои соединения на те, что могут атаковать и контратаковать, и те, что способны лишь обороняться. Ко вторым и относились войска ландштурма, состоявшие из бойцов старших возрастов. Несмотря на начало русских атак под Барановичами, регулярная 86-я пехотная дивизия все-таки отправилась в Ковель, причем шесть батальонов этой дивизии (из девяти) ушли в эшелонах уже в ходе сражения.
Резервные войска в германских вооруженных силах к данному времени были образованы весьма своеобразно. В ближайшем тылу фронта были созданы полевые рекрутские депо, куда поступали пополнения из расположенных внутри страны запасных батальонов пехотных полков. Именно здесь пополнения получали львиную долю обучения, так как их пребывание в запасных батальонах, в отличие от России, носило недолговременный характер – по сути, лишь на время сколачивания подразделения. Соответственно, люди, сосредоточенные в полевых рекрутских депо, использовались в качестве ближайшего резерва войск, дравшихся на позиции: каждая дивизия имела не менее одного батальона запаса».

Интересно сравнить ТАКУЮ германскую организацию с тем, что творилось с подготовкой пополнений в царской армии.
Запасные батальоны наших гвардейских полков, разросшиеся порой до 15-20 тысяч человек, маялись от безделья в петроградских казармах, категорически  не желая идти на фронт все больше разлагаясь.


Сохранились очень любопытные  описания того, что представлял собою запасный батальон кексгольмского полка  во второй половине 1916 -1917 годах. Они принадлежат перу известного историка, публициста и эмигранта  Ивана Лукьяновича Солоневича:

«В начале августа 1916 года я был наконец призван в армию и зачислен рядовым в лейб-гвардии Кексгольмский полк…
Это был маршевый батальон, в составе что-то около трех тысяч человек. Из них — очень небольшой процент сравнительной молодежи, остальные — белобилетники, ратники ополчения второго разряда, выписанные после ранения из госпиталей — последние людские резервы России, — резервы, которые командование мобилизовало совершенно бессмысленно.
Особое Совещание по Обороне не раз протестовало против этих последних мобилизаций: в стране давно уже не хватало рабочих рук, а вооружения не хватало и для существующей армии.

Обстановка, в которой жили эти три тысячи, была, я бы сказал, нарочито убийственной: казармы были переполнены — нары в три этажа. Делать было совершенно нечего: ни на Сенатской площади, ни даже на Конно-Гвардейском бульваре военного обучения производить было нельзя. Людей кормили на убой — такого борща, как в Кексгольмском полку, я, кажется, никогда больше не едал. Национальный состав был очень пестрым — очень значительная часть батальона состояла из того этнографически неопределенного элемента, который в просторечии назывался «чухной». Настроение этой массы никак не было революционным — но оно было подавленным и раздраженным.
Фронт приводил людей в ужас: «Мы не против войны, да только немец воюет машинами, а мы — голыми руками», «И чего это начальство смотрело». Обстановка на фронте была хорошо известна из рассказов раненых….
Роль беззащитной жертвы не улыбалась никому. Тем более что в основном батальон состоял из «бородачей», отцов семейства, людей, у которых дома не оставалось уже никаких работников.

«Быт» этих бородачей был организован нарочито убийственно. Людей почти не выпускали из казарм. А если и выпускали, то им было запрещено посещение кино или театра, чайных или кафе и даже проезд в трамвае. Я единственный раз в жизни появился на улице в солдатской форме и поехал в трамвае, и меня, раба Божьего, снял какой-то патруль, несмотря на то, что у меня было разрешение комендатуры на езду в трамвае. Зачем было нужно это запрещение — я до сих пор не знаю. Меня, в числе нескольких сот иных таких же нелегальных пассажиров, заперли в какой-то двор на одной из рот Забалканского проспекта, откуда я сбежал немедленно.

Фронтовики говорили: «И на фронте пешком, и по Питеру пешком — вот тебе и герой отечества!» Это было мелочью, но это было оскорбительной мелочью — одной из тех мелочей, которые потом дали повод к декларации «о правах солдата».
Для этой «декларации» были свои основания: правовое положение русского солдата было хуже, чем какого иного солдата тех времен. Так что в числе тех «прав», которые «завоевала революция», для солдатской массы были право езды в трамвае, посещение театров, а также и право защиты физической личности от физических методов воздействия. Кроме того, революция «завоевала» право на торговлю семечками, на выборы и на отказ идти на фронт: масса была лишена разумных прав и получила неразумные. Все это было «социальными отношениями», унаследованными от крепостнического прошлого. Но уже и перед войной, в связи с огромным, я бы сказал «ураганным», подъемом культуры в России, в связи со всякого рода заочными и незаочными курсами, тягой к образованию, появилась масса людей, для которых пережитки крепостничества были морально неприемлемы.

Итак: от двухсот до трехсот тысяч последних резервов России, скученных хуже, чем в концлагере, и обреченных на безделье и... пропаганду» .

В другой своей статье И.Солоневич наградил резервный батальон Кексгольмцев образца 1917 года еще более хлёсткими эпитетами: «Это был не полк, и не гвардия, и не армия. Это были лишенные офицерского состава биологические подонки чухонского Петербурга и его таких же чухонских окрестностей».

Подчеркнем, что лейб-гвардии Кексгольмский полк был тогда одним из самых стойких полков русской гвардии. Он тоже полностью разложился, после Февраля 1917 года, но все-таки в этом был в числе последних.

Вернемся к наступлению  Западного фронта под Барановичами. Подробный разбор его делает М.В. Оськин:
«Русские заняли уже весь пресловутый «Фердинандов нос», заняли сам Скробов, но потери частей, преодолевавших десятки рядов колючей и электрической проволоки, были просто ужасающими. Так, на ряде участков проволочные заграждения были поставлены на обратных скатах, что сделало невозможным их визуальное наблюдение, и, следовательно, их расположение осталось неизвестным. Потери за три дня достигли чуть ли не половины первоначального состава русских корпусов, вводимых в дело, и потому повторные атаки были отложены на сутки…
Император Николай II 27 июня записал в своем дневнике: «День простоял серый. В общем, известия пришли хорошие; только под Барановичами не клеится, все наши действия происходят неумело, разрозненно, и поэтому молодецкие войска несут тяжелые потери» (Дневник Николая II (1913–1918). – М., 2007. С. 336.)»

Какие уж там «хорошие» известия порадовали Николая понять сложно.
Проваливалось ГЛАВНОЕ наступление лета 1916 года (которое в итоге оказалось ПОСЛЕДНЕЙ серьезной попыткой наступления русской императорской армии), а Верховный главнокомандующий в своем дневнике анализирует погоду, как обычный отдыхающий на курорте.


О том, какие РЕЗУЛЬТАТЫ дало это наступление, говорят цифры потерь:

«Не сумев организовать прорыв, русские генералы не сумели и надлежащим образом использовать резервы. Резервные корпуса просто-напросто вводились в первую линию, сменяя обескровленные войска, и вновь продолжали бросаться в лобовые атаки. Сознавая свое бессилие, главкозап ген. А. Е. Эверт сделал все от него зависящее, чтобы остановить атаки, вылившиеся в бойню. А потом наступление Западного фронта было и вовсе отменено под предлогом недостатка снарядов.
Потери сторон в Барановичской операции:
 
Русские: убито - 30 000 Ранено 47 000 Пленных 2 000 ВСЕГО 80 000
Австро-германцы:  Убито – 8 000, ранено 13 000 Пленных 4 000 Всего 25 000.
(По германским данным их общие потери составляли всего 13 000 )

«Оберюхтин В. И. Барановичи. 1916 год. – М., 1935. С. 106.)

Подведем  некоторые  итоги Барановической операции русских войск 1916 года.

О том, что же стало результатом  этого наступления Западного фронта на Барановичи,  точно сказал начальник штаба Юго-Западного фронта генерал В. Н. Клембовский:
«Итак, за девять дней три артиллерийские подготовки, три перегруппировки, три штурма, четыре отсрочки штурмов, захват и удержание за собой небольшого участка неприятельской позиции у деревни Скробово, высоты севернее деревни Ораховщина, и восточной части деревни Лабузы – вот в какой форме вылилось наступление Западного фронта» (Стратегический очерк войны 1914–1918 гг. – М., 1920. Ч. 5. Ч. 66).

«Барановичская операция закончилась очередным провалом русской стратегии», - подчеркивает М.В. Оськин.
«При этом немцы удержали свои позиции, а русские вновь понесли громадные и во многом бесполезные потери – более восьмидесяти тысяч человек против тринадцати тысяч. Выдающуюся роль в оборонительных боях сыграла система обороны германцев, а также германская артиллерия, умело взаимодействовавшая с пехотой при помощи специально выделяемых офицеров – корректировщиков».
Как говорит германский источник, «артиллерии принадлежит заслуга огромной поддержки при отбитии русских атак и неудачи их. Вновь сформированный 4-й ландверный артиллерийский полк целый день сосредоточенным огнем наносил тяжелые потери атакующей пехоте. Отдельные офицеры на передовых наблюдательных пунктах с полуразрушенных фортов («Король Фридрих», «Северное», «Болотный холм» и др.) передавали донесения о нужной поддержке пехоты в тыл и направляли огонь отдельных батарей в требуемом направлении. В результате такого дружного взаимодействия пехоты и артиллерии, сосредоточенный огонь которой обрушивался всегда там, где в нем была наибольшая нужда, восемь с половиной дивизий Войрша сумели удержать занятый ими участок фронта против храбрых атак двадцати – двадцати семи русских дивизий» (Шейдеман Ю. М. Артиллерия при обороне. – М.-Л., 1928. С. 96.).

Барановичская операция и неумелые попытки наступлений  армий Северного фронта (за них  главнокомандующий СФ генерал А.Н. Куропаткин был в итоге снят со своей должности) стали «медвежьей помощью» войскам Юго-Западного фронта генерала  А. А. Брусилова.
А. А. Керсновский отмечал:
«решение Ставки нанести главный удар Западным фронтом в самое крепкое место неприятельского расположения – и это несмотря на неудачу Нарочского наступления – было едва ли не самым большим стратегическим абсурдом Мировой войны. И то, что это решение было навязано союзниками, лишь отягчает вину русской Ставки перед Россией и русской армией» (Керсновский А. А. История русской армии. – М., 1994. Т. 4. С. 96.)

М.В. Оськин подчеркивает: «после провала Барановичского удара армии Западного фронта более не предпринимали масштабных операций. Это значит, что, за исключением двадцати дней Барановичской наступательной операции и нескольких небольших боев в каждой армии Северного и Западного фронтов, громадная масса войск, сосредоточенная севернее Полесья, простаивала в течение года.

Между тем массовая психология так настроена, что не выносит длительного бездействия, которое воспринимается как бесполезный акт, нацеленный только разве что на увеличение жертв. Ведь позиционная борьба не может быть воспринимаема как ведущая к победе. А собственные потери всегда представляются тяжелее, нежели потери невидимого противника, засевшего в траншеях напротив. Вышло, что армии двух фронтов, зная, что южнее разворачиваются широкомасштабные сражения, оставались вне боевых действий в течение полутора лет (с октября 1915 до марта 1917 года).
Неудивительно, что Северный и Западный фронты в ходе Великой Русской революции разлагались быстрее Юго-Западного и Румынского фронтов…
Последними относительно масштабными действиями армий Западного фронта в кампании 1916 года стали попытки разрозненных ударов на Червищенском плацдарме в конце августа. Немцы легко отразили эти удары, после чего Западный и Северный фронты вновь погрузились в ленивую дремоту с тем, чтобы проснуться уже после революции февраля 1917 года, но уже для политики, а не войны».


На фото: французский Char B1 (середина тридцатых годов). Башня этого танка вам ничего не напоминает?

Продолжение: http://www.proza.ru/2013/10/11/657


© Copyright: Сергей Дроздов, 2013
Свидетельство о публикации №213100900532

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/09/532
(Иллюстрация по ссылке)


Солдатский уголок.

Капуста, пиво да полевая кухня
Наталья Килоч

В армию Сашку призвали в 1962, да не куда-нибудь, а  в далёкую Польшу, и это из глухого сибирского поселка! До этого, Сашка ни разу не покидал пределов родного края, а  тут сразу столько впечатлений - Польша! А сколько новых друзей-сослуживцев  появилось, да с разных краев необъятной родины! Особенно с одним из них сдружился Санька накрепко - с Витькой из Воронежа. Витька был щупленьким, жилистым, немного сутуловатым, с черными, вечно бегающими глазами, полная противоположность Сашки – высокого широкоплечего голубоглазого, спокойного по натуре. Единственное, что, наверное, их объединяло - любознательность, и какое-то бесшабашное озорство.
     Ребята всегда старались держаться вместе: и в столовой, и в казарме, и на службе. Даже если один заступал в наряд, другой непременно крутился рядом. Так случилось и в этот раз, где-то в середине декабря. Витька заступил в ночной караул у склада с боеприпасами. А надо сказать погода в тот день была жуткая.  Мокрые парашютики слипшихся снежинок, долетев до земли, мгновенно превращались в  холодные капельки, которые  припечатывались ветром ко всем предметам, встречавшимся на пути. Ветер неистово играл широкими солдатскими штанами и  так искусно запускал свои леденящие руки под ворот шинели, что пробирал до самых костей,  а влажный от мокрого снег  воротник  лезвием ножа впивался в шею. Раскрасневшиеся лица солдат с голой шеей в мелких пупырышках, напоминали ощипанного цыпленка.  Сашка не переставал удивляться  климату в Польше, с одной стороны было довольно тепло, а с другой – ужасно  сыро!  Погода в Польше не имела ничего общего с календарём, и сезонов здесь было не четыре, как принято считать, а шесть – было ещё преддверие зимы и преддверие весны, когда столбик термометра держался чуть выше ноля в течение целого месяца. Зато зимние ветра пронизывали насквозь.
 Сашка  натянул по глубже ушанку, завернулся в шинель и пошел проведывать заступившего на дежурство Виктора.
Виктор стоял у склада в новеньком овчинном тулупе. Сашка даже сразу его и не признал.
- Вот ни чего себе – тулуп выдали!? – присвистнул Сашка от удивления и, дрожа всем телом от холода, ещё пуще закутался в шинель, - Чего так  не служить! Я  в прошлый раз так замерз, думал,  никогда не отогреюсь, а тебе смотри-ка какая честь! Небось, еще и офицерский? – и  он потеребил озябшей рукой белый ворот тулупа.
- Так я ж генералу сын родной, ты что – не знал? – засмеялся Витка, - Так вот он завтра в гарнизон приезжает, по проведывать.
- Что серьезно приезжает? Откуда знаешь?
- Да офицеры болтали, пока мне тулупчик на складе примеряли. Мол, генерал из Москвы с проверкой едет, а доброжелатели шепнули нашему начальнику по секрету, что б не ударил в грязь лицом. Так вот он и распорядился всем заступившим в ночной караул выдать шубу, дабы продемонстрировать высокому гостю отцовскую заботу о солдатах. Видал, какая вещь?- Витька выпрямился и крутанулся вокруг себя.
- Мне бы домой такой, - позавидовал Санька.
- Все ничего, да только тяжелый, - продолжал Виктор, - Плечи устали его таскать. Так и хочется на что-нибудь повиснуть.
- Так ты гвоздь вбей, стена-то деревянная.
- Да где я тебе такой гвоздь возьму?
- Будь здесь, я щас, - скомандовал Сашка, потом подумал: «А куда , собственно , он с караула денется», махнул рукой и побежал, прижимая к себе шинель.
Через несколько минут, зацепившись за воротник Витка, закутавшись в тулуп,  повис на гвозде возле дверей склада. Вот где настала благодать!
   Постепенно солдата склонило в сон. В таком подвешенном состоянии, в обнимку с винтовкой создавалась полная видимость надёжной охраны склада,  но при этом солдат мирно спал.   
       Приближающихся людей, Витька не услышал, а скорее почувствовал. Сработало какое-то седьмое чувство. И подчиняясь вышколенному инстинкту, не узнавая собственного  голоса, он   отчеканил: «Стой, кто идёт, стрелять буду!». Последовал пароль от разводящего и дальше весь регламент по инструкции, который сонный Витька отработал на автомате, за что спасибо  многодневным тренировкам.
Когда он увидел папаху с красной кокардой,  к нему моментально вернулось здравомыслие. Определив, что перед ним генерал в окружении высших чинов гарнизона, он вытянулся, отдавая честь командирам и стараясь при этом незаметно соскочить с гвоздя. Доклад прозвучал как-то глухо, но чётко, за что, опять же, спасибо каждодневной солдатской дрессировке.
Генерал заглянул в глаза Виктору:
- А что такой невесёлый, солдат? Как служба?
Виктор, боясь, что раскроется правда,  выпалил первое, что пришло ему  в голову:
- Да с чего веселиться, товарищ генерал, если кормят одной капустой?
- Как одной капустой? - опешил генерал.
- А так: на завтрак капуста, в обед капуста и на ужин опять капуста.
Генерал вопросительно обернулся к полковнику. Тот, не дожидаясь вопроса, поспешил пояснить:
- В этом году хороший урожай капусты сняли, наквасили, прям в бетонном коробе возле столовой, помните, я вам показывал? Боимся, если до весны не съедим – пропадёт.
- Да какой же военный дух у бойцов будет, если вы их как кроликов  на капусте держите!? Снять бойца с караула, и накормит! - распорядился генерал.
       Через несколько минут Виктора сменил сонный боец, со следами от подушки на  помятом лице, а в столовой уже суетился поднятый по тревоге повар, и  варил  макароны.
       Несмотря на глубокую ночь, макароны по-флотски Виктор уплетал с превеликим удовольствием, смакуя и не обращая внимания, на зевающего повара, который устало тёр,  опустевшую кастрюлю.
    С тех пор солдат капустой больше не пичкали.  Говорят, прапорщику хоз. части, получивший хорошую взбучку от начальника гарнизона,  сумел обменять у поляков капусту  на другие продукты питания, а Витьку ещё долго дразнили «кроликом в овечьем тулупе».
  Как-то раз Витька растолкал сонного Сашка.
- Слышишь, телега едет, колесами гремит,- обратился он к другу, не обращая внимания на  его испуганный и сонный вид,- Смотри, сейчас мужик пузатый будет ящики с пивом выставлять на крыльцо во-о-о-н того магазинчика, - продолжал Витка, приподнявшись на кровати, вытянув шею и тыча пальцем в окно казармы.
- И что? –  жмурясь спросонок спросил Сашка.
- Смотри, смотри.
Показалась повозка, с запряженной старой клячей, которая ритмично махала головой и лениво перебирала ногами. К цоканью копыт по каменной мостовой, и монотонному громыханию колёс, добавлялся  звонкий аккомпанемент дребезжащих бутылок. На какое-то время  всё смолкло, грузный пан, неторопливо слез с козел и неспешно выставил несколько ящиков с напитком, в коричневых раздутых бутылках, у каменного крыльца магазина. Сел и уехал.
- И что? – опять непонимающе спросил шепотом Сашка, глядя в окно.
- Нет, ну ты у нас где-нибудь видел такое, что бы без присмотра на улице оставляли ящики с пивом?
Сашка, вытянул шею и  ещё раз внимательно глянул в окно:
- Думаешь это пиво?
- Пиво, конечно.
- А вон смотри, мужик подошел в смешной шляпе,- подтянувшись ближе к окну сказал Сашка, - Глянь, бутылку из ящика берет. Вот так вот без присмотра оставлять, - усмехнулся Сашка.
- Смотри дальше, - ответил Витка голосом знатока ситуации.
Поляк достал из кармана несколько монет и бросил их в, переделанную к окошку, железную коробушку. Монеты звонко улетели внутрь магазина. Поляк открыл бутылку пенного напитка, выпил и поставил пустую бутылку обратно в ящик.
- Понял, - победно заключил Витька и закинув руки за голову улегся на спину, - Немного погодя целая толпа пойдет, видать со смены,  и все монеты бросают.
- Расскажу дома – не поверят,-  выдохнул Сашка
- Лично я – ни пошто бы ящики с пивом на улице не оставил, - рассуждал Витька.
- И что, так ящики и стоят на улице целый день?- глядя в окно, спросил Сашка.
- Да нет,  потом хозяйка приходит и затаскивает их внутрь.  Я вот все время думаю, неужто  и впрямь,  все честно деньги отсчитывают. А если, там, сдача кому нужна, или не хватает чуток, что тогда?
- Не знаю, - задумчиво ответил Сашка, - Наверное, честно кидают, а то хозяйка бы не стала ящики оставлять.
- А я ни разу пиво не пробовал, - после короткой паузы вздохнул  Сашка.
- И я не пробовал, - признался  друг.
- И что думаешь?
- Думаю стащить бы бутылочку.
- Может удавку к палке приделать и через забор, а?
Друзья оживились и принялись разрабатывать план  операции по изъятию пива у «дружественной» Польши.
   Следующим утром, заслышав звук приближающейся телеги, два товарища затаив дыхания заговорщицки притаились за забором гарнизона. Как только пан уехал, Виктор взобрался к Сашке на плечи и пропустил длинную «удочку» для пива сквозь клубок колючих паучков стальной проволоки. Вскоре, после продолжительных попыток, долгожданная бутылка неуклюже повисла на верёвке, заставив, изогнутся длинный прут.  Изрядно исцарапав руки, Виктор, все-таки, достал желанную добычу, и друзья мгновенно сорвали железную упругую пробку.
    Пена бесшумно поползла из бутылки, обволакивая  своими махровыми белыми рукавицами скользкое тело бутылки. Друзья глотали пенящийся,  с лёгкой горчинкой напиток, довольные своей ловкостью. Не распробовав толком, друзья единодушно пришли к выводу, что напиток удивительно вкусный и завтра они выудят, по меньшей мере, две бутылки на брата.
      На следующее утро друзья стояли на изготовке, и как только смолк звук удаляющегося экипажа - принялись за работу. Работа проходила в спешке, потому две бутылки разбились, но две – благополучно переместились на территорию гарнизона, и  теперь ребята, с наслаждением смакуя,  с видом завсегдатаев,  рассуждали о качестве польского пива.
  Но следующим утро ребят ждало разочарование. Когда подъехала повозка с пивом, на ней вместе с паном сидела хозяйка магазина, чтобы  лично приняла поставленный товар. Они вместе затащили ящики с пивом внутрь, ещё какое-то время громко разговаривали на крыльце, размахивая руками, а потом, закрыв дверь магазина на замок, хозяйка ушла домой.
Друзья, не ожидавшие такого поворота, остались ни с чем. Высказав предположение, что возможно это временная мера, решили попробовать на следующее утро. Но с этого дня больше ящики с пивом без присмотра на крыльце магазина не оставались. Напрасно парни просыпались каждое утро, в ожидании чуда. Они печально наблюдали из окна казармы, вспоминая  вкус пенного напитка с лёгкой горчинкой.
Оставался только один выход ещё раз откушать пива – это купить его в магазине, но где взять злоты? Заработать, понятно, не получиться, значит надо было что-то продать из имеющегося в наличие. 
   Виктор, как самый смышленый, был выдвинут в парламентеры. Он, выглядывая через забор, пытался завязать с проходящими мимо представителями польской республики коммерческие отношения, изъясняясь на понятном всем языке жестов.
     Вскоре выяснилось, что обмундирование, выставленное новоиспеченным коммерсантом на продажу,  особым спросом не пользовалось, а вот резиновые колёса, пан купил бы с превеликим удовольствием. Очень не многие поляки имели телеги на резиновом ходу.
     Товарищи мысленно перебирали варианты, где в части можно раздобыть колёса, без особого ущерба. Внезапно Сашка вспомнил:
- А помнишь,  в деревянном ангаре  запасная  военно-полевая  кухня?  По-моему, она на резиновом ходу.
- В каком ангаре? - переспросил Виктор.
- Да где поленница сложена, ну мы там еще территорию убирали, ты в щель заглянут.
 - А-а-а, точно! Слушай, так ее за все время ни разу не выкатывали.
- Ну и хорошо, значит, хватятся не сразу. А может,  и вообще не хватятся.
И началась новая подготовка к «операции».
       Осмотрев ворота ангара с крепкими накладками   и массивным навесным замком, было ясно, что  так просто этот сарай не вскрыть, тем более что ворота выходят на открытую площадку и практически всегда на виду. Со стороны забора у  ангара был организован поленница - от земли и до самой крыши.
     Друзья разобрали небольшой участок поленницы, под ней оказалась стена сарая, сбитая гвоздями из обычных досок. Попробовали оторвать доску – та поддалась, и вскоре протиснувшись в образовавшуюся щель, Виктор оказался в сарае, оставив друга стоять на  карауле.
       Полевая кухня находилась прямо посередине. Сквозь щели в ангар проникали узкие лучи солнечного света, тускло освещая его содержимое. Пахло мазутом и свежей древесиной. Отдалённо слышался шум обыденной жизни военной части.  Виктор осмотрелся, подсвечивая себе спичками. Вскоре глаза привыкли к полумраку. Он ощупал колёса, прикинул,  какой гаечный ключ потребуется, пошарил на полках в поисках ключа.
Сашка нервно ходил вдоль поленницы, временами перешёптываясь с товарищем.
Когда два колеса были благополучно выкачены за пределы сарая, Сашка стал дрожащими руками торопливо закладывать поленницу, а Виктор прятать колеса.   
        На следующее утро вопрос с продажей колёс был благополучно решён и друзья радовались тому,  как  они удачно провернули дельце. Вырученные от продажи деньги разошлись буквально за три дня. 
      Где-то  через неделю, вся военная часть была поднята рано утром по тревоге. Уже через несколько минут на построении было объявлено о проведении планового учения, под непосредственным наблюдением московской комиссии из Министерства. Предполагалась провести ученья  с выездом на отдаленный военный полигон на трое суток. После оглашения поставленной  задачи каждый взвод приступил к спешной подготовке к дислокации.
    Начальник гарнизона, отлично понимал, что от выводов комиссии напрямую зависит  его дальнейшая военная карьера, поэтому  лично наблюдал за экстренной подготовкой к сборам. Он давал наставления капитану, когда к ним подбежал раскрасневшийся повар и сообщил, что у действующей полевой кухни спущено колесо и при попытке его накачать, обнаружилась значительная дырка в покрышке. Капитан отцепил от связки ключ от ангара с резервной полевой кухней и, по иронии судьбы, приказал, работающему поблизости Виктору, из роты связистов, прицепить к грузовику резервную кухню.

Виктор, не веря в реальность происходящего,  стоял, переминаясь с ноги на ногу, теребя в руках ключ, и смотрел на капитана широко открытыми глазами. Очнуться его заставил зычный голос начальника гарнизона, который гаркнул: «Рядовой, бегом исполнять!».
      Виктор бежал к ангару, судорожно соображая, что делать? Трясущимися руками он открыл замок и широко распахнул двери. Не заставивший себя ждать грузовик стал  сдавать назад. Виктор, вспотевший от напряжения, растерянно стоял возле кухни, не зная, что делать: цеплять к грузовику  котелок без колёс  было безумием, а сообщить об отсутствии колёс не поворачивался язык.
Открыв дверь грузовика, водитель крикнул: «Цепляй, чего ждёшь?», и Виктор, соединив шкворнем сцепку,  дал отмашку.
Грузовик рванул с места в направлении ворот, а за ним прыгая словно жаба, вздыбливая гравий, тащился  военный котелок.
    Капитан, замер в изумлении, увидев необычный кортеж. Полковник, мгновенно рассвирепев от ярости, заорал, срывая голос: «Твою мать, всех под трибунал отдам!»
       В этот раз строй пехотинцев полевая кухня не сопровождала, как это обычно бывало  в дальних походах. Среди солдат бродили разговоры, наполненные слухами, домыслами и догадками.
     Оставшись без завтрака и обеда,  солдаты озирались вокруг в поисках хоть чего-нибудь съестного. Полковник запретил выдавать сухой паёк в наказание и назидание.  И только Сашка и Виктор не роптали, а добросовестно, с полной отдачей выполняли свой воинский долг.
     Поздно вечером по военному полигону  расплылся приятный аромат  каши. Солдаты учуяли его ещё задолго до появления кухни.  Никогда ещё полевая каша не была настолько вкусной и сытной, а  повар не мог припомнить, когда в последний раз настолько  тщательно был выскоблен полевой котёл.


© Copyright: Наталья Килоч, 2013
Свидетельство о публикации №213022600382

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/02/26/382


Предлагаем Вашему вниманию курсантские воспоминания Автора ПрозыРу Владимира  Николаева

Cон подрывника
Николаев Владимир Константинович

Подрывное дело – вещь серьезная. Понятно, тут если что… Понятно.
           Вывезли весь курс на электричке в чисто-поле,  и потом марш-бросок на Лехтуси.  Всего-то километров тридцать. Но на лыжах, в сапогах, с оружием и вещмешками.  Как на войне, что б понятно было - как оно, на войне.
           Понятно стало, что на войне нам капец. Прямо сразу. Лыжи на сапогах не едут никак и быстро стали поломанными досками. Снегу по самое не балуй. Сто с лишним курсантов гребут по чисту-полю с лыжами и матюками. А морозец к ночи под Питером крепчает не по-детски…
           Делать нечего. Часов через пять догребли до Лехтусей. Загнали всех в летнюю казарму. Ну, в летнюю. Попадали на панцирные кровати и матрасами накрылись. Так до подъема остывали. Подъем быстро наступил. Начкурса подпол бегает, пинает, чтоб вставали. Кое-как встали и в лес. А в лесу занятия по подрывному делу.
           Там уже все отработано. Капитан-сапер показал наглядно:  как бикфордов шнур наискось отрезать, как запал вставить, как спичку приложить и чиркнуть. Для примера подорвал шашку в болотце, всех закидав грязью, и березку перервал пластитом. Впечатлило. Дальше уже сами резали шнуры и чиркали спичками. Взорвать ничего не удалось, потому что курсантам ВВ не выдали. На всякий случай.
           Зимой в лесу темнеет быстро. А тут как раз команда: «Занять оборону!».  Заняли, стали окапываться. Кажется, впервые согрелись. Земля под снегом не промерзлая. Пока копаешь, от нее пар идет. Ну, и если копаешь – греешься тоже. Однако выкопали, залезли по окопам. И? Враг не наступает. Темно – глаз выколи. Посидели так пару часов. Мороз себе крепчает. Понятно стало, что к утру тут замерзнем. Офицеры куда-то сгинули. Стали потихоньку по лесу разбредаться. Вот одна группка и набрела на старый блиндаж, да с буржуйкой! Набились туда и печку затопили. А в том блиндаже и нары даже сохранились.      
           Вот заполз один боец наверх на нары, да и задремал там, в теплом дыму.  Снится ему странный сон, будто он во сне страшно замерзает, прямо в лед, но будто бы это не настоящий холод, а только во сне. Все глубже уходит курсантик в этот замороченный круг и не проснуться ему никак. Печка погасла и все ушли из блиндажа, а того наверху не заметили.
           Вдруг кто-то начинает этого курсанта тормошить и сажать. Только боец в талии не сгибается, задеревенел как буратинка. Но кое-как сержант этого пацана разбудил. Тот сначала пошел, шатаясь, потом побежал на негнущихся ножках. В рассветных сумерках они бежали, натыкаясь на деревья и кусты, но прибежали к дому. В этом доме на полу и на столах вповалку спал весь курс, а на кроватях храпели пьяные офицеры.
           Утром в этой избе сдавали зачет по подрывному делу. Считали по формулам, сколько там и куда заложить, чтобы гарантированно взорвать чего следует. Потом вернулись в расположение, а  в столовку пошли без шинелей. Утренний ветерок казался  теплым бризом. 
           В Питер вернулись без потерь. Почти без потерь, у многих кожа на лице и руках облезла. Но никто не простудился.
           Подрывное ведь дело, если по-уму, вещь серьезная.


© Copyright: Николаев Владимир Константинович, 2013
Свидетельство о публикации №213110601481

Ссылка:
http://www.proza.ru/2013/11/06/1481


Военные авторы.

Для популяризации творчества военных авторов  несколько лет назад мы открыли эту рубрику.

"Огненное офицерство!
Сердце — ваш беспроигрышный бой,
Амбразуры закрывает сердце.
Гибнет от булавки болевой…"
(Андрей Вознесенский)

Для всех, по нашей традиции, предлагаем послушать хорошую песню:
Алекс Сидоров:
http://www.youtube.com/watch?v=EfY0RO0qxhc
- видеоклип на стихи "Путь домой", исполняет Виктор Кутырь

Владимир Шевченко
http://www.proza.ru/avtor/glinscii
Шудский Павел
http://stihi.ru/avtor/07sarhad
Сергей Литовкин
http://www.litovkin.ru/
Игорь Леванов
http://www.proza.ru/avtor/gerontaigor
Анд-Рей
http://www.proza.ru/avtor/chab0
Игорь Срибный
http://www.proza.ru/avtor/270856
Виктор Кутырь
http://www.proza.ru/avtor/andrisvic
Виталий Агафонов
http://www.stihi.ru/avtor/77599017831
Станислав Бук
http://www.proza.ru/avtor/grustasiv
Андрей Ворошень
http://www.proza.ru/avtor/236astra
Олег Шах-Гусейнов
http://www.proza.ru/avtor/schgus
Николаев Владимир Константинович
http://www.proza.ru/avtor/balda
Сергей Герасименко

http://www.stihi.ru/avtor/sherifyunas
Александр Карелин
http://www.proza.ru/avtor/alexkar
Иван Паршиков
http://www.proza.ru/avtor/tedak
Алекс Сидоров
http://www.proza.ru/avtor/alexsidorov88
Игорь Гашин –Егор
http://www.proza.ru/avtor/igorcpb
Ванико
http://www.proza.ru/avtor/kvn1952
Олег Борисенко
http://www.proza.ru/avtor/voennii
Владимир Лобода
http://www.proza.ru/avtor/nikolaicz
Юрий Соловьёв
http://www.stihi.ru/avtor/wiow8420
Семен Басов
http://www.proza.ru/avtor/sebasov
Стабурагс Кактус
http://www.stihi.ru/avtor/kaktus64
Валерий Латынин
http://www.proza.ru/avtor/latvaleru
Геннадий Рябов
http://www.netslova.ru/ryabov/index.html
Андрей Небалконский
http://www.proza.ru/avtor/pashunya
Владимир Войтенко
http://www.stihi.ru/avtor/vladimirvoyt
Анатолий Комаристов
http://www.proza.ru/avtor/ana54041641
Абдульмахмуд Рахимов
http://www.stihi.ru/avtor/stihi34
Анатолий Юнна
http://www.stihi.ru/avtor/tsyurmasto
Валентин Брилев
http://www.stihi.ru/avtor/megapolis1
Владимир Сысун
http://www.proza.ru/avtor/sysun
Валерий Латынин
http://www.proza.ru/avtor/latvaleru
Геннадий Рябов
http://www.netslova.ru/ryabov/index.html
Дмитрий Васильевич Толстой
http://www.stihi.ru/avtor/dmi82301
Станислав Пенявский
http://www.stihi.ru/avtor/stihi25
Иван Кожемяко
http://www.proza.ru/avtor/ivan1948
Ширшов Евгений
http://www.stihi.ru/avtor/shrshevgenii

(Продолжение следует)

Столица.

Продолжаем нашу постоянную рубрику
Лица столицы

Продолжаем путешествие по московскому району Строгино вместе с Автором ПрозыРу Василием Морозовым.

Строгино -30 лет улица маршала Катукова
Часть 17
Василий Морозов

Итак, если спуститься вдоль забора стройки будущего корпуса Московского института экономики и информатики в сторону трамвайных путей на улице маршала Катукова, то можно попасть в помещение одного из главных спортивных объектов всего района «Строгино» - Дворца спорта «Янтарь». На карте Москвы он появился в 2010-м году, был открыт ко Дню города – в начале осени, и, как позже выяснилось, стал последним подобным объектом, который торжественно открывал теперь уже бывший мэр Москвы, снятый со своего поста буквально через считанные дни после этого события…

Само название – «Янтарь» - Дворец спорта получил от первоначальной версии наименования улицы маршала Катукова – «Балтийское шоссе», а прибрежное место отдыха на заливе Москвы–реки, которое многие называют «Строгинская коса» - речь о ней пойдет дальше – изначально называлась «Янтарный берег». Въезд на территорию «Янтаря» для машин и автобусов осуществляется со стороны улицы маршала Катукова, а вход для обычных людей – сбоку, с основного входа. Около него также паркуются и те, кто на личных машинах приезжают на тренировки – часто можно видеть идущих туда или оттуда людей с большими спортивными сумками на плече…

На входе, правда, придется преодолеть турникеты и металлоискатели – в духе времени без этого никуда не денешься. Чуть подальше – с левой стороны – два стеллажа с трофеями – в основном, команды СК «Строгино» по пляжному футболу – она несколько раз за последние годы становилась победителем и призером чемпионатов России и розыгрышей Кубков страны по пляжному футболу; половина команды и по сей день играет за сборную России, а два «уроженца» клуба, ныне выступающие уже в других российских командах, - Дмитрий Шишин и Илья Леонов – недавно стали уже двукратными чемпионами мира в составе сборной страны! В 2013 году на мировом первенстве Шишин стал лучшим бомбардиром, а Леонов показал пример спортивного мужества – получив травму в одном из первых матчей, в дальнейшем успел восстановиться к финалу, и там своей игрой вдохновил товарищей по команде на очередную громкую победу, ставшую исторической…

Если пройти чуть подальше, то по левой стороне первого этажа можно увидеть несколько магазинчиков спортивных товаров, необходимых для тренировок всем простым посетителям спорткомплекса. Также на первом этаже расположены несколько кафе, очень просторная раздевалка и туалеты по углам помещения. А вот на второй этаж лишний раз лучше не ходить, так как оно напоминает «режимный объект» - на всех дверях то и дело попадаются таблички «Служебное помещение», «Выход на VIP –трибуну» и тому подобное…

Тем не менее, спортивная жизнь в «Янтаре» кипит весьма бурно практически каждый день. Это видно очень хорошо, стоит только пройти рамку металлоискателя на входе. В гардеробе в любой день практически нет свободных мест, особенно много маленьких детей – это будущие таланты местной школы фигурного катания «Конек Чайковской», работающей практически круглосуточно на ледовой арене. Еще на одной ледовой арене по выходным почти до полуночи проходят матча «РТХЛ» (Российской Товарищеской Хоккейной Лиги) по хоккею с шайбой (Открытое Первенство Москвы, прежде называвшееся «Ночной Хоккейной Лигой») – пару раз я заглянул на матчи, там есть, на что посмотреть – порой борьба на площадке разворачивается весьма нешуточной – все по–честному…

Не пустует вечером и площадка для мини – футбола – там тоже довольно части проходят различные тренировки и матчи, и сквозь витражное окно с улицы видно, что на этих матчах собирается довольно много зрителей. А буквально за стенкой находится плавательный бассейн, который посещает также большое количество народа – особенно, детей разного возраста, - это видно по тому, как много их потом собирается на первом этаже спорткомплекса, где их ожидают родители. Также в бассейне – судя по фотографиям на стенах – развивается не только обычное, но и синхронное плавание – периодически мастер–классы дает многократная олимпийская чемпионка Мария Киселева…

Также в «Янтаре», судя по настенным объявлением, развиты секции для детей разного возраста и во многих других видах спорта – в художественной и спортивной гимнастике, боксе и некоторых видах восточных единоборств. Однажды именно в спорткомплексе «Янтарь» планировалось проведение довольно–таки крупного турнира по каратэ, но в итоге, чем все закончилось, мне неизвестно. Но, если каждый вечер проходить мимо спорткомплекса, то видно, как дети разного возраста покидают его территорию после тренировок – а многие потом спускаются на станцию метро «Строгино» - со спортивными сумками разного размера в руках – это говорит о том, что «Янтарь» буквально за три года своего существования уже стал весьма популярным местом на районной карте…

Покидая же спорткомплекс, огибаем его помещение снаружи и снова спускаемся вниз –на улицу маршала Катукова, после чего, пройдя вдоль всего заграждения «Янтаря», переходим через трамвайные пути, и, пройдя несколько метров, попадаем еще в один известный объект всего Строгинского района – магазин «Солнечный ветер» (сети «Перекресток»), о котором речь пойдет уже в дальнейшем…


© Copyright: Василий Морозов, 2013
Свидетельство о публикации №213110700619

Ссылка:
http://www.proza.ru/2013/11/07/619


Городские новости.

Рожденный ползать, летать не должен?..
Катастрофа военного вертолета в Жулебино…

 Днем 29 октября на юго-востоке Москвы потерпел крушение военный вертолет Ка-52. ЧП произошло в районе дома 56 по улице Привольная.
Как сообщают очевидцы, вертолет в течение нескольких минут кружился вокруг своей оси, после чего упал в лесном массиве около авиазавода.
Двое пилотов остались живы.
Название вертолета - Ка-52 "Аллигатор" говорит само за себя! Рожденный ползать, летать не должен?..


Снедь московская.
Тайны московских гурмэ…

Несколько месяцев назад на радиостанции «Коммерсант-FM» появилась замечательная передача  «Тайны московских гурмэ…». В ней, как  в волшебной шкатулке, собрана всякая всячина из мира занимательной московской кулинарии и ресторанного мира. Старинные рецепты, занимательные истории, случаи, связанные с разными историческими личностями… И много, много всего – на разный вкус и кошелек!..
В добрый путь!


Москва и голуби.

Санитарная и ветеринарная службы ведут расследование массовой гибели голубей в Москве. Мор птиц, скорее всего, связан с инфекцией, которая, как опасаются специалисты, может передаться человеку.
Роспотребнадзор и ветеринарные службы рекомендуют не брать мертвую птицу в руки, а также оградить от нее детей. Если мертвая птица найдена на балконе, его необходимо помыть в перчатках и с использованием дезинфицирующих средств.


Продолжаем рубрику
Детский уголок.

Продолжает её Автор ПрозыРу Олег Устинов

Удивительная прогулка
Олег Устинов

              Если вечером намечены какие-то важные дела, мой внук Денис об этом помнит, наверное, и во сне. Проснулся сегодня очень рано. И хотя ночью стрелки часов были переведены на астрономическое время, Деня проснулся в пять утра по-старому – всё-равно рано. Проснулся и звонит мне не с дочкиного телефона, а из своего. Для него это важно – мужик.
- Дида,  это я. Привет.
- Доброе утро, внучек. А почему ты так рано проснулся? Сегодня можно поспать на час больше, да и выходной сегодня.
- Дида, я знаю. Мама стрелки перевела ещё вчера. Мы ведь с тобой договорились с вечера, что сегодня утром поедем за молоком для Вероники, а потом поставим в гараж машину. Машина должна быть в гараже, там тепло и сухо. А возле подъезда на неё падают листочки, дождик мочит. Не забыл о наших планах?
- Конечно, всё помню. Я уже готов, а ты?
- И я готов, через пять минут буду ждать возле подъезда.

             Как и договорились, через пять минут отправились с внуком к нашей молочнице тёте Наташе. Приехали как раз в тот момент, когда корову ещё доили. Денис был под таким впечатлением, он знал, что молоко даёт корова, но не видел никогда самого процесса дойки. Представляю, сколько у него было впечатлений и информации в ту минуту. Сначала он молчал, только внимательно смотрел, как молочница доит. Тётя Наташа сказала Денису, чтобы коровка дала вкусное молочко, её нужно любить, хорошо кормить. Денис подошёл к бурёнке и погладил ей мордочку, бок и живот. Со стороны это было так мило. Внук оказался просто в плену этих событий.

            Через время мы были в гараже. Поставили машину, забрали молоко и отправились с внуком домой. По дороге он всё ещё щебетал о своих впечатлениях от увиденного.
- Дида, как только придём домой – я сразу буду пить молоко. Корова дала нам свежего. Бабушка говорила, что оно вкуснее того, которое в магазине.
- Бабушка правильно сказала. Бурёнкино молочко самое вкусное. Мы и Веронике дадим.

             Чтобы сократить путь, мы пошли через парк. Красиво сегодня, осень усыпала аллеи золотыми листьями. Лучи солнца, пробивающиеся через лёгкую дымку, радовали взор. Денис забегал вперёд, бродил по листьям, потом возвращался ко мне, и снова помогал мне нести молоко. Когда находил из тысячи-тысяч золотых листочков самый-самый красивый - громко восклицал и показывал мне. Как не радоваться красоте природы, как не радоваться радости внука. От всего увиденного у нас с внуком прекрасное настроение. Мы остановились возле одного куста.

- Дида, смотри какие красивые ягоды. А их можно есть?
- Деня, один дядя в кино говорил, что можно, только отравишься.
- Тогда не будем. Но, они такие красивые, и на них капельки дождя. Как они называются, знаешь?
- Это волчьи ягоды. Волчник, волчье лыко - ядовитый куст. Ещё их называют бирючина. Кустарник и ягоды считают очень ядовитыми. Но, целители очень давно их используют в лечебных целях.
- Как интересно. А что лечат?
- Я точно не знаю, но слышал, что настойка из бирючины помогает от  расстройства желудка, лечат бронхит, ангину. Может ещё что-то, дома обо всём почитаем в интернете.
- Дида, когда у меня был бронхит, мне делали уколы. Мы не знали, а можно было и ягодами лечиться – уколы мне не нравятся.
- Деня, мы не знаем ведь, как правильно лечиться этими красивыми ягодами, можно причинить себе вред.
- Жаль, что мы в этот раз не взяли с  собой фотоаппарат. Можно было показать эти ягодки маме и бабушке.
- А мы сделаем им сюрприз, сфотографируем телефоном. Так что, мы ничего не потеряли. Ты главное запомни, что волчьи ягоды есть нельзя. Ага?
- Договорились. Запомню. Лучше кушать клубничку и малину. Дида, ты сфотографируй эти ядовитые ягоды так, чтобы все ахнули.

               Дедушки и бабушки любят внуков особенной любовью, не требуя ничего взамен. Внуки отвечают им тем же и даже большим: они дарят бабушкам и дедушкам счастливую, здоровую, активную жизнь. Это ведь здорово.


27.10.2013
фото автора


© Copyright: Олег Устинов, 2013
Свидетельство о публикации №213102701941

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/27/1941
(Иллюстрация по ссылке)

Осинка
Галина Польняк

Заканчивалось лето, и заповедный лес спешил встретить Осень. Обитатели Ромашкой поляны готовили свои домики к зиме.
А какая она Осень? Спрашивали они друг друга. Страшная? Холодная, Хмурая? Никто не знал и все немного боялись её.

Однажды рано утром улитка Соня самая первая выползла из-под резного листа, ей хотелось немного согреться на солнышке, ведь оно было уже не таким горячим как раньше.

Соня поспешила к своей подружке Ксюше. Она хотела расспросить её, не видела ли бабочка Осень. Ксюша летала над поляной и сверху ей всё было видно.

Каково же было удивление маленькой улитки, когда на пеньке под деревом она увидела удивительную маленькую девочку. В одной руке девочка держала жёлто-оранжевый листок, а в другой у неё на тонкой ниточке плавало лёгкое облачко. Платьице девочки было сшито из ярких красно-жёлтых листьев. На голове венок из ягод, грибов.

- Ты кто?
- Я Осинка. Дочка Осени.
- А я улитка Соня. Ты нам расскажешь, какая она Осень.
- Моя мама…

- Прости Осинка, сейчас на Ромашковой поляне соберутся все её обитатели, и ты нам расскажешь про осень.

- Хорошо, - и Осинка чуть-чуть подёргала за ниточку.
Облачко стало плакать маленьким дождиком.

- А ему не больно?
- Конечно, не больно. Это грибной дождик. Если облачко не поплачет, превратится в тучку, и я не смогу его удержать.

Из-за леса показалось солнышко, брызнуло лучами по Ромашковой поляне, все её обитатели проснулись и поспешили к большому пню.

- У нас гости, – воскликнул ежик Колючка.
- Очень нарядные гости, - подхватил зайчик Длинное Ушко.

- Она такая же рыжая, как я, - засмеялся бельчонок Шустрик.
- Это Осинка, - сказала улитка Соня. - Она нам сейчас расскажет про Осень.

- Про Осень? Вот здорово! - воскликнула бабочка Ксюша.

- Моя мама очень щедрая и очень красивая.
- Все мамы щедрые и красивые, - сказал Колючка.

- Моя мама ласковая и нежная…
- Все мамы ласковые и нежные, - добавила Ксюша.

- Моя мама добрая и любящая.
- Всё мамы добрые и все любят своих детей, - пропищала мышка Фая.

- Ещё моя мама умеет шуршать листьями, может плести туманы, пускать по ветру паутинки…

- А моя мама варит морковное варенье, - сказал Длинное Ушко.
- А моя мама собирает самый вкусный нектар и опыляет цветы, - поделилась Ксюша.

- А моя мама собирает самые вкусные зёрнышки, - сказала мышка Фая.
Осинка снова потянула за ниточку, и облачко снова заплакало дождиком. Личико Осинки погрустнело и это заметили все.

- Осинка, ты что, собралась плакать? – изумился Колючка. Он не любил, когда кто-то плакал.

- Я потерялась. Теперь моя мама меня не найдёт.
- Что нужно сделать, чтобы она тебя нашла?

- Раскрасить травинки в желтый, оранжевый и красный цвета. Мама увидит яркую полянку и придёт сюда. Одна я не смогу быстро всё сделать.

- Так мы это устроим, - успокоил девочку Длинное Ушко. - У нас даже волшебная краска есть. Её нам дракончики оставили.
- У меня тоже есть волшебная краска осени.

Друзья принялись за работу, и к вечеру Ромашковую поляну было не узнать. Вся она была раскрашена. Желтые травинки играли золотом на вечернем солнце, багрянец так и манил к себе и даже оранжевые и охристые стебли растений были прекрасны.

- Настоящий осенний бал, - восхитился Колючка.
- Спасибо вам, - поблагодарила всех Осинка и вспорхнула на самое высокое дерево.

Когда на следующее утро все жители заповедного леса собрались на Ромашковой поляне, они поняли, в лес пришла Осень. Потому что не только трава, но и все листья на деревьях были жёлтыми, красными, оранжевыми, а из мха показывали свои головки грибы.

- Они выросли, - скакал Колючка, - потому что Осинка вчера пролила на них из облачка грибной дождик. Осинка, где ты?

- Да здесь я, - послышалось с дерева.
Ветерок тронул ветки и на друзей посыпался листопад, над поляной полетела золотая паутинка, зашуршали листья, рассказывая всем осеннюю сказку.

- Возьму-ка я пару листиков себе домой, - сказал ёжик, - мама сошьёт мне из них одеяло на зиму.

- И я возьму, - поспешил Шустрик, - выложу себе дупло.
- А я найду самый красивый листок, заберусь под него и усну до весны, - сказала улитка Соня.

- Мне в норку тоже надо принести несколько сухих травинок и листьев, - мышка Фая принялась их собирать.

Шур-шур, - пела осень, а листья всё сыпались и сыпались. Шур-шур, подпевал Ветерок. Всем жителям Ромашковой поляны было радостно. Вот и встретили они Осень и познакомились с Осинкой.

- Жаль, что Осинка так недолго у нас погостила, - вздохнула Ксюша.
- Мама и дочка нашли друг друга, и они поспешили дальше, - сказал рассудительный Колючка. – Всем хочется встретиться с Осенью и познакомиться с Осинкой.


© Copyright: Галина Польняк, 2013
Свидетельство о публикации №213102501491

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/25/1491
(Иллюстрация по ссылке)


Образование. Просвещение. Школа.

С Днем учителя!

Кем является учитель?
Лина Орлова

Кем является учитель?

Он создатель
И родитель.

Он строитель
И правитель.

Повелитель,
Укротитель.

Он по-доброму мучитель.

Покровитель.
Утешитель.

Обличитель.
Заявитель.

Сочинитель
Он и зритель.

Он любитель
И ценитель.

Он обычный мира житель
В школу, знания обитель,
Застегнув парадно китель,
Смело входит, как воитель.

Кем является учитель?


5 октября 2013

Картинка из Интернета


© Copyright: Лина Орлова, 2013
Свидетельство о публикации №213100500187

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/05/187
(Иллюстрация по ссылке)


Культура.

Свет погасших звёзд…

Природа так устроена, что даже у погасших сотни тысяч лет назад звёзд свет распространяется во Вселенной до самых дальних её пределов до сих пор. Так и свет ушедших от нас в этом году людей, которые внесли значительный вклад в развитие нашей цивилизации и совершенствование её культурного слоя, будет еще светить нам и долго радовать нынешних и будущих почитателей их таланта, последователей и учеников.   

Вспомним их имена и ненадолго отложим в сторону свои бесконечные дела.


Всё дело в шляпке?..
Игорь Лебедевъ


Памяти Ольги Аросевой.


Народная артистка России Ольга Аросева скончалась на 88-м году жизни в Москве.

Статья была написана к 85-летнему юбилею.

85 лет Ольге Аросевой.

Неужели этой прекрасной даме 85? «Не может быть», - скажет любой, кто хоть один раз видел Ольгу Александровну на сцене или по ТВ, ну хотя бы в роли пани Моники в знаменитом Кабачке «13 стульев».

Рождение.

Младшая дочь известного большевика, писателя и дипломата Александра Аросева родилась в Москве, но первые годы жизни провела в Швеции, по месту командировки отца.
Между прочим, первые три дня новорожденная девочка жила под именем Варвары - так зарегистрировал ее счастливый папа. Однако по требованию мамы Варвара благополучно превратилась в Ольгу, и остается ею по сию пору. В роду Аросевой был польский аристократ, был усмиритель вольнолюбивых поляков Муравьев-вешатель, имелся купец первой гильдии и, конечно, не обошлось без актеров. Надо сказать, что и две её старшие сестры тоже актрисы.

Мать.

Ольга рано осталась без матери, мама просто бросила своих трех дочерей на руках отца-дипломата и уехала с возлюбленным на Северный Сахалин.
Легкомысленная, эксцентричная и наивная, мама Ольги Аросевой была родом из польских дворян. Ольга Вячеславовна Гоппен окончила институт благородных девиц и хотя не испытывала враждебности по отношению к советской власти, но и приспособиться к ней никак не могла. Ольга Александровна вспоминает, как в голодные послевоенные годы колдовала над салатом из трески с картошкой, а мама, лежа на диване, суфлировала: "Обязательно приготовь соус сабайон..." Сама она готовить никогда не умела(!)  Но очаровательные странности не помешали Ольге Вячеславовне добиться, чтобы после ареста бывшего мужа ей отдали дочерей, которые прежде жили с отцом. Кажется, она даже встала на колени перед высокопоставленными чекистами. И она вымолила своих дочерей у чекистов: в детский дом девочек не отправили.

Ранние проявления актерского таланта.

Еще со времен пражского детства (там Оля также находилась вместе с сестрами и папой) выяснилось, что Оля Аросева - прирожденная актриса. Как-то раз, посмотрев "Трехгрошовую оперу", она изорвала и нарезала лохмотьями платье, как у нищих персонажей спектакля, и вместе с подружкой-чешкой (кстати, из богатой чешской семьи) отправилась просить милостыню на знаменитую пражскую лестницу, рассказывая изумленным пражанам трогательную историю, будто бы мама их оставила(что было 100% правдой), а папа денег не дает. Дело чуть не кончилось дипломатическим скандалом: на следующий день во всех пражских газетах появились заметки «Дочь советского дипломата собирает подаяние». (Нищих в те годы в Праге просто не было.) Отец поговорил с Олей и на этом «выступления» талантливой юной актрисы на время прекратились. Но зато наступила любовь к театру! Да, именно в то время. Ведь мудрый папа не стал строго наказывать свою дочь, а отвез всех троих своих девочек в Вену, в настоящий и прекрасный театр, Венскую оперу! Счастью Оли не было предела! И даже спустя много лет она помнит ту самую ложу, где они смотрели волшебный спектакль в Вене вместе с папой и сестрами.

Первая роль и первый поклонник.

Уже в Москве Оля дебютировала в школьном театре. Она сыграла японского шпиона, которого задерживает бдительная пионерка. Вместе с первой ролью появился и первый поклонник; мальчик ухаживал очень оригинально - регулярно срывал с объекта своего поклонения зимнюю шапку и забрасывал на дерево. Это повторялось несколько раз. Но однажды «кавалер» поплатился: решительная Оля вылила на его белобрысую голову пузырек чернил, а незадачливому поклоннику пришлось ходить в школу, к радости одноклассников, с фиолетовой шевелюрой.

Первый гонорар.

Как ни странно, к театру первый гонорар Оли отношения не имел. Однажды, по пути на стадион, где наша героиня занималась гимнастикой, к ней подошел невысокий человек не слишком примечательной наружности и предложил написать ее портрет. Он заплатил ей как настоящей натурщице. Человека звали Николай Ромадин. Художник. Результатом их дружбы стали два великолепных полотна, которые потом, став взрослой, Ольга Александровна выпросила у художника. Старик-художник не хотел отдавать картины, т.к. привязался к Ольге и боялся, что, получив свои портреты, она перестанет его навещать.

Оля и Сталин.

В 1935 году состоялась встреча будущей актрисы со Сталиным на авиационном параде в Тушино, куда Олю и сестру Елену взял с собой отец. Сталин удостоил девочек своим вниманием, попросил стоявших с ним рядом соратников пропустить детей вперед, чтобы им было лучше видно, и подарил Оле цветы. Об этом случае сёстры дали интервью в газету «Комсомольская правда». Тогда же И.Сталин спросил Олю: «Когда твой день рождения»?  Она ответила, что 21 декабря.  Сталин засмеялся и сказал: «Очень хорошо! Тогда я тебя приглашаю на день рождения! У меня он тоже 21 декабря. » Оля стала тайком готовиться, собирать деньги  и в день рождения Сталина пришла к входу в Кремль, прижимая к груди завернутый в газету подарок — голубую гортензию в горшке. Охрана была очень удивлена, гортензию вырвали из горшка, землю просеяли, но ничего не обнаружив подозрительного, стали разговаривать с ребенком. «Куда ты идешь?» «Меня пригласил на день рождения товарищ Сталин». Охрана куда-то позвонила и через некоторое время Оле сказали: «Товарищ Сталин просил передать, что он очень занят». Когда Оля вернулась домой, отец спросил, где она была. Удивлению его не было предела, когда девочка ответила: «Ходила на день рождения к товарищу Сталину.»

В 1937 году отец был арестован и репрессирован. Матери, у которой к тому времени была другая семья, удалось вернуть дочерей себе. После казни отца (в 1938 году) юная Ольга не побоялась написать Сталину письмо о том, что не верит в виновность отца, и, не получив ответа, решила не вступать в комсомол.


Юность и война.

Ранняя юность Ольги совпала с войной. Именно тогда молоденькая девушка поступила... в цирковое училище. Она мечтает быть лихой наездницей, но…всех лошадей, как на грех, мобилизовали на фронт. Новоявленная циркачка не отчаивается - с энтузиазмом жонглирует и ходит по проволоке. Параллельно с цирковым училищем Оля успевает посещать десантную школу, и совершенно неизвестно, чем бы это всё кончилось, но свойственный Аросевой с детства страх высоты, мирно дремавший на арене, просыпался во время тренировок по прыжкам с парашютом. Девушка буквально цепенеет от ужаса и её отчисляют.
…зато со 2-й попытки принимают в театральное.

Театр.

Природная непосредственность и восхитительный авантюризм, присущий Ольге, сыграл поворотную роль в ее судьбе. В Москве проездом из эвакуации гастролирует ленинградский Театр комедии под руководством замечательного режиссера и художника Николая Акимова, и туда (о чудо!) набирают актрис. Ольга Аросева, студентка младших курсов, пришла показаться, была встречена благосклонно и, предъявив диплом сестры, уже окончившей театральное, "просочилась» в труппу театра. Затем Ленинград, где Ольга провела пять счастливейших лет, освоила азы профессии, играла с изумительными ленинградскими актерами. Здесь она впервые вышла замуж и здесь... угодила под суд - когда по недоразумению не явилась на спектакль, а тем самым его сорвала.

Всему приходит конец. Причем хорошему - быстрее, чем хотелось бы. Николая Акимова сняли с должности, вменив в вину космополитизм. Он стал изгоем. Отреклись все, за исключением двух человек: Бориса Смирнова (он впоследствии успешно играл Ленина во МХАТе) и нашей безалаберной, отчаянной, безоглядной Ольги, на удивление преданной тем, кто ее "вывел в люди". В Ленинграде ей больше делать было нечего, и она вернулась домой, в Москву.


Театр сатиры

В Москве Ольга Аросева поступила в Театр сатиры, где работает и сегодня. Она - актриса определенного амплуа, но этим не тяготится, а, посмеиваясь, говорит: "На первых курсах в силу худобы мне давали играть лирических героинь, потом природный юмор победил".
Аросева сегодня собственноручно устраивает антрепризы и разъезжает со спектаклями по городам и весям, вплоть до Америки. Она сама рассказывает в интервью, с каким восторгом  её встречают соотечественники за рубежом. Один господин даже упросил её прогуляться с ним под ручку по Брайтону, чтобы «другие обзавидовались».

Но, скорее всего, Ольга Александровна понимает, что благодарной публике она милее в образе эксцентричной пани Моники из Кабачка «13 стульев» и простодушных героинь рязановских комедий, поэтому не ломает рамки собственного амплуа. Тем более что в разные времена оно позволяло работать в пьесах Островского, Эрдмана, Бомарше, Грибоедова, Кальдерона...

Кстати, несмотря на неслыханную популярность, Аросевой долго не давали звание: диплом она получила лишь к своему 80-летию. А в военные и послевоенные годы она так и не доучилась. Из дипломов было только удостоверение об окончании курсов водителя троллейбуса. В 2000 году, отмечая 75-летие и полвека работы в труппе, Ольга Александровна приехала в театр за рулём троллейбуса — как её героиня в фильме "Берегись автомобиля". Ведь именно по настоянию режиссера Эльдара Рязанова она и окончила эти курсы перед съёмками этого фильма.

В 1969—1971 г.г. Ольга Аросева была актрисой Драматического театра на Малой Бронной. Затем снова работа в Театре Сатиры.

Всё дело в шляпке…

Ах, да мы забыли о шляпках… Ольга Александровна всю свою сознательную жизнь коллекционирует и носит дамские шляпки. За все прошедшие годы  их набралось изрядное количество. Но они ей не мешают, а помогают сохранять молодость и обаяние!..


Звания и награды:

• Орден Почёта (27 ноября 1995)
• Лауреат приза «Серебряная маска» (1976, Конкурс актёров московских театров)
• Заслуженный деятель искусств Польши (1976)
• Лауреат Государственной премии РСФСР имени К. С. Станиславского (1977, за театральную работу)
• Народная артистка РСФСР (1985)
• Лауреат Государственной премии России
• Приз «Золотой стул Остапа Бендера» (Одесса, 2001, в номинации «Ретро. Лучшая передача и героиня»)
• Орден «За заслуги перед Отечеством» IV степени (20 декабря 2000)  Орден «За заслуги перед Отечеством» III степени (21 декабря 2010)

Фильмография и работа на телевидении(работы на телевидении помечены звёздочкой *):

• 1948 — Драгоценные зёрна
• 1949 — Великая сила
• 1951 — Белинский
• 1953 — Беззаконие
• 1954 — Мы с вами где-то встречались — Девушка в красном
• 1954 — Ревизоры поневоле
• 1955 — Гость с Кубани — Надя, секретарь Загорянской МТС
• 1955 — Урок жизни — Рая
• 1956 — Безумный день — Секретарша Миусова
• 1956 — Это начиналось так…
• 1957 — Девушка без адреса — соседка
• 1959 — Аннушка — Мать Вовки
• 1959 — Обнажённая со скрипкой — Черри-Мэй Уотертон
• 1961 — Морская чайка
• 1962 — Яблоко раздора — Домаха
• 1963 — Короткие истории
• 1963 — Наследники Рабурдэна — Мадам Воссар
• 1964 — Всё для вас — Пирожкова
• 1966 — В городе С. — Мария Павловна Чехова
• 1966 — Не самый удачный день
• 1966 — Берегись автомобиля — Люба
• 1968 — Встречи на рассвете — Софья Васильевна
• 1968 — Интервенция — Мадам Ксидиас
• 1968 — Трембита — Парася
• 1969 — Жди меня, Анна
• 1969—1981 — Кабачок «13 стульев» — Пани Моника*
• 1970 — Взрыв замедленного действия
• 1970 — Два дня чудес
• 1970 — Переступи порог
• 1971 — Алло, Варшава! — Маша из Одессы
• 1971 — Большой янтарь — Жермена Павловна, секретарь жюри конкурса
• 1971 — Старики-разбойники — Анна Павловна Суздалева
• 1971 — Шельменко-денщик — Аграфена Семёновна
• 1973 — Невероятные приключения итальянцев в России
• 1974 — Рассказы о Кешке и его друзьях — Тётя Люся
• 1981 — Семь счастливых нот
• 1982 — Предел желаний
• 1990 — Голос памяти (документальный, памяти А.Папанова)
• 1991 — Графиня — Дама
• 1993 — Твоя воля, господи!
• 1994 — Нам всё ещё смешно — Модельер
• 1995 — Будем жить
• 1997 — Старые песни о главном 2 — Пани Моника*
• 1997 — Корабль двойников — озвучивала роли
• 2000 — Афинские вечера — Анна Павловна Ростопчина
• 2000 — Нам — 75! (камео)*
• 2003 — Козлёнок в молоке — Кипяткова*
• 2003 — Приключения мага (сериал)*
• 2004 — Даша Васильева-2
• 2005 — Самая красивая (телесериал)
• 2005 — Бальзаковский возраст, или Все мужики сво… 2 (эпизоды «Плечо любимого, или Квартира в обмен на мужа» и «Самооборона для женщин») — Галина Сергеевна, соседка Аллы*
• 2007 — Путейцы (камео)*
• 2008 — Самая красивая 2 (телесериал)
• 2009 — Книга мастеров
• 2010 — Сваты 4  — Мать Ольги Николаевны

Участвовала в сюжетах для киножурналов «Фитиль» и «Ералаш»:

• 1965 — «Фитиль» № 35, сюжет «Булочка с маком»
• 1965 — «Фитиль» № 39, сюжет «Командировочный»
• 1966 — «Фитиль» № 47, сюжет «Карусель»
• 1967 — «Фитиль» № 60, сюжет «Тяжёлый случай»
• 1968 — «Фитиль» № 72, сюжет «Обчистили»
• 1972 — «Фитиль» № 117, сюжет «Нокаут» — Супруга жильца
• 1973 — «Фитиль» № 135, сюжет «Жизненный опыт» — озвучивала роль
• 1975 — «Фитиль» № 157, сюжет «День закрытых дверей»
• 1979 — «Ералаш» № 22, сюжет «Прощай, Вася!» — Инспектор милиции


Озвучивание мультфильмов

Работа в мультипликации с 1960-х годов. О.А. Аросева считается одной из лучших исполнительниц ролей лисиц и слоних. Зрителям также хорошо запомнились озвученные голосом Аросевой эксцентричная Баба-Яга из серии олимпийских мультфильмов под общим названием «Баба-Яга против!» и госпожа Беладонна из мультсериала «Приключения поросёнка Фунтика».
• 1964 — Кот-рыболов — Лиса
• 1967 — Хвосты — Лиса
• 1970 — Бобры идут по следу
• 1974 — Волшебник Изумрудного города — Стелла
• 1979 — Как Лиса Зайца догоняла — Лиса
• 1980 — Баба-Яга против! — Баба-Яга
• 1980 — Королевские зайцы
• 1984 — Слонёнок пошёл учиться — Слониха
• 1986—1988 — Приключения поросёнка Фунтика (4 серии) — госпожа Беладонна
• 1988 — Доверчивый дракон
• 1988 — Котёнок с улицы Лизюкова


Театральные роли:

Ленинградский Театр Комедии

• 1946—1950 — «Путешествие Перришона» (фр. Le Voyage de Monsieur Perrichon) Э. Лабиша — Люсина (вначале изображала мычащую корову)
• 1946—1950 — «Старые друзья» Л. Малюгина — Тамарка
• 1946—1950 — «С любовью не шутят» (фр. On ne badine pas avec l'amour) А. де Мюссе — Инесса

Московский Театр Сатиры

• 1950—1952 — «Не ваше дело» В. Полякова
• 1950—1952 — «Человек с именем» Д. Б. Угрюмова
• 1952 — «Пролитая чаша» Ван Ши-фу — Хун-Нян
• 1953 — «Господин Дюруа» И. Прута и Е. Штейнберга по роману Г. де Мопассана «Милый друг» (фр. Bel-Ami) — Клотильда, Рашель
• 1954 — «Свадебное путешествие» В. А. Дыховичного и М. Р. Слободского — Настенька
• 1956 — «Дело было в Конске» («Домик») В. П. Катаева — Павликова
• 1956 — «Только правда» Ж.-П. Сартра — Мадлен
• 1957 — «Ложь на длинных ногах» Э. де Филиппо (итал. Eduardo De Filippo) — Ольга Чиголелла
• 1958 — «Тень» Е. Л. Шварца — Юлия Джули
• 1960 — «200 тысяч на мелкие расходы» В. Дыховичного и М. Слободского — Валя
• 1965 — «Бидерман и поджигатели» (нем. Biedermann und die Brandstifter) М. Фриша — Бабета
• 1965 — «Дом, где разбиваются сердца» (англ. Heartbreak House) Б. Шоу — Леди Аттеруорд
• 1967 — «Доходное место» А. Н. Островского — Кукушкина
• 1971 — «Волшебные кольца Альманзора» Т. Г. Габбе — Королева
• 1973 — «Пеппи Длинный чулок» Астрид Линдгрен — фрекен Розенблюм
• 1974 — «Нам пятьдесят»
• 1974 — «Безумный день, или Женитьба Фигаро» Бомарше — Марселина
• 1975 — «Пена» С. В. Михалкова — Махонина
• 1976 — «Клеменс» К. Сая — Даунорене
• 1976 — «Маленькие комедии большого дома» А. М. Арканова и Г. И. Горина — Иванова
• 1976 — «Горе от ума» А. С. Грибоедова — Хлестова
• 1978 — «Мораль пани Дульской»
• 1980 — «Гнездо глухаря» В. С. Розова — Вера Васильевна
• 1981 — «Бешеные деньги» А. Н. Островского — Чебоксарова
• 1982 — «Самоубийца» Н. Р. Эрдмана — Серафима Ильинична
• 1982 — «Концерт для театра с оркестром» Г. И. Горина и А. А. Ширвиндта — Партнёрша
• 1983 — «Вишнёвый сад» А. П. Чехова — Шарлотта Ивановна
• 1985 — «Молчи, грусть, молчи» А. Ширвиндта. Режиссёр: А. А. Ширвиндт — Диана Леонидовна
• 1986 — «Рыжая кобыла с колокольчиком» Ион Друцэ — Одокия
• 1990 — «Босиком по парку» Н. Саймона. Режиссёр: И. А. Данкман — Миссис Бэнкс
• 1991 — «Папа, папа, бедный папа!..», по пьесе А. Копита. Режиссёр: М. Зонненштраль — Мадам Розпетл
• 1995 — «Как пришить старушку» Дж. Патрика (англ. John Patrick). Режиссёр: М. Зонненштраль — Памела Кронки
• 1999 — «Неаполь — город миллионеров» (итал. Napoli milionaria!) Э. де Филиппо. Режиссёр: М. Д. Мокеев — Амалия
• 2000 — «Афинские вечера» П. Гладилина — Анна Павловна Ростопчина
• 2001 — «Мадлен и Моисей»
• 2009 — «Идеальное убийство» Д. Поплуэлл Режиссёр: Андрей Житинкин — Миссис Пайпер


Искренне поздравляем Ольгу Александровну с 85-летием! Желаем крепкого здоровья, счастья, любви и много новых прекрасных ролей!

(По материалам открытых СМИ)

© Copyright: Игорь Лебедевъ, 2010
Свидетельство о публикации №210122600557

Ссылка:
https://www.proza.ru/2010/12/26/557
(Иллюстрация по ссылке)





Зал славы Рок-н-ролла.



70 лет Джону Леннону
Игорь Лебедевъ

70-30=40

Сорок лет. Именно столько прожил на белом свете Джон Уинстон Леннон. Так получилось, что празднуя 70-летие одного из легендарных «битлов», культовую личность ХХ века – Джона Леннона, мы также вспоминаем события 30-летней давности, послужившие причиной безвременного ухода его из жизни.

В качестве эпиграфа к этой статье предлагаем Вашему вниманию текст культовой песни
The Beatles
Come Together
Here come old flattop he come grooving up slowly
He got joo-joo eyeball he one holy roller
He got hair down to his knee
Got to be a joker he just do what he please

He wear no shoeshine he got toe-jam football
He got monkey finger he shoot coca-cola
He say I know you, you know me
One thing I can tell you is you got to be free
Come together right now over me

He bag production he got walrus gumboot
He got Ono sideboard he one spinal cracker
He got feet down below his knee
Hold you in his armchair you can feel his disease
Come together right now over me

He roller-coaster he got early warning
He got muddy water he one mojo filter
He say One and one and one is three
Got to be good-looking 'cause he's so hard to see
Come together right now over me
Музыка, видео:
http://www.youtube.com/watch?v=N8LZGQ4MkvQ


Появление на свет.

Джон Уинстон Леннон родился 9 октября 1940 года в 7 часов утра, во время авианалёта немецкой авиации на Ливерпуль. Его родители — Джулия и Альфред Ленноны. Джон стал первым и последним их ребёнком — вскоре после его рождения Джулия и Альфред разошлись.

Детство и юность.

Когда после развода с отцом будущего кумира миллионов Джулия Леннон нашла себе другого мужчину, четырёхлетнего Джона взяли на воспитание его тётя по материнской линии Мими и её муж Джордж Смит, у которых не было своих детей. Мими была весьма строгой воспитательницей, и у Леннона это часто вызывало реакцию протеста. Леннон очень сблизился с дядей, который заменил ему отца, но в 1953 году Джордж Смит умер. Тогда Джон вновь сблизился со своей матерью Джулией, которая жила со своим вторым мужем и двумя детьми от него.

Джон Леннон учился плохо, хотя был сообразительным парнем, он просто не переносил рутину школьной жизни. Зато именно в школе ему удалось раскрыть свои творческие способности: Джон пел в хоре и издавал рукописный журнал, который сам же и иллюстрировал. Его любимыми книгами в то время были «Алиса в стране чудес» и «Ветер в ивах». В 1952 году Леннон был переведен в среднюю школу Куоррибенк. В учёбе он и тут не преуспел, быстро оказавшись в классе C для самых отстающих учеников.

В середине 1950-х годов, после выхода знаменитой песни Билла Хейли «Rock around the Clock», в Ливерпуле началось повальное увлечение рок-н-роллом. Песня Лонни Донегана «Rock Island Line» дала жизнь новому направлению - скиффлу, который быстро завоевал популярность среди английской молодёжи. Скиффл был примечателен тем, что для его исполнения не требовалось музыкального образования  и умения хорошо играть на каком-нибудь инструменте. Благодаря этому, в 1950-е в Англии появилось множество молодёжных скиффл-групп. Рок-н-ролл окончательно завоевал популярность по всему миру после появления на музыкальном небосклоне в Соединенных Штатах новой звезды - Элвиса Пресли.

Новое увлечение не прошло и мимо Джона Леннона. В1956 году он вместе со своими школьными друзьями основал группу Quarry Men, названную в честь школы, в которой все участники группы учились. Сам Леннон играл в Quarrymen на гитаре (которую он буквально выпросил у Мими). Кроме него, в группе участвовало пять человек: ещё один играл также на гитаре,  двое на ударных, один человек на банджо и ещё один, лучший друг Джона Пит Шоттон, — на стиральной доске(!). 6 июля 1957 Леннон познакомился с Полом Маккартни и принял его в Quarry Men. Вскоре Маккартни привёл в группу своего друга Джорджа Харрисона. Почти все будущие «боги рок-н-ролла» сошлись в одном месте.

После того, как Леннон провалил выпускные экзамены в школе, ему удалось (не без помощи директора школы) поступить в Ливерпульский художественный колледж. Там он подружился со Стюартом Сатклиффом, которого тоже привлёк в Quarry Men, и встретил свою будущую жену Синтию Пауэлл.

В 1958 году умерла мать Джона. Дорожное происшествие. Когда она переходила дорогу, её сбил пьяный офицер полиции. Смерть Джулии стала для молодого человека тяжелейшим потрясением. Позже Джон посвятил ей несколько песен — «Julia», «Mother» и «My mummy’s dead».

Группа Quarry Men перестала существовать в 1959 году, но в этом же году появились Beatles.

Ранние Beatles.

В 1960 году Beatles впервые отправились за границу — в немецкий город Гамбург, где выступали в клубах Риппербана, центра ночной жизни города. В Гамбурге Леннон впервые попробовал наркотики — группе приходилось выступать перед зрителями всю ночь напролёт, и битлы принимали таблетки, чтобы выдержать этот марафон. Позже, в Германию Beatles в период между 1960 и 1963 гг. приезжали ещё несколько раз. За эти годы они сумели добиться локальной популярности в Ливерпуле и Гамбурге.

В Гамбурге остался жить Стюарт (Стю) Сатклифф, самый близкий человек для Леннона в эти годы. Стаклифф нашёл себе в Германии жену, фотографа Астрид Кирхер. В 1962 году Стю умер от кровоизлияния в мозг.

В конце 1961 года менеджером Beatles стал Брайан Эпстайн. Он полностью изменил их имидж — группа сменила кожаные куртки на аккуратные костюмы со знаменитыми пиджаками без лацканов, музыканты перестали курить и сквернословить на сцене. Леннон позже признавался, что смена образа не очень пришлась ему по душе. Тем не менее, новый имидж поспособствовал быстрому росту популярности Beatles.

8 апреля 1963 у Джона и Синтии Леннонов (они были женаты с 1962 г.) родился сын Джулиан (Джон Чарльз Джулиан Леннон). Он был назван так в честь Джулии, матери Джона.

Beatles стремительно завоёвывали популярность. Слава неслась впереди них! Если весной 1963 года они были хорошо известны лишь в Ливерпуле, то в октябре того же года о них знала вся страна, а в 1964 году к ливерпульской группе пришла мировая слава. Именно тогда Джон Леннон взял на себя роль лидера — он объявлял номера на концертах и всегда первым выходил на сцену, хотя на самом деле нельзя было сказать, что тот или иной член Beatles был важнее для всей группы, чем остальные.

В 1964 году Леннон впервые проявил себя не только как музыкант. 23 марта 1964 года вышла книга его прозы и поэзии, озаглавленная «Его собственным почерком» (англ. "In His Own Write"), а 24 июня 1965 года появилась и вторая. Оригинальное название второй книги — «Spaniard in works» — это игра слов, которую нельзя перевести на русский язык. В России эта книга переведена под названием «Испалец в колесе».

Кроме того, Леннон пробовал себя и как актёр. Не считая фильмов, созданных группой Beatles, он однажды снялся в кино: это был фильм «Как я выиграл войну» (англ. "How I Won the War"). Фильм, к сожалению, не имел успеха ни у зрителей, ни у критиков кино.

«Мы стали более популярны, чем Иисус…»

В 1964—1966 годы Beatles были на вершине своей славы. Они постоянно ездили с гастролями по всему миру, два раза в год выпускали альбомы, снялись в двух фильмах: «На помощь!» (англ. "Help!") и «Вечер трудного дня» (англ. "A Hard Days' Night").

В марте 1966 года Леннон в интервью лондонской газете «Evening Standard» обронил неосторожную фразу: «Христианская религия исчезнет… Мы стали более популярны, чем Иисус. Ещё неизвестно, что исчезнет раньше — рок-н-ролл или религия. Иисус был хорош, но его ученики оказались довольно заурядны». В Великобритании на эту фразу никто не обратил внимания, но когда через пять месяцев вырванную из контекста фразу о том, что Beatles популярнее Христа, американский журнал «Datebook» поместил на обложку, в США начался страшный скандал. На юге страны, жители которой известны своей религиозностью, публично сжигали пластинки Beatles, радиостанции прекратили транслировать их песни. Даже в Ватикане осудили заявление Леннона. Вместе с тем, битлы готовились к турне по США. Леннон был вынужден извиниться за свои слова, но всё же концерты во время этого турне недосчитывались большого числа зрителей. Леннону угрожали расправой: в Мемфисе кто-то позвонил в номер Beatles и сообщил, что во время концерта он (Джон Леннон) будет убит. После этих гастролей Битлы приняли решение отказаться от концертов. Больше они ни разу не выступили на сцене вместе.

Стоит заметить, что Джон Леннон довольно часто сравнивал себя с Христом. Вот, к примеру, строфа из «The Ballad of John and Yoko», песни 1969 года:

Christ, you know it ain’t easy
You know how hard it can be
The way things are going
They’re gonna crucify me

Вот перевод этой строфы:

Знаешь, Христос, это не просто,
Ты знаешь, как это может быть тяжело
Похоже на то, что
Они собираются меня распять

Строфа из песни «The God»:

God is a Concept by which
we measure our pain
I don’t believe in magic
…
I don’t beleive in Bible
…
I don’t believe in Jesus
…
I just believe in me, and that reality

Перевод:

Бог — это мера измерения
Нашей боли.
Я не верю в волшебство
…
Я не верю в Библию
…
Я не верю в Христа
…
Я верю в себя, это — реальность.

1967—1968 годы.
В 1967 Леннон под влиянием книги Тимоти Лири «Психоделический опыт» увлёкся наркотиками. Он стал отдаляться от остальных членов группы и отказался от роли её неформального лидера. После смерти Брайана Эпстайна менеджмент Beatles взял на себя Пол Маккартни. В 1967 году Маккартни занял место лидера в группе. Лучший, по мнению многих знатоков и любителей, рок-альбом всех времён и народов «Sgt. Pepper's Lonely Hearts Club Band» был задуман и реализован именно им, также, как и ТВ-фильм «Волшебное загадочное путешествие» (англ. "A Magical Mystery Tour"). «Фильм был снят Полом и для Пола» — позже сказажет Джон Леннон журналу «Rolling Stone».

Песни из альбомов 1967—1968 годов, хотя и были подписаны знаменитым тандемом Леннон — Маккартни, в большинстве случаев являлись плодом творчества только одного из битлов. «Белый альбом», выпущенный в 1968 году, показывает именно то, как в это время члены группы Beatles отличались друг от друга.

В эти годы Джон Леннон сочинил песни, которые позже многие признали его лучшими произведениями. Среди них наиболее яркие: философские - «Strawberry Fields Forever» и «Across the Universe», психоделические - «I Am the Walrus» и «Lucy in the Sky with Diamonds», мрачная и тяжелая  «A Day in the Life», а также торжественная  - «All Your Need is Love», которая стала гимном хиппи.

Внешний облик Леннона, как и остальных членов группы, сильно изменился. Битлы перестали одеваться в строгие аккуратные костюмы, отрастили длинные волосы, усы и бакенбарды. В образе Леннона впервые появились знаменитые круглые очки.

Женитьба на Йоко Оно.
Джон Оно Леннон.

Леннон познакомился с художницей-авангардисткой Йоко Оно в 1966 году, когда зашёл на её выставку в художественной галерее «Индика». Их совместная жизнь началась в 1968, когда Леннон развёлся со своей первой женой Синтией. Вскоре они с Йоко стали неразлучны. Как говорил Леннон тогда, они — не Джон и Йоко, а одна душа в двух телах, Джон-и-Йоко.
8 ноября 1968 года Леннон развёлся со своей первой женой Синтией. 20 марта 1969 в Гибралтаре был зарегистрирован брак Джона Леннона и Йоко Оно. После женитьбы Леннон сменил своё второе имя Уинстон на Оно, и теперь его звали Джон Оно Леннон.

Свой медовый месяц пара провела в старой континентальной Европе — Париже, Амстердаме и Вене, после чего посетила Монреаль(Канада). Песня Леннона об этой поре, «The Ballad of John and Yoko», вышла в 1969 году.

Битлы распались.

 «Битлы распались» - это была самая печальная весть для миллионов их поклонников по всему миру. В СССР эту фразу говорили шепотом, из уст в уста.
 
Окончательно отношения внутри группы Beatles испортились в 1968 году. У Джона Леннона и Пола Маккартни накопилось множество взаимных претензий. Леннона, к примеру, не устраивало то, что Маккартни пытается быть лидером, а тот был недоволен вялостью Леннона и постоянным его пребыванием в студии во время записей Йоко Оно (хотя ещё в начале карьеры битлы условились не приглашать в студию жён и девушек, это было «табу»). Кроме этого, практически прекратилось их творческое сотрудничество: Пол Маккартни продолжал писать коммерческие песни и романтические баллады с простыми текстами, а Леннон всё больше склонялся к психоделическому року на философские темы («Strawberry Fields Forever»), кислотному року («I am the Walrus») и авангарду («Revolution 9»).
В 1968 Beatles были на грани распада, и Ринго Старр даже заявлял о своём уходе (хотя в итоге всё равно остался в группе). Многие записи на «Белом альбоме» были сделаны в неполном составе, а песню «Julia» Леннон вообще записал сам.

Альбом «Abbey Road», вышедший в 1969 тоже был организован Полом Маккартни — концепция альбома принадлежала именно ему. «Abbey Road» фактически стал последним альбомом Beatles. Выпущенный в 1970 «Let It Be» был почти полностью записан в январе 1969 года во время концерта на крыше студии Эбби Роуд, ставшего основой фильма «Let It Be». К моменту выхода альбома Леннон и Маккартни уже заявили о том, что покидают группу.
В 1968, за два года до распада Beatles, вышел первый альбом Джона Леннона и Йоко Оно «Unfinished Music No. 1 — Two Virgins». Со слов Джона Леннона, этот скандальный альбом был записан за одну ночь. Музыки на нём не было: пластинка содержала беспорядочный набор шумов, стоны и крики. Примечательна была обложка альбома — на неё была помещена фотография полностью голых Леннона и Оно. Эта пластинка продавалась в специальной непрозрачной обертке.  В 1969 вышло уже два студийных альбома: «Wedding Album» и «Unfinished Music No. 2 — Life With The Lions», которые также практически не содержали музыки. Кроме того, была выпущена концертная запись «Live Peace In Toronto 1969».  Джон Леннон и Йоко Оно образовали свою группу под названием «Plastic Ono Band».

После официального распада Beatles Леннон много экспериментировал со звуком и стилями, пока не выработал собственную, совершенно уникальную исполнительскую манеру, принесшую ему признание, сравнимое с популярностью легендарного квартета.


«Give Peace a Chance»
(Дайте миру шанс).

Период политической активности Джона Леннона продолжался с 1968 по 1972 год. Началом этого периода была песня «Revolution», вышедшая на сингле и её последующая вариация «Revolution 1», попавшая на «Белый альбом». К тому моменту Леннон ещё не определился окончательно со своей позицией, что можно понять по «Revolution 1», где, в отличие от оригинальной версии песни, конец первого куплета звучит так:

But when you say about destruction
Don’t you know that you can count me out… in

То есть после слов, которыми Леннон отказывается от насилия, следует слово «in», которое придаёт строчке абсолютно противоположный смысл. Ещё одной политической вещью, написанной для альбома Beatles стала знаменитая «Come Together», вышедшая на альбоме «Abbey Road». В это время Леннон уже занял вполне определённую позицию — он выступал за мир во всём мире, и даже вернул королеве Орден Британской Империи — в знак протеста против внешней политики своей страны.

В 1969 относятся первые публичные политические акции Леннона совместно с Йоко Оно. После своей свадьбы они отправились в Амстердам и заявили о том, что проведут «постельное интервью». Журналисты, решившие, что звёздная пара будет публично заниматься сексом, собрались в гостинице, но были разочарованы. Оказалось, что Леннон и Оно просто сидят в кровати и говорят о мире. После Амстердама демонстрация была повторена в Монреале, где Леннон экспромтом сочинил знаменитую песню «Give Peace a Chance», ставшую затем гимном движения за мир.

15 декабря 1969 года Джон и Йоко Ленноны организовали антивоенный концерт под лозунгом «Война закончится, если ты захочешь этого». 30 декабря того же года британское телевидение показало программу, посвящённую Леннону и назвала его одним из трёх самых знаменитых политических деятелей десятилетия (наряду с Джоном Кеннеди и Мао Цзэдуном).

Бурная политическая и музыкальная деятельность привела к тому, что в начале 1970 у Леннона начался тяжелый кризис. Вывел его из этого кризиса доктор Артур Янов, практиковавший «первичную терапию». С помощью Янова Леннону удалось вернуться в нормальное состояние, а методы лечения произвели на него глубокое впечатление, что заметно на альбоме «John Lennon/Plastic Ono Band» 1970 года, ставшего самой откровенной пластинкой Леннона. Между прочим, диск очень скоро стал платиновым.

"Не верьте в Иисуса и Аллаха - верьте лучше мне" (Plastic Ono Band, 1970)
(Джон Леннон)

В 1971 вышел альбом «Imagine», рассказывавший об утопических мечтах Леннона(диск в полной мере отразил его сумбурную, но очень искреннюю философию: смесь буддизма, коммунизма и пацифизма, а также противопоставление себя всему миру, кроме Йоко). В это время его политическая позиция резко поменялась — он вместе с Йоко Оно принял участие в митинге в поддержку Ирландской республиканской армии(ИРА), а на обложке сингла «Power to the People» Ленноны были изображены в армейских касках.

С сентября 1971 года Леннон и Оно жили в Нью-Йорке. После долгой борьбы с иммиграционными властями США, которые отказывались дать чете разрешение на въезд из-за скандала с наркотиками 1969 года, Ленноны всё же получили право на жительство в Соединённых штатах. Больше Джон Леннон ни разу в жизни не побывал на родине, в Великобритании.

Сразу после переезда за океан Леннон активно включился в политическую жизнь США. Он выступал за наделение индейцев гражданскими правами, за смягчение условий содержания заключённых в тюрьмах, за освобождение Джона Синклера, одного из лидеров американской молодёжи, осуждённого на 10 лет тюрьмы за хранение марихуаны (вскоре после акции Леннона в поддержку Синклера тот был освобождён).

Последним политическим альбомом Леннона был «Some Time In New York City» (1972), после которого радикалистский период его творчества закончился. Вышедший в 1973 году альбом «Mind Games», показал, что политические песни Леннона остались в прошлом.

1973—1980 годы.

В начале 1973 года власти США выдали Йоко Оно официальное разрешение на проживание в стране, а Леннону, напротив, предписали в двухмесячный срок покинуть Соединённые Штаты. Вскоре после этого супруги поссорились и расстались больше чем на год.

Разлука с женой и творческий упадок снова привели Джона к психологическому кризису. До лета 1974 Леннон практически бездействовал, и к началу записи нового альбома в августе у него была готова только одна песня. В октябре 1974 новый альбом вышел под названием «Walls and Bridges». Через год был выпущен «Rock’n’Roll», альбом песен, которые Beatles пели ещё до прихода славы.

9 октября 1975, в тридцать пятый день рождения Леннона, у него родился сын, названный Шоном. После этого Леннон заявил о том, что завершает музыкальную карьеру и последующие 5 лет посвятил только сыну. За все эти годы он только один раз появился на публике — когда ему наконец-то было дано официальное разрешение на проживание в США. Это произошло в 1975 году.
Следующий альбом Леннона увидел свет только в 1980 году. Он назывался «Double Fantasy» и получил хорошие отзывы критиков и публики.
Планировались туры и совместные записи с давними друзьями - Элтоном Джоном, Билли Престоном и Эриком Клэптоном.
Однако…

Смерть Джона Леннона.

8 декабря 1980 года Джон Леннон был убит психически неуравновешенным гражданином США Марком Чэпменом. В день смерти Леннон дал своё последнее интервью американским журналистам, а в 22 часа 50 минут, когда Джон и Йоко входили под арку своего дома, возвращаясь из студии звукозаписи Hit Factory, Чэпмен, ранее в этот же день взявший у Леннона автограф на обложку нового альбома «Double Fantasy», сделал пять выстрелов ему в спину. Полицейской машиной, вызванной привратником, Леннон буквально за несколько минут был доставлен в госпиталь имени Рузвельта. Но попытки врачей спасти Джона Леннона были тщетны. Из-за большой потери крови он скончался, официальное время смерти 11 часов 07 минут. Экс-битл был кремирован в Нью-Йорке. Прах покойного Джона Леннона был передан его вдове - Йоко Оно.

Убийца Джона Леннона Марк Чэпмен отбывает пожизненное заключение в Нью-Йоркской тюрьме за своё преступление. Уже четыре раза он подавал прошение на досрочное освобождение, но каждый раз эти прошения отклонялись.

Надежды на воссоединение "Битлз" оказались похоронены, а хитроумные менеджеры до сих пор находят архивные записи Леннона и подкидывают их миллионной армии фэнов.
Шоу продолжается…

*Джон Леннон
Музыкант, бунтарь, идол и кумир миллионов поклонников творчества группы «Битлз» по всему миру.

Дата рождения: 9.10.1940
Дата смерти:      8.12.1980
70-30=40

Октябрь-декабрь 2010г.

(По материалам открытых архивов и СМИ)


Статья написана в 2010г.
Сейчас ему бы исполнилось 73...


© Copyright: Игорь Лебедевъ, 2010
Свидетельство о публикации №210121300980

Ссылка:
https://www.proza.ru/2010/12/13/980
(Иллюстрация по ссылке)




Юбилеи.


Венедикт Ерофеев
К 75-летию со дня рождения

Веничка.


Никогда не приду в сознание,
Будет знание - будет и херес.
Успокойся, сосед Достоевский, -
Без меня обойдётся Кремль!

Наливает Площадь Борьбы -
И немедленно Серп и Молот!
Комсомольская плачет богиня
С веткой жимолости в руках...


Веничке 75 лет… Много это или мало?..
По нынешним российским меркам и немало совсем. Целая жизнь, разделенная, как бутылка на троих, на жизнь сменяющих друг за дружкой трех поколений, из которых два точно приходятся на советские времена, а последнее – на новую российскую жизнь. Жаль только, что Веничка её, эту самую российскую жизнь и не увидел.

Вступление.

   В качестве эпиграфа,  а может быть, вступления, приведем небольшой информационный блок о праздновании 60-летия писателя Венедикта Ерофеева 15 лет назад.

Итак. Москва. 1998 год.

…23 октября в Парадном зале Российского Фонда Культуры состоялся вечер, посвященный 60-летию со дня рождения Венедикта Ерофеева. В этом году юбилей писателя отмечали весьма широко. Но вечер в Фонде отличался особой камерностью, почти домашним уютом. На вечере присутствовали друзья писателя:  Игорь Авдиев (В Венином автографе в журнале "Трезвость и Культура" с первой публикацией поэмы в России, принадлежащем Авдиеву, утверждается, что он (Авдиев) - это министр обороны из поэмы. "Через два часа он испустил дух на руках у министра обороны" - глава "Воиново - Усад"); Вадим Тихонов ("Вадиму Тихонову, моему первенцу, посвящает автор эти трагические листы" - эпиграф к поэме); сын Венедикта Ерофеева - тоже Венедикт.  Гость вечера - Гарио Дзанни, журналист и литературовед, переводчик произведений В. Ерофеева…
…звучали воспоминания о Венечке и его жизни, странной жизни мечущегося человека... …зрителям   были представлены фрагменты спектакля   "Москва-Петушки", режиссер Валерий Рыжий. В главной и единственной роли Александр Цуркан. Это - моно-спектакль. Точнее спектакль двоих - Актера и Саксофона. Саксофон служил здесь как бы  декорацией и музыкой, как бы прожектором и рампой. Исполнитель- саксофонист - Алексей Летов…

Краткая биография.

Ерофеев, Венедикт Васильевич (24 октября 1938, Нива-2, Мурманская область — 11 мая 1990, Москва) — русский писатель, автор поэмы «Москва — Петушки».

Венедикт Ерофеев родился в пригороде Кандалакши в посёлке гидростроителей Нива-2, однако в официальных документах местом рождения была записана станция Чупа Лоухского района Карельской АССР, где в то время жила семья. Был шестым ребёнком в семье. Отец — Василий Васильевич Ерофеев (ум. 1956), начальник железнодорожной станции, репрессированный и отбывавший лагерный срок в 1945—1951 за антисоветскую пропаганду. Мать — домохозяйка Анна Андреевна Ерофеева (ум. 1972), урождённая Гущина.
Детство Веничка провёл по большей части в детском доме в Кировске на Кольском полуострове.
Окончил школу с золотой медалью. Учился на филологическом факультете МГУ (1955—1957), в Орехово-Зуевском (1959—1960), Владимирском (1961—1962) и Коломенском (1962—1963) педагогических институтах, но отовсюду был отчислен. Долгое время жил без прописки, был разнорабочим (Москва, 1957), грузчиком (Славянск, 1958—1959), бурильщиком в геологической партии (Украина, 1959), сторожем в вытрезвителе (1960, Орехово-Зуево), снова грузчиком (Владимир, 1961), рабочим ЖКХ стройтреста (Владимир, 1962), монтажником кабельных линий связи в различных городах СССР (1963—1973), лаборантом паразитологической экспедиции ВНИИДиС по борьбе с окрылённым кровососущим гнусом (Средняя Азия, 1974), редактором и корректором студенческих рефератов в МГУ (1975), сезонным рабочим в аэрологической экспедиции (Кольский полуостров, 1976), стрелком ВОХР (Москва, 1977). В 1976-м женитьба дала ему возможность прописаться в столице.
Смолоду Венедикт отличался незаурядной эрудицией и любовью к литературному слову. Ещё в 17-летнем возрасте он начал писать «Записки психопата» (долгое время считались утерянными, впервые опубликованы в 1995 году). В 1970 году Ерофеев закончил поэму в прозе «Москва — Петушки». Она была опубликована в Израиле, в иерусалимском журнале «АМИ» в 1973 году тиражом триста экземпляров. В СССР поэма впервые напечатана в журнале «Трезвость и культура» (№ 12 за 1988 г., № 1—3 за 1989 г., все матерные слова в публикации заменены отточиями); в нецензурированном виде впервые вышла в альманахе «Весть» в 1989 году. В этом и других своих произведениях Ерофеев тяготеет к традициям сюрреализма и литературной буффонады.
Помимо «Записок психопата» и «Москвы — Петушков», Ерофеев написал пьесу «Вальпургиева ночь, или Шаги командора», эссе о Василии Розанове для журнала «Вече» (опубликовано под заглавием «Василий Розанов глазами эксцентрика»), неподдающуюся жанровой классификации «Благую Весть», а также подборку цитат из Ленина «Моя маленькая лениниана». Пьеса «Диссиденты, или Фанни Каплан» осталась неоконченной. После смерти писателя частично изданы его записные книжки. В 1992 году журнал «Театр» опубликовал письма Ерофеева к сестре Тамаре Гущиной.
По словам самого Ерофеева, в 1972 году он написал роман «Шостакович», который у него якобы украли в электричке, вместе с авоськой, где лежали две бутылки бормотухи. В 1994 году Слава Лён объявил, что рукопись всё это время лежала у него, и он вскоре её опубликует. Однако опубликован был лишь небольшой фрагмент, который большинство литературоведов считает фальшивкой.
(По мнению друга Ерофеева, филолога Владимира Муравьёва, сама эта история с романом была вымышлена Ерофеевым, большим любителем мистификаций. Эту точку зрения разделяет и сын писателя.)
В 1987 году Венедикт Ерофеев принял крещение в Католической церкви в единственном в то время действующем в Москве католическом храме св. Людовика Французского. Его крёстным отцом стал Владимир Муравьёв.
С 1985 года Ерофеев страдал раком горла. После операции мог говорить лишь при помощи голосообразующего аппарата. Скончался в 7.45 11 мая 1990 года в Москве в отдельной палате на 23-м этаже Всесоюзного онкологического центра (нане РОНЦ). Похоронен писатель на московском Кунцевском кладбище.

Личная жизнь.

Был дважды женат. В 1966 году у Ерофеева родился сын, его также назвали Венедикт.
После рождения сына  Ерофеев зарегистрировал брак с его матерью Валентиной Васильевной Зимаковой (1942—2000). Вторая жена писателя - Галина Павловна Носова (1941—1993).

Память.

Книги Ерофеева переведены более чем на 30 языков. О нём снят документальный фильм Павла Павликовского «Москва — Петушки» (1989—1991).
В Москве в сквере на площади Борьбы находится скульптурная группа, посвящённая героям поэмы «Москва — Петушки».
Во Владимире на здании пединститута в его честь установлена мемориальная доска.
В Кировске в центральной городской библиотеке создан музей Ерофеева.

Изучение творчества

Первое исследование, посвящённое поэме «Москва — Петушки», появилось задолго до того, как она была опубликована в СССР. В 1981 году в сборнике научных статей Slavica Hierosolymitana появилась статья Бориса Гаспарова и Ирины Паперно под названием «Встань и иди». Исследование посвящено соотношению текста поэмы с Библией и творчеством Ф. М. Достоевского.
Самой крупной работой, посвящённой Ерофееву и написанной за рубежом, является диссертация Светланы Гайсер-Шнитман «Венедикт Ерофеев. „Москва — Петушки“, или The Rest is Silence».
В России основные исследования творчества Ерофеева были также связаны с изучением его центрального произведения — поэмы «Москва — Петушки». Среди первых критических работ стоит отметить небольшую статью Андрея Зорина «Пригородный поезд дальнего следования» («Новый мир», 1989, № 5), где говорится о том, что появление «Москва — Петушки» свидетельствует о «творческой свободе и непрерывности литературного процесса», несмотря ни на какие трудности.
«Москва — Петушки» традиционно вписывается исследователями в несколько контекстов, с помощью которых и анализируется. В частности, «Москва — Петушки» воспринимается как пратекст русского постмодернизма и в контексте идеи М. М. Бахтина о карнавальности культуры. Активно изучаются связи лексического строя поэмы с Библией, советскими штампами, классической русской и мировой литературой.
Самый пространный комментарий к поэме принадлежит Эдуарду Власову. Он был опубликован в приложении к поэме «Москва — Петушки» в 2000 году издательством «Вагриус».
В фэнтезийном романе Олега Кудрина «Код от Венички» (2009, «Олимп-АСТрель»), написанном в постмодернистском духе, в «сакральных текстах» Венедикта Васильевича находится объяснение едва ли не всем тайнам мироздания.
В 2005 году в альманахе «Живая Арктика» (№ 1, «Хибины — Москва — Петушки») опубликована «Летопись жизни и творчества Венедикта Ерофеева» (составитель Валерий Берлин).

Основные произведения.

«Записки психопата» (1956—1958, опубликованы в 1995)
«Москва — Петушки» (поэма в прозе, 1970)
«Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» (трагедия, опубликована в Париже в 1985, на родине — в 1989)
«Василий Розанов глазами эксцентрика» (эссе, 1973, опубликовано в СССР в 1989)
«Моя маленькая лениниана» (коллаж, издан в Париже в 1988, в России в 1991)
«Бесполезное ископаемое» (книга составлена на основе записных книжек прозаика)
В 2005 году в издательстве «Захаров» была организована публикация записных книжек писателя под редакцией Владимира Муравьёва и Венедикта Ерофеева-младшего(сына писателя).

В качестве послесловия.

Чем и кем является Веничка Ерофеев для русской и позднесоветской культуры конца ХХ века?..  Ответ однозначный – он является её неотъемлемой частью. А хорошо это или плохо – рассудят История и Читатель!..

Сайт, посвященный творчеству великого русского писателя Венедикта Ерофеева:
http://www.moskva-petushki.ru/

За эпиграф наша сердечная благодарность Панкрату Антипову.
http://www.proza.ru/diary/panant/2013-10-24


(По материалам свободной энциклопедии Википедия и открытых источников).



Литературоведение.


Обращение в слух
Дина Иванова 2
 
 
Иллюзии и реальность,
или просто размышления…
 
 
                Открыла ноутбук. Засветился монитор.
Решила  поделиться впечатлением о прочитанной книге. Набрала предполагаемое название эссе. Word сразу отреагировал. - «В слух» раздельно?  - Ошибка!
Оказывается его контролю над правописанием не дано обратиться в слух.
Но, как сам автор-то точно, двумя словами определил  саму суть романа. Заставляя сразу задуматься: обращение в слух самого себя, окружающих или времени?
Забегая вперёд, скажу - роман предлагает  и то, и другое, и третье.
Книгу  читала с нарастающим  интересом. Шутка ли сказать, она представлена, как настоящий Русский Роман – классический и новаторский одновременно. Более того, роман о загадочной русской душе.
И где бы волею судьбы не проживал русский человек, он частенько задумывается над  этой загадочностью.
Не часто удаётся, читая   чужой текст,  проживать его внутри себя.  Эта книга позволяла.
Автору удалось адекватно отразить запросы времени, мобильно подстроиться  под его ритм.
Вне зависимости, нравится оно, это время,  тебе или нет, соглашаешься ты с автором  или нет, оторваться от книги трудно.
Так неспешно и двигаешься по  чуточку странному, непривычному тексту, а свои мысли подчас обгоняют его...
Как же в одном произведении ужилось названное  –  «классическое и новаторское»?
Секрет, скорее всего,  в структурной и стилевой эклектике романа. В книге тесно переплелись журналистика и художественная проза. 
Интересно и то, что по стилю, по характеристике героев роман напоминает  известные произведения Достоевского. 
В книге присутствуют пространные монологи и диалоги, «задушевные» разговоры о русском человеке и его душе, так характерны для  героев Достоевского.
Выбранный приём помогает автору  показать, как мало изменился человек, все люди  уязвимы  душевной и физической болью.
Не зря же кто-то  назвал  роман – «малый Достоевский».
Но это не Достоевский, скорее всего это «под…» - просто дань моде.
Автор уловил серьёзные подвижки  в среде интеллигенции, в общества в целом на  восприятие  русскости. 
Сегодня только ленивые не спорят об особенностях русского менталитета, особенностях русской души.
    Сюжетная линия романа проста: это несколько встреч  русских на горном швейцарском курорте, их бесконечные беседы «насчёт веры».
Веры в Бога, в Человека, в Россию.
Федор, центральная фигура,  занимается тем, что по заданию своего научного руководителя расшифровывает сотни записей, полученных из России.  В качестве развлечения он и  предлагает их обсудить с новыми знакомыми.

По существу в текст книги «вмонтированы» записанные на диктофон рассказы реальных людей. 
Автор книги, как  журналист,  использует оригинальный метод «фотографирования» действительности. 
На одном из московских рынков он поставил палатку и, приглашая разный люд на чаёк, просит рассказать о себе, что тот считает значимым в его жизни. 
Сам просто слушает их истории и записывает. Также накапливались рассказы  в  больнице.
И потом рассказы этих людей просто вклинивались  в текст романа.   
Откровения соотечественников составляют половину романа.

Читать равнодушно их исповеди тяжко.
Все эпизоды  как бы транслируют читателю об окружающей действительности.
Здесь такой коктейль  из пьянства и щедрости, жестокости и  пошлости, любви и смирения. 
Всё  вперемежку  с гневом и глупостью.
 
Лично меня чуточку смутило, что во всех записях  звучат  откровения людей с трагической судьбой. 
Разве у  всех поголовно жителей России судьба непременно трагическая?

Задумалась: автор это делает специально, чтобы читатель слышал «глас народа», или  он радует  тех, кто не идентифицирует себя ни с одним из рассказчиков?
Получается, мы, живущие тут и сейчас, такие разные  как же научиться понимать друг друга?

Фёдор, живущий уже многие годы вдали от Родины, обрабатывает этот материал, как базу для расшифровки «тайны русской души».
Мне показалась, что это шаткая база для анализа  ментальности  целого народа.

А здесь, на швейцарском курорте под хорошую закуску у  камина, они пытаются интерпретировать, объяснять откровения «простых людей» и вывести «код» русского человека.

Как много в их умозаключениях  иллюзий.
Прежде всего у самого Фёдора.
Он переживает  за муки русского народа. Пытается раскрыть причины  его страдания, понять всё, что запорошило его душу. 
Страстно любя Достоевского, он смотрит на них  его глазами.
 
    - «В чём был смысл пережитых страданий? Вот вы, исходя из своего «достойного уровня» – можете объяснить?»,  - интересуется Фёдор у своих гостей.
 
    - «Нету смысла. Жизнь продолжается - вот и весь смысл… А мучит русскую душу – похмелье. А на остальное плевать хотела русская историческая душа…Самая главная черта русской души, всё объясняет и всё определяет – именно инфантильность! …Русский на Западе есть подросток во взрослом мире», - отвечает Дмитрий.

Федор  горячится, не соглашается.

    – «А я утверждаю: есть смысл! И есть родина! Только родина эта -  не на земле, а на небе: отечество наше небесное, светлый чертог!».

Нет-нет и  веет от этих разговоров  духом русофобии: то в заявлениях типа,  русская душа безнадёжно изувечена, пропитана бездеятельностью, надо «линять» отсюда; то в смиренным сострадании: терпеть, молчать и ждать милости…

Роман  не  раскрывает  тайну загадочности русской души.
Да вряд ли она, эта особая  загадочность, существует.
Или вернее существует, но  так же, как и у японца, у чеченца, у немца…

Однако автор прав, стремясь понять  душу своего народа, легче понимать и  разных себя, и тех, кто на нас не похож.
Вчитываясь в рассказы людей, оглядываясь вокруг - чувствуешь, сколько общего в страданиях людей, в материнской любви, в любви к своей земле, к своим предкам…

Но обратиться в слух другого трудно, если не слышишь самого себя…
В этом очень важный посыл книги.

Под натиском возникающих вопросов, сюжет романа как-то отодвигался на второй план. Просто идёшь по  страницам и думаешь думу свою.
Главное - автор  открывает простор для каждого лично задуматься, что для него  Родина,  каковы его собственные  понятия веры, долга, совести, чести.
 
Пару слов о сюжете, его главных героях.
 Фёдор.
Имя выбрано неслучайно. Автор сознательно добивается  его схожести  с Алёшей Карамазовым.
Он аспирант местного университета, много лет не был на родине. Идеалистически настроенный, богобоязненный юноша.
Его главный оппонент  - современный, обеспеченный турист из России  Дмитрий Всеволодович Белявский.
Его высказывания  раскрывают весьма прозрачную смесь Ивана Карамазова и Смердякова.
Оттеняют этих героев  жена Дмитрия – Анна. И молчаливая девушка Лёля, тоже туристка из России.
Для Федора русские люди — это агнцы божьи, дети, которые стоят первыми на очереди в Царствие Небесное.  Он  убеждён, что вся эта косность в рассказах людей, нарочитая грубость, их стоическое отношение к жизненным невзгодам и есть стержень русского человека. «Русский народ страдает не просто так – это его пропуск в Рай,  надежда на лучшее в будущей жизни».

Отстаивая свою позицию о том, что посмертная судьба человека окупит все его страдания здесь и сейчас, сам-то он отнюдь не чужд  земным радостям.

Ах, эти сочувствующие взгляды на Россию издалека… Конструирование моделей её светлого будущего…

Видимо, находясь в Швейцарии, многим виделось и видится,  как осчастливить живущих в России  людей.
Может быть, некстати, но мне  вспомнилось, как, будучи в Женеве, ориентируясь путеводителем «По Ленинским местам в Женеве», заглянула как-то в кафе, где собирались будущие вершители судеб России.
Кафе дорогое. Здесь посетители были и есть откровенно богатые.
Даже мне, со своей ментальностью, захотелось, в тот бедненький свой перекус, свершить экспроприацию – у всех всё отобрать и поделить поровну.

Вот и здесь, так хорошо  сидеть  в уютном отеле, слушать о жизни в России, трактовать ее, осуждать и защищать народ, когда ты так далек от всего этого…

По сюжету герои иногда отходят от «больших проблем».
Они их начинают просто угнетать. 
Постепенно нарастает  у оппонентов неприязнь друг к другу.
Внутри компании  складывается и  весьма знакомая курортная ситуация.
Фёдору нравится Лёля, но с ней открыто флиртует Дмитрий. Достаточно успешно, причём  при  явной поддержке жены.

     - «Ему чего надо-то? Надо всем доказать, что он еще о-го-го... Ну и пусть  напоследочки порезвится...», – рассуждает Анна.

Она и сама  не упускает возможности соблазнить «порезвиться» Федора. Кокетничает с Лёлей.

Нет, это не проходная  деталь  романа, а вновь приглашение читателя к размышлению о том, что такое подлинная любовь, в чем заключаются  прощение – понимание.
Можно ли  всерьёз воспринимать спасение  души при двойных стандартах?

Финал таков.
Лёля  метнулась  в сторону Фёдора, пожалела его. А он устал от дискуссий,  просто удручён  ими. В итоге молодых людей объединило  одинаковость подхода к жизни: - «Главное, это найти своего человека и просто жить с ним, не обращая внимания на окружающий мир… и  научиться молчать…».

Было бы совсем грустно закрывать книгу под этот новый призыв Фёдора к смирению. Но последние страницы романа дарят значимое признание из его уст.
 
    - «Эти истории, которые нам рассказали, …а мы их не слышали, но пытались интерпретировать,а сначала надо было услышать… Это самое важное… ПРОСТО СЛЫШАТЬ».

Да, как  этого не хватает нам сейчас в нашей повседневности.
Слышать и стараться понять…

В одном из рассказов есть интересное признание.

    - «Вы представляете? В трамвае можно было генерала увидеть рядом с тобой…Люди были другие. Добрейшие были люди!..…Как моя одна знакомая говорила: не везёт нам просто на царей!».

Да, нас по-прежнему не слышат верхи, но и мы не слышим друг друга…
Может быть, хватит кивать только на верхи? Что толку постоянно ругать правительство? Бить себя в грудь и кричать: да, мы такие… особенные…
 
Хорошо написал один наш автор -  Владимир Милов:
 
Россия породила власть,
Способную лишь лгать и красть.
Но память сердца теребя,
Плююсь –  фальшивая эпоха;
А отчего живет так плохо –
Спросите каждый у себя.
 
Может быть, правда, пришло  время, пока не совсем поздно, менять своё отношение к себе, к работе, к людям, к своей стране?
Не ждать подсказок, а попробовать самому разобраться. Кто мы? Кто я?
Позволю  привести ещё одну цитату.

 - «Так называемые объективные обстоятельства — не причем. Все зависит только от человека. Один человек, как завод, все хорошее перерабатывает в плохое — а другой человек, наоборот, самый ужас кромешный каким-то образом перерабатывает в хорошее».
 
Хочется с этим согласиться, и сказать спасибо  автору за  иллюзии  и реальность,  за желание  обратиться в слух.

***
«Обращение в слух». Антон Понизовский. Роман.
Санкт  Петербург  2013.


© Copyright: Дина Иванова 2, 2013
Свидетельство о публикации №213102602030

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/26/2030
(Иллюстрация по ссылке)






Религия.


Покров
Ольга Степанова 5

Твой покров молитвою сияющий,
Над Россией облаком плывёт,
И любовью в души проростающей,
Бережёт незримо наш народ.
Сквозь века бредущий крестный ход,
От грехов бесчисленно прощающе.


© Copyright: Ольга Степанова 5, 2013
Свидетельство о публикации №113052404808

Ссылка:
http://www.stihi.ru/2013/05/24/4808
(Иллюстрация по ссылке)




Экология и природа.


Каменные окуни
Сергей Линецкий


   Когда  мы  говорим о  подводной  охоте  в  Средиземном  море ,  то  ,  в  первую  очередь,  имеем  в  виду  охоту  на  каменного  окуня. Является  ли  эта  охота  спортом ? -Безусловно  да.
    Каменные  окуни  обитают  на  приличной  для  ныряльщика  без  акваланга  глубине -  7-15 метров. Надо  приходить  рано  утром  и  искать  их  в  расселине скал. Казалось  бы  - все просто -  выстрел в  голову  и  тащи  любезного . Ан нет- 5-6  килограммовый  окунь  глубоко  зарывается  в  песок  под  скалой  и  растопыривает  жабры. Воздуха  не  хватает,  приходится  оставить гарпун и  всплывать,  чтобы  отдышаться. В  таких  случаях  лучше  брать  с  собой  второе  ружье   и  тянуть  рыбину  потихоньку  за  2  фала-  промучаетесь минут  30.
     Конечно,  каменные  окуни  встречаются  и  в  песчаных кавернах,  тогда  охота проста-  выстрел  и  рыба  загарпунена. В  турецком  Будруме окуни  обитают  в  скальных  пещерках  и  расселяются по  ранжиру - чем  глубже,  тем  крупнее ,  но  в  турецких  водах  плавать  с  ружьецом  не  советую-  можно  попасть запросто  в  зиндан,  или  ,  как  минимум,  откупиться  многотысячным  бакшишем.
     В  Красном  море  полно  каменных  окуней  и  самых  разнообразных-  от  10  сантиметровых  до  300-килограммовых,  однако  сьедобными  и  вкусными  бывают  рыбы  сравнительно  небольшие  -  до  5  килограмм. Советую  запекать  этих  рыб  целиком на  гриле.
    Отдельно  стоит  возможность  охоты  на  каменных  окуней  ночью,  с  мощным  фонарем,  но  в  этом  случае  надо  иметь  в  виду  возможность  пораниться о  рифы из-за  плохой  видимости. Впрочем,   ночная  охота -  незабываемое  приключение -  глаза  окуней ,  вышедших  на  охоту  из  расселин  светятся  зеленым  зловещим  светом,  боковая  линия  переливается  как  огоньки светофора, на  свежую  кровь,  вытекающую из  ран   подстреленных  рыб,   собираются  крабы и  кальмары.
   Кстати  ,  Гринписы,  пираты  северных  морей,  ночью  спят  и  никогда  не  мешают  честным подводным  охотникам добывать  пропитание свои  обычным тысячелетним способом....
    Фото  автора


© Copyright: Сергей Линецкий, 2013
Свидетельство о публикации №213101501023

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/15/1023
(Иллюстрация по ссылке)




Птицы
Леонид Синицкий


 Лето.  В небе над нашими дачами постоянно  можно видеть  крупных птиц с белыми пятнами на крыльях. Парят они на небольшой  высоте . Их полету не мешает ни сильный ветер, ни жара.  Только в грозу и сильный дождь  у птиц нелетная погода.  Не пугает  птиц и  легкомоторная авиация, взлетающая  с недалекого частного аэродрома. Очень редко видел,  чтобы  они пикировали   к земле  за добычей  или преследовали в воздухе  какую-нибудь  птаху.  С раннего  утра и почти до захода солнца  птицы несут  свою  небесную вахту.

 Это меня всегда так удивляло, что я решил, что они планируют из своего   «спортивного  интереса»,  ловя жидкие  воздушные потоки, поднимающиеся  от крыш наших дач.

 Но больше всего меня удивляли   голоса этих  больших,  сильных  птиц: с  высоты доносилось   жалобные протяжные  стоны, тихое ржание  больного жеребенка, что – то ещё беспокойное.

 Может ещё и  поэтому за  этими  птицами, а  зовутся они коршунами, в народной молве, песнях, закрепилась недобрая слава.

 По дороге на дачу  прохожу  мимо производственного корпуса. Корпус  действующий,  работает  вентиляция, есть и другие  производственные шумы.
   Несмотря  на  это, кровлю корпуса облюбовали коршуны. Часто  вижу их сидящими  поодиночке или   парами на ограждении или просто на краю крыши.

 Издалека слышу  что-то непривычное, подхожу ближе, рядышком сидят два коршуна, один из которых издает  звуки, в которых слышится, что-то  от пения,  не соловья конечно,  не жаворонка. Но определенная мелодика  в этом есть, это не те жалобные звуки,  доносящиеся  с неба, что   я слышу уже  много лет. Если бы  была весна, то можно было принять  эти звуки   за свадебную песнь,  но уже  конец августа.

 Вокруг влюбленной парочки, будем так считать, крутилась удивлённая сорока. Она  садилась  рядом  с ними на ограждение, взлетала,  опять садилась, но птицы  были  так заняты друг другом,  что не обращали  на нахалку  никакого внимания.


© Copyright: Леонид Синицкий, 2013
Свидетельство о публикации №213082701609

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/08/27/1609




Мой милый Кипарис...
Надежда Опескина


Мой Кипарис, зелёный и могучий,
даешь ты тень от солнечных лучей.
Своей вершиной доставая тучи,
ты даришь радость для моих очей.

И капельки дождя блестят как изумруды
на веточках твоих, мой Кипарис!
И пусть пройдут тысячелетья,
и мир измениться  вокруг,
переживи все эти лихолетья !
Живи, мой милый, нежный друг!

Я обниму твой ствол, прильну к нему губами
и сохраню навек здесь память о себе.
Мой милый Кипарис, живущий рядом с нами,
дай мира долгого израненной судьбе!

Своим стволом ты устремившись в высь,
дай сохранить здесь небо голубое и пенье птиц!
Ты защити меня, любимый !
Мой самый нежный, милый Кипарис !


© Copyright: Надежда Опескина, 2013
Свидетельство о публикации №213100401423

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/04/1423
(Иллюстрация по ссылке)




Погода и поэзия.


Октябрь.



В этом году октябрь нас не баловал теплом, был сер и неласков, но для тех, у кого поэзия в душе, осень всегда - источник вдохновения!..

И вслед уходящему октябрю предлагаем Вашему вниманию несколько авторских этюдов:


Month of October - перевод с англ
Елена Дембицкая

         Джозеф Хилэр Беллок
            (1870 – 1953)


           Октябрь  [Месяц]

Смотри, как те бескрайние леса на склоне гор
Огнём горят в лучах осеннего заката; холод
Уже и в яркий полдень пробирает: год не молод,
Темнее утро каждое, и каждый вечер скор.
В долине виноград утратил красоту плодов,
И снова белые обломки скал в Форрезе тихом,
Сошлись к холмам таким причудливым изгибом,
И стоны ветра вновь сплелись в печальный хор.

Хозяин-месяц, твой я гость в уютном доме,
Устало ноги протяну к камину, не жалей огня;
Подкинь побольше дров рукой гасконца, стоит
Над непогодой пошутить, испив гасконского вина;
И ветер северный, расправив лёгкие, пусть воет,
Мы песни запоём и выпьем вместе, старина.


      © Елена Дембицкая     2012г.



              [Month of] October
               by Hilaire Belloc

Look, how those steep woods on the mountain's face
Burn, burn against the sunset; now the cold
Invades our very noon: the year's grown old,
Mornings are dark, and evenings come apace.
The vines below have lost their purple grace,
And in Forreze the white wrack backward rolled,
Hangs to the hills tempestuous, fold on fold,
And moaning gusts make desolate all the place.

Mine host the month, at thy good hostelry,
Tired limbs I'll stretch and steaming beast I'll tether;
Pile on great logs with Gascon hand and free,
And pour the Gascon stuff that laughs at weather;
Swell your tough lungs, north wind, no whit care we,
Singing old songs and drinking wine together.


© Copyright: Елена Дембицкая, 2012
Свидетельство о публикации №11210028487

Ссылка:
http://www.stihi.ru/2012/10/02/8487
(Иллюстрация по ссылке)



Поперёк стоит
Сергей Сорокас

Моросящий дождь осенний –
нудный спутник тишины.
Но иссохшие растенья
цвет теряют белизны,
зеленеют беспричинно,
в цвете чтоб под снег уйти.
Смотрит тополь благочинно,
поперёк стоит пути.

Все берёзы облысели
и разделись донага.
Осень словно бы у цели.
Поприземистей стога
разбрелись в лугах, печалясь,
изнывая от тоски.
А луна в ветвях, качаясь,
вон кусает локотки.

Что светила в ночь неярко,
солнце прячется опять.
Вкралась, видимо, помарка,
просыпается не в пять,
как бывало летним утром,
улыбаясь всем подряд.
И в зенит взлетало шустро,
и гасило звёзд парад.


© Copyright: Сергей Сорокас, 2013
Свидетельство о публикации №113102501850

Ссылка:
http://www.stihi.ru/2013/10/25/1850



Золотится вечер тихий
Анна Дудка

Золотится вечер тихий
Накануне Покрова.
И заката ловят блики
Расписные дерева.
Ветер северный как дунет –
Сорвалась за ним листва.
И деревья, пригорюнясь,
Прикрываются едва.
Вот, шурша бегут листочки
По асфальту до травы,
Как запутанные строчки
Слов, забытых до поры.
Слов, что даже не гадали
Зарифмованными стать,
Всё бежали да бежали –
Вдруг такая благодать!
Тишь задумчивой сонатой
Распевалась над землей.
Ничего душе не надо -
Лишь бы этот жил покой.


© Copyright: Анна Дудка, 2013
Свидетельство о публикации №213101401574

Ссылка:
http://www.proza.ru/2013/10/14/1574
(Иллюстрация по ссылке)


Осенние краски...
Валентина-Софи

Тёплого лета
радужные звуки
ещё кружит осень...

  *
осенние сны
белой спиралью в ночи
улитка в траве
 
  *
приземлилось
шестикрылое чудо
лист поэзии

  *

Дождь всё бормочет...
одни скороговорки
по лужам плывут


 


© Copyright: Валентина-Софи, 2013
Свидетельство о публикации №213103001279

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/30/1279
(Иллюстрация по ссылке)




Осенние вышивки
Галина Дегтярева
                1
            Календарь календарем... Он многого не знает. Сегодня друг принес мне каштан. Их тысячи на тротуарах, но этот, заряженный ладонью, поведал мне о том, что осень... Время писать… И у самой такой интерес - что же напишу? Действительно, не знаю, как будто подбираю нитки для вышивания, не зная еще узора, но желая его создать. Надо обязательно взять желтых, оранжевых, голубых, но и черных тоже - для контраста. Могу ли я писать-вышивать, да еще цветными нитками?
           Теперь, когда за окном осень, все отцвело, отзеленело -  должна остаться суть. Надеясь, что слетела с меня вся фальшь, я, конечно, собираюсь вышивать витиеватым тамбурным швом - все продумано и  взаимосвязано. А так ведь, частенько - наметка, наметка, иногда обметка - зализывание рваных краев, строчка прямая и скучная…
          
                2

        Пока собиралась вышивать осенние настроения, пауки в лесу наплели кружев, да так много, что и тропинок не соблюдали. Вспомнилась героиня Коупленда, которая ощущение первого снега считала самым «жизненным». А ведь если прикрыть глаза и в паутину, как в осеннюю нежность ( почти ведь снежность) окунуться, то  улыбаться хочется, смеяться.
        Не сердитесь, пауки мои милые, наплетете еще, спасибо, что дали к осени прикоснуться.
         Вот только дети в лес пришли - накричали, напели - тишины не слыхать, спугнули осень речевками. Отойду подальше, листьями пошуршу, продолжу близость осеннюю. Но что же это такое, куча листьев шевелится, мальчишка зарылся в нее, только голова торчит. И мысль первая о том, что  листья-то грязные. Куда взрослые смотрят?
  Вот оно, разоблачение. Пока я на «ты» с осенью, пацан этот, ни на что не претендуя,  просто в ней живет.
    Сколько жить буду - никогда не забуду эту вихрастую рожицу в море листьев. У него ведь и подушка была в этом домике, то есть он точно был прописан в осени.
    Я не смогла так, и уже не смогу. Это, как со снегом... В какой-то миг понимаешь, что в снегу уже не валяться. И не грустно ничуть, радостно все равно. Ведь впереди моя  осень в новой, еще более блистательной роли.
               
                3
    Я люблю человека. Но как сказать об этом так, чтобы понятно было, что любовь эта особенная. В ней нет ревности, желания взаимности. В ней такая глубина, свобода и ширь - сродни просторам полей осенних. Моя любовь и есть ощущение осени - восторг от красок ее, боль от боли. Люблю и праздничность ярких нарядов и затоптанность павших листьев, люблю прозрачную стылость воздуха и его слезливость, слякоть и солнечную паутину. И человека также люблю - всякого.
      Любовь созревает осенью, в плодах ли, листьях; потом ее всю зиму бережешь, согреваешь, чтобы весной -   осторожно -  дальше растить. И главное - сберечь знойным летом, чтобы не задохнулась и не выгорела.
       Моей любви уже много осеней. И, может, в одну из них я действительно смогу любить тебя, человек, так, как об этом пишу.


© Copyright: Галина Дегтярева, 2012
Свидетельство о публикации №212111800972

Ссылка:
http://www.proza.ru/2012/11/18/972




осенний хит
Надежда Малышкина

Хитом осеннего сезона стал листопад.
Он спрятал по карманам  ноты и заиграл, 
срывая голос   и аккорды,  запел с утра,
И объявил, что будет осень совсем не та.
Как смерч, пронесся в танце ветер,
из листьев шлейф
и сумасбродил, и резвился, имел успех.
И пел романсы грустным басом ,
фальцетом рок.
Он пел о  счастье, о свободе,
он пел, как мог,
тому, кто жить остался в буднях,
 кто не успел,
он вел на небе хороводы
с чредой дождей.
Объявлен был хитом последним
наш листопад.   
Ноябрь,  песенник отменный,
спешил куда? 
Сорвал аплодисменты листьев 
 и был таков,
теперь его куплеты ветер на бис  поет.


© Copyright: Надежда Малышкина, 2013
Свидетельство о публикации №213102900088

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/29/88




о словах, мыслях и осени
Надежда Малышкина

Осень
самое время
закутаться в старый шарф
Слышишь
в окно стучится птицей
ушедший май
Осень
повод  собраться
мыслям
и стать  мечтой
чтобы потом присниться
долгой и стылой  зимой
Просто поверить в осень
закутаться в старый шарф
но  больно тревожит сердце
кричащим нарядом октябрь
Письма летят по ветру
в них  расскажу о том
что  Осень
время полетов
цветных удивительных  слов


© Copyright: Надежда Малышкина, 2013
Свидетельство о публикации №213101400916

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/14/916



Октябрьское
Игорь Федькин

на осень Надежды Малышкиной, http://www.proza.ru/2013/10/14/916

Осень
умолкли птицы
лишь слышен прощальный крик
листьям под ветром
не спится
туманом река парит
Осень
прохладной тенью
сядет с тобой
помолчит
тихо
плывешь по теченью
от неба ищешь ключи
Осень
диктует строчки
в камине трещат дрова
вино молодое
в бочках
пьёшь
не болит голова
Осень
сродни трамваям
дает последний звонок
октябрь цветным
бывает
и белым Покров у ног
Осень
рассыплет иней
на яркий травы изумруд
спроси
у деревьев имя
они не смолчат
не соврут


© Copyright: Игорь Федькин, 2013
Свидетельство о публикации №213101501863

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/15/1863



Розовое утро
Игорь Лебедевъ

Наверное, этой осенью такие дни – большая редкость.  А, может быть, просто мы меняемся и не замечаем в суете будней маленьких чудес. А они есть…
В это утро, вернее, даже еще не утро, а просто в предрассветные часы, когда все уже проснулись и спешат по свои делам: на работу, учебу, да мало ли…

…..

Свежий воздух. От легкого морозца дышится легко. Иду, невольно ускоряя шаг. Дорожка ведет к мосткам. Трава, мостки, опавшие листья – всё покрыто инеем. Мостки под ногами слегка поскрипывают. Бросаю взгляд вниз, в чернеющее зеркало реки. В эти часы оно кажется выпуклым, серебристо-черным.  Природа замерла в ожидании.

Восток. С каждой минутой наливается ярко-розовым цветом, сочным, привлекающим внимание и дающим силы всему сущему.

Цвет. Распространятся с каждой минутой по линии горизонта – вдаль, вширь, в высоту! В розовые тона окрашиваются крыши домов, дороги, деревья, небольшие облака, утро спешит навстречу новому дню.

Новый день.

Наступил.

Здравствуй!


© Copyright: Игорь Лебедевъ, 2013
Свидетельство о публикации №213102401678

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/24/1678




Октябрьские этюды
Лариса Бесчастная


                ***
Осень. Озноб.  И тоска по теплу.
Небо укуталось пухлыми тучами,
листья озябшие липнут к стеклу,
шорохи, всхлипы глухими созвучьями.

Блики роятся вокруг фонаря,
сноп световой тонет в мокром шоссе,
дерзко искрится наряд октября
в каплях дождя, как в вечерней росе.



                ***
Октябрь пылает красками, не грея,
и прячет злато в мареве густом,
а я никак не становлюсь мудрее –
но больше не печалуюсь о том.

Душа, тоскуя, мечется в бездонье –
по-женски беззащитна и смятенна,
а вспышки гроз далёких в заоконье
рисуют знаки вещие на стенах…



                ***
Октябрь, прощально шелестя,
о бабьем лете тихо сожалеет,
и, влажно тротуарами блестя,
укутывает спящие аллеи.

День новый в кронах синевеет,
И в предвкушении явления зари,
Глядятся в небеса, благоговея,
Умытые дождями фонари…






Иллюстрация: http://fotki.yandex.ru/users/irisha182006/view/98681/


© Copyright: Лариса Бесчастная, 2013
Свидетельство о публикации №213101601064

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/16/1064
(Иллюстрация по ссылке)



Бабье лето
Лина Орлова


Начало "Подмигнула Осень Лету"
http://www.proza.ru/2013/08/30/981


Закатала Осень банки,
Приготовила всем санки.
Обошла все закрома:
- Не страшна теперь Зима!
И душе осенней, яркой
Захотелось так подарка,
Что себя не удержать…
Осень кинулась рыдать.
Но рыдать ей надоело.
Грусть томит, так в чём же дело?
Солнцу сверху всё ведь видно,
За сударыню обидно:
- У неё краса и стать,
Что ей горе горевать?
И послало Солнце к югу
Весть с лучами к Лету-другу:
- Ты там нежишься, дружище,
А у нас тут грусть, ветрище.
Загляни на пару дней.
Обласкай всех, обогрей!
- Что ж, отправлюсь в гости, в путь,
Грусть осеннюю вспугнуть, -
Улыбнулось Лето жарко
И нагрянуло подарком!
Как же Осень расцвела!
Закружилась от тепла,
И из листьев конфетти
Всем дарила по пути.
- Ты вернулось снова, Лето!
В пояс кланяюсь за это.
Но строга Природа-мать,
И не будем нарушать
Мы порядок вечный этот.
Друг, ступай! Я бабьим летом
Назову подарок твой.
Он волшебный, неземной!
Засмущалось Лето красно:
- Бабье лето! Как прекрасно
Ты визит мой назвала.
Не грусти. Ведь все дела
Ты, сударыня, свершила.
Пой, танцуй. В тебе же сила
Нежной, зрелой красоты!
Украшай мир ею ты!


Октябрь 2013

Картинка из Интернета


© Copyright: Лина Орлова, 2013
Свидетельство о публикации №213100202171

Ссылка:
https://www.proza.ru/2013/10/02/2171
(Иллюстрация по ссылке)




Осень-скрипка
Геннадий Шеховцов


Зацепилось солнце за макушки сосен,
Слух тревожит ветер шелестом страниц.
Я в твои ладони собираю осень
И целую нежно трепетность ресниц.

Осень нас с тобою манит чудной сказкой,
Постелив под ноги праздничный ковёр.
Укрывает плечи тихой жёлтой лаской,
И пьянящий воздух сладок, как ликёр.

Закружилась в танце ты с берёзкой тонкой,
Вы в нарядных платьях, словно две сестры.
И, застряв в причёске, золотисто-звонко,
Полыхают листья, будто бы костры.

Светит чистым светом мне твоя улыбка,
И в глазах весёлых пляшут огоньки.
И волнует сердце звуком осень-скрипка,
И поют, как флейты, сладко родники.

Нам с тобою осень счастье обещает
И соприкасает наши две щеки,
Нас с тобою осень на любовь венчает
И навек сплетает крепко две руки.


© Copyright: Геннадий Шеховцов, 2012
Свидетельство о публикации №112101109566

Ссылка:
http://www.stihi.ru/2012/10/11/9566
(Иллюстрация по ссылке)




МОЯ Осенняя МоЗаИкА-тетралогия
Ольга Благодарёва

*****   
(Из цикла "ВРЕМЕНА ГОДА")


    Листьям осень –  пора для балета:
    Покружить над землёю и –  в высь!
    Хороводами бабьего лета,
    Листопадным дождём насладись!
                (В.Таиров)

   
1
    ЛИСТЬЯ
   
    Наблюдала сегодня листопад. Я всегда думала, что листья обрывает ветер. Оказывается, они в безветренную погоду падают сами!
    В лесу тихо, а они шуршат, кружатся и падают, падают, падают...

    И всё летят, летят, летят... –  как маленькие парашютики сказочных человечков –  лилипутиков!
    Лимонно-жёлтые –  с берёз и осин. Багряно-рыжие –  с дубов. Вишнёво-красные –  с клёнов.

    Они везде! И, если прищуришь глаза, кажется, что это весёлые разноцветные бабочки, которые своим осенним плясом хотят заворожить, подчинить твой взгляд себе, заставить тебя восхищаться ими...
   
    И точно: взор невольно начинает следовать за ними. Мне становится вдруг весело от того, что, кружась и падая, озорные листочки легонько меня щекочут! Это похоже на маленькую игру-забаву: каждому хочется дотронуться до тебя, и они толкаются и пихаются, –  совсем как дети!
   
    Подул ветер-проказник, шевельнул своим богатырским плечом, и это вызывает дурашливое хихиканье шалунов. Их тоненькие голосочки звенят маленькими бубенцами: "Не правда ли, мы прекрасны?!? Хи-хи-хи!.."
   
    Самые слабенькие листочки первыми слетают с родимых веток и с насиженных мест устремляются куда-то. А куда – и сами не ведают!..

    Да, это пёстрое веселье, действительно, завораживает, ведь их танец –  это единственное, что сейчас движется. А всё вокруг: деревья, кусты, небо –  словно застыло, и в воздухе повисла какая-то необычайная задумчивость... И не хочется ни о чём больше думать...
    Да и не думается!..

   Закружило листопадом, закружило,
   Золотые листья ветер разметал... 

 ***   

 2
    ЛЕС
   
    Какое это удовольствие: засунув руки в карманы, пройтись по притихшему осеннему лесу, шурша опавшими  листьями и наслаждаясь этой "музыкой"!
    Успокаивающие лесные звуки (шёпот ветра, шорох кустов, тихий говор деревьев) внезапно растревожил резкий крик какой-то большой птицы, пролетевшей мимо. Было видно, что она осталась довольна произведённым эффектом и моим испугом!

    ...Но вот и вечереет.
    Солнце уже заканчивает свой дневной путь и устало касается макушек деревьев на дальней, сине-голубой в лёгкой дымке тумана, сопке. Полоса вечерней зари ещё сияет лазоревым светом, но кромка заката уже постепенно желтеет и подрумянивается.

    Небо сквозь постепенно и стыдливо оголяющиеся деревья приобретает иной, синевато-загадочный цвет –  вместо той бирюзовой бесконечности, что была днём.
    Заметно свежеет, подул ветерок, и я поёживаюсь от пробирающегося под одежду холодка.

    Но уходить из леса так не хочется!
    Я прощаюсь с ним до весны: прижимаюсь к стоящей рядом чёрной берёзе и нахожу несказанное удовольствие в том, что просто глажу её шершавый от завитой коры ствол. Руку словно пронизывает множество иголочек, которые мурашками бегут дальше по телу.

    На душе так хорошо и спокойно!
    И хочется, чтобы это мгновение никогда не кончалось, чтобы застыли перед глазами чарующие образы осеннего леса и чтобы (как можно дольше!) оставался этот пронзительный восторг в сердце, этот пьянящий каскад осенних красок, свежести и ясности!

   Закружило листопадом, закружило
   Упоением последнего тепла...
   Знаешь, осень, ты меня  в себя влюбила!
   Ты пришла, как хорошо, что ты пришла!..

 ***
   
 3
    ВЕТЕР

 ...Неожиданный порыв ветра поднял с земли листья и снова закружил их в воздухе в разноцветном хороводе.
    Вдруг набежали тучки, и небо сразу смешно нахмурилось, потемнело до тёмно-синего. 

    Деревья заволновались, зашумели недовольно, потревоженные. Какие-то пушинки, песчинки, паутинки, мелкие веточки и травинки, путаясь в волосах, цепляясь за ветвисто-кудлатые кустарники и более солидные создания –  деревья –  устремились вверх вместе с листьями и слились с ними в одном стремительном беге по небу.
   
    "Да ведь это самая настоящая осенняя вьюга!" –  пронеслось вдруг с ликованием в сердце.
    Но я нисколько не испугалась, хотя проказник-ветер растрепал уже не только мои волосы, одежду и всю округу, но и впустил вовнутрь меня... большую-большую смешинку, которая рвалась наружу. И  хотелось смеяться так, словно это в последний раз в моей жизни!
    Но на это уже просто не было сил! Да и времени тоже!
   
    Ветер всё нарастает-пугает, лес трепещет, уже весь, сверху донизу, и звуки сливаются в дальний гул, напоминающий шум разбежавшихся по песку длинных морских волн.

 ***   

 4
    СЧАСТЬЕ

    Сев на велосипед, я быстро помчалась по дороге, обгоняя приближение бури.
    Приходилось соревноваться и даже бороться с этим осенним пронырой ветром, упрямо бередившим всё встречаемое на пути. Его юный задор легко передался мне, и душа наполнилась непонятно откуда вдруг взявшимся ощущением... близкого счастья. И захотелось им делиться, раздавать направо и налево –  всем без разбору!
   
    И именно в эти мгновения родились строки:

                Свободна я, как ветер!
                Лечу –  куда хочу!
                Счастливей всех на свете,
                И всё мне по плечу! 
   
 ...Этот осенний день был самым спокойным и умиротворённо-счастливым за последнее время, наполненное бесконечными делами и проблемами, разочарованиями и расставаниями... 
   
    А ведь не произошло тогда ничего особенного. Просто сходила в осенний лес и вот –   переполнилась новыми силами для встречи с новыми невзгодами, с такой долгой и холодной нашей дальневосточной зимой.
   
    И на душе просветлело, полегчало, словно тяжкий груз с неё свалился!..
   
    Вообще, осень –  моё самое любимое время года (я и родилась осенью!), та самая, воспетая Пушкиным, вовсе не "унылая пора", а "очей очарованье", когда мне легко дышится и пишется и хочется ЖИТЬ!

    Даже влюбляюсь я всю жизнь осенью, а не весной, как многие!..
    Женщина-Осень!?.. ;)

 ...Я чувствую, что всё это: и листочки, и лес, и ветер, и осенняя буря - родное, близкое мне по духу.
    Наверное, поэтому я так часто прихожу в МОЙ осенний лес –  мне хорошо там  думается, мечтается, страдается...
   
    И время там как будто останавливается, замирает, и ты вообще о нём не думаешь, словно отрешаешься от всего земного, надоевшего, опостылевшего...

   
   
    ПОСЛЕСЛОВИЕ

   
    Да-да, я чувствую, что всё это: и листочки, и лес, и ветер, и осенняя буря –   родное, близкое мне по духу, что без этого я уже просто не смогу!.. Не смогу больше жить в огромном городе: мне там... душно! Там... душе моей вольной тесно!..
   
    Единение, гармоничное слияние с природой –  вот что нужно современному человеку, когда он осознаёт, что устал от бесконечного потока проблем, напряжения этой нелёгкой нашей жизни, от суеты, в которой ты вынужден притворяться сильным и умным, –  человеком, которому всё по плечу, и оттого иногда... бесчувственным.


   
    ПРИМЕЧАНИЕ

    1.Тетралогия –  (от греч. tetra – "четыре" и logos –  "слово") - произведение одного автора, состоящее из четырёх самостоятельных, имеющих особые заглавия частей.
 
    Н-р, Тетралогия Вагнера «Кольцо нибелунга» -

    Пролог: «Золото Рейна»
    Первый день: «Валькирия»
    Второй день: «Зигфрид»
    Третий день: «Гибель богов»               
                (Словарь литературоведческих терминов)
   
    Синоним: квадриптих –  композиция, произведение одного автора, состоящее из четырёх частей.
                (Словарь изобразительного искусства – Яндекс. Словари)

    2.Стихи про листопад в 1-ой и 2-ой частях - Виктора Корболеева.

 

© Ольга Благодарёва, 2012


   
  +А это –  ВАМ в подарок!

        http://youtu.be/DAfMpE9V9qE - комп. "БАБЬЕ ЛЕТО" в исп. Джо Дасена
         
        http://youtu.be/3fwcpbK6qoA - пеня Ю.Антонова "У берёз и сосен тихо бродит осень..."

        Вальс Шопена. Мелодия осени - http://youtu.be/xAY-ECa9b-k

        "Желтый дождь" - Валерий Ободзинский - http://youtu.be/IkhEW-HVo14
 (Мне очень нравится эта песня, да и сам В.Ободзинский - с детства! :)

        Осенние пейзажи, листья - http://youtu.be/rImXkC6f190

        Сергей Захаров - Осень. - http://youtu.be/ErYSBxX_7fU

        Вадим Козин "Осень"/Vadim Kozin "Autumn" - http://www.youtube.com/watch?v=zqGQXFmYzWg

        Осень - женщина за 40... - http://youtu.be/JP7pY0Vh09c

        - А.Пугачева - Осенние листья
       
        - Бабье лето

        http://youtu.be/xoo1mxaT83c - Листья жёлтые над городом кружатся... 

        http://youtu.be/Bx75MhN4uno - Леонид Афремов. Мелодия дождя (Прекрасное сочетание музыки, стихов и живописи!)

 
                ФОТО - ИЗ ИНТЕРНЕТА. Спасибо автору!   


© Copyright: Ольга Благодарёва, 2012
Свидетельство о публикации №212042800806

Ссылка:
https://www.proza.ru/2012/04/28/806
(Иллюстрация по ссылке)




Замер сад, в зябкой дрёме застыла листва...
Акварелли Ирен


Замер сад, в зябкой дрёме застыла листва,
Все небесные окна задёрнуты мглой,
Слёз холодных несётся по свету молва,
Непрерывных дождей вереницей седой …

Плачет осень, - где золото взять без лучей,
Стынет сердце, - что с ней нам несут времена,
И каких стоит ждать нам ещё «мелочей»,
Чем шкатулка осенняя ныне полна?


© Copyright: Акварелли Ирен, 2012
Свидетельство о публикации №112090207427

Ссылка:
http://www.stihi.ru/2012/09/02/7427
(Иллюстрация по ссылке)




Ещё калины красной кисти...
Акварелли Ирен

Ещё калины красной кисти
Влекут и радуют мой взор,
Но голы ветки, пали листья,
И в листопадном вальсе двор.

Октябрь мелодией минорной
Томит струны сердечной лад,
А нотки радости притворной
В миноре тонут, ... невпопад!

Клин диких лебедей по небу
Несётся снова в тёплый край.
А мой октябрь поёт мне песню
Не покидай, не покидай.


http://stihi.ru/2009/01/02/3464


© Copyright: Акварелли Ирен, 2009
Свидетельство о публикации №109010203464

Ссылка:
http://www.stihi.ru/2009/01/02/3464
(Иллюстрация по ссылке)




Гороскоп.


Личное в звездном - Скорпион
Владимир Плотников-Самарский


Личное в звездном. Звездное в личном.


Немножко  гороскопа


СКОРПИОН (24 октября - 22 ноября)


О, Скорпион, паучий кардинал, ты, защищаясь, насмерть награждаешь ядом, что спрятан там, где он никем не ожидаем - в хвосте с ужасным жалом! И в человеке воплощенный Скорпион столь же опасен, мощен и прекрасен.

Образ и сущность

Глаза их, будто сгусток колдовской, имеющий искринки Калиостро. От жала их не скрыться никому. Его правдивость, искренность рентгеном разрежут лживые сердца. Вруна расколет он в мгновенье и не простит уж до конца. Оракул во плоти - и это Скорпион. Он несгибаем, нечувствителен к оценкам, этикету. И кредо личное для Скорпиона - закон и мера всех вещей. Он ради них преступит всё - и нормы и закон...

Коль подл он и коварен, то хуже вам не повстречать врага. Но и взамен всегда вам можно положиться на мудрых, сильных сердцем, преданных и справедливых Скорпионов. Природой сей паук обычно наделен и силой и здоровьем. Немного неуклюж и кряжист. Но аполлонов профиль и анфас. Обычно темнорус иль пепельно-блондинист. А взгляд его (как Сфинкса) враз не разгадать, не тужьтесь понапрасну. Собой владеют внешне долго и умело. Не обольщайтесь их многотерпеньем - обидчика сражает жало побыстрее молний.


Пороки организма

Крепки телесно и духовно. Но “ахиллесова пята” - система органов деторожденья. К тому ж имеются потуги уйти в мир эфемерных идеалов. Отсюда - россыпь скорпионов-наркоманов и просто психопатов.


Скор-пи-он

Обманчивый, опасный тип. Бывает с виду непригож. Но не дай Бог надолго с ним схлестнуться. Прожжет вас, точно кислотою, ожогом общим склеив вас с собою. Против него вам биться бесполезно, ведь Скорпион неодолим. А также и неутолим. Во всем. Нередко очень образован и ровен в дозах умственных атак. Пожалуй, слабость Скорпиона - в стремленье к роскоши и чувственным усладам. Апатия, индифферентность - паучья ловкость, маска и капкан!

Его прекрасная черта - не перекинет своей ноши на чужие плечи. Всегда ответит за себя, подчас - и за другого. Надежен, точно панцирь. Ему всех менее страшны внезапность, лихо. Он все воспринимает, как дарованное свыше для полосы преодолений. Он груб и прям, язвителен и колок. Притом в хвале, хоть прост и не изящен, но безгранично объективен, беспристрастен, а значит - прав и справедлив.

Отец недурственный, но все же больше тренер, наследникам который преподаст сеансы жизненной закалки. Надежен, прочен для семьи, как будто Зевсова эгида. Сумеет из детей слепить борцов и честных малых.


Скор-пи-она

Воспеть ее труднее, чем повидать феерию и чудо. По гордости, красе ей сложно подыскать соперниц. За суженым, как правило, она не побежит. И женские уловки, зачастую, презирает. Зато гипнотизирует походкой и очами, а не воркующе-слезливыми речами.

Наметив жертву, то бишь милого, она его добьется. Страстна - котел клокочущих желаний грозит при разочарованье враз обратиться в жгучий яд. Мудра, честна и справедлива, покуда не упрется на каком-то пункте. Тогда ее ни логикой, ни уговором не своротить с, пускай, и ложного, но навек занятого рубежа.

Ей можно смело выложить секреты. Их сохранит она и даст совет. Но до конца в свой мир, скорее, не допустит никого. Полюбит коль - верней жены и не ищите. Молва, наветы - для нее ничто (Однако помните всегда о свойстве всех паучьих жен!!!). И все-таки куда с их стороны распространенней: любовь и преданность в беде любимым, помощь. И никогда не отчитает вас она вне дома…

Хозяйки очень неплохие. Пристрастье их - уют и чистота. А вкусу Скорпионих завидуют и следуют подруги. Пойдет на жертвы ради мужа и его карьеры. За проницательность и интуицию сих женщин относят часто к ведьмам и знахаркам. Да и ревнуют постоянно, но напрасно. Детей растит она под колпаком опеки и забот, бывает, и чрезмерных. Зато привьет им с детства взгляд кристальный на меру ценностей мирских, внушит клиническую справедливость.


Скор-пи-он-чик

Он явно сверстников всех превосходит, обгоняет: и больше, и рослее и сильнее. Чуть что - готов подраться, доказав на кулаках, что прав и всех разумней. Нелишне вовремя обуздывать борца спартанской дисциплиной. И будьте с ним последовательно строги. Он подчинится и пойдет за тем, кто явно справедливее, умнее и сильнее.

По быстроте взросленья с ними мало кто сравнится. В скорпионятах страсть порывиста, могуча. И потому энергию всегда необходимо вовремя направить в русло, что станется для них стезею. Им лучше предоставить обширный выбор дел, профессий и ремесел. Сугубый мистик и фантаст, ваш скорпиоша предпочтет тогда планиду подостойней.
 

Ведь многие во многом преуспели Скорпионы. 

Вояки, повелители, борцы
Тиберий, Веспасиан, Домициан, Карл Смелый, Мартин Лютер, Альба, Генрих IV Бурбон, Пожарский, Мориц Оранский, Карл 1 Стюарт, Мориц Саксонский, А.Д. Меншиков, Емельян Пугачев, Салтыков, Буонаротти, Немировский, Кобенцль, Карагеоргий, С. Строганов, Мольтке-ст., великий князь Николай Николаевич, Т. Рузвельт, Суньятсен, Воровский, Карбышев, Слащев, Троцкий, Колчак, Д. Неру, Монтгомери, М. Калинин, Орджоникидзе, Н. Махно, А. Егоров, де Голль, Роммель, Шмераль, Георгиу-Деж, Готвальд, Каганович, А. Андреев, Суслов, Устинов, Паулюс, А. Новиков, Стресснер,  Миттеран, Е. Примаков, Индира Ганди, Р. Кеннеди, Сианук, Хасбулатов, Селезнев, Квасьневский...


Светочи разума
Платон, Августин Блаженный, Эразм Роттердамский, Ван Янмин, Бейль, Вольтер, де Аламбер, Бабеф, Авенариус, Даниил Андреев, А. Зиновьев...
и науки:
Парацельс, Ломоносов, Фультон, Гершель-ст., Владимир Даль, Л. Морган, Кавелин, Ломброзо, Луи Блан, Дильтей, Локатос, Маритен,  А. Ковалевский, Дагер, Склодовска-Кюри, Мичурин, Кибальчич, Прянишников, Иоффе, Е. Тарле,  Ферсман, А. Туполев, М. Миль, Янгель, Михаил Калашников...


Волшебники слова
Ганс Сакс, Ретиф де ла Бретон, Дмитрий Кантемир, Шиллер, Китс, Барбье де Оревильи, Петр Негош, И. Тургенев, Налбандян, Ф. Достоевский, Мельников (Печерский), Илья Чавчавадзе, Лагерлеф, Глеб Успенский, Мамин-Сибиряк, Р.Л. Стивенсон, Валери, Арцыбашев, С. Крейн, А. Белый, Колас, Хлебников, И. Солоневич,  Ивлин Во, Зегерс, Фурманов, Н. Погодин, Багрицкий, Сельвинский, Алданов, Н. Носов, Линдгрен, В. Токарева...


Мастера прикладных искусств
Снейдерс, Ан. Карраччи, Вермеер Делфтский, Хогарт, Габриель, Канова, Воронихин, К. Тон, Роден, Верещагин, Сислей, Алтынсарин, Моне, Габашвили, Марк Антокольский, П.Синьяк, Рябушкин, Н. Андреев, Петров-Водкин, Пикассо, Фальк, Св.Рерих, Кербель, К. Клайн, Чуйков...


Лицедеи
Мочалов, Щепкин, Паганини, Семенова-Гагарина, Комиссаржевская, Яблочкина, Ансельми, Ансерме, Е. Гельцер, Хичкок, С.Васильев, Висконти, Бабанова, Вивьен Ли, Ингрид Бергман, Жаров, Астангов, Абрикосов, Г. Милляр, Берт Ланкастер, Р. Бартон, К. Хепберн, А. Райкин, Л. Коган, Ю. Завадский, Папанов, М. Витти, О. Борисов, Э. Рязанов, М. Ульянов, А. Баталов, Ролан Быков,  Юрлов, Г. Вишневская, М. Лиепа, Ю. Соломин, Делон, Дж. Фостер,  ди Каприо...


Создатели мелодий
Д. Скарлатти, В. Бах, Кавос, К. Вебер, И. Штраус-сын, Бородин, Бизе, Кальман, Бриттен, Пахмутова...


Спортсмены-циркачи
Алехин, Заикин, Бесков, Полугаевский, Блохин, Команечи, Романьков, Борис Беккер...

Паладины дорог и морей
Колумб, Дрейк, Крашенинников, Д. Байрон, Кук, Крузенштерн, Норденшельд, Свердруп, Водопьянов...

Печаталось в разных СМИ 1996-98 гг.


© Copyright: Владимир Плотников-Самарский, 2011
Свидетельство о публикации №211102401446

Ссылка:
http://www.proza.ru/2011/10/24/1446
(Иллюстрация по ссылке)




Отзывы наших читателей.


По уже сложившейся традиции публикуем отзывы наших читателей.
Спасибо всем  за поддержку и доброе отношение!

Всегда находишь что-то новенькое. Очень заинтересовала партизанская тема в разрезе 1-й мировой войны.
"Удивительно, как здравый смысл часто отсутствует у многих, казалось бы, умных людей".
Эту простенькую цитату великого Брусилова (я поставил его в первую десятку проекта "Имя победы") стоило бы, взамен пышного партийного слогана, вывешивать в качестве анонса всех, без исключения, политических акций всех, без исключения, наших "партизан против своего народа", особенно самоотверженно самозабросивщихся на самые верхи.
Спасибо авторам и Редактору!

Владимир Плотников-Самарский   22.11.2013 08:46


Спасибо Игорь, много своеобразных "изюминок"!
Удачи и успехов!

Акварелли Ирен   17.11.2013 16:52

Очень интересные материалы, прочитала многое с большим интересом. Очень рада Галине Небараковской))))Да и вообще весь журнал - дело достойное БОЛЬШОГО уважения. Спасибо, Игорь. Хорошо, что Вы есть.
Ваша О.

Ольга Головенкина   14.11.2013 17:46

Игорь! Твои труды оценены нами, но они еще будут оценены потомками! Злободневно, лирично, интересно - все материалы впечатляют! Спасибо тебе!
С уважением, Ира

Ирина Фетисова-Мюллерсон   14.11.2013 03:36

....Здравствуйте, Игорь..Поздравляю с выходом очередного журнала!..Успехов!

Александр Николаевич Колесников   13.11.2013 14:52

Пора выходить на серьезное издательство - кроме шуток, Игорь! Качество материала, стабильность выхода альманахов и т.д. - все на уровне!))))
С уважением,

Алекс Сидоров   12.11.2013 05:29   

Большое спасибо, Игорь, за выпуск нового номера нашего любимого журнала! Просмотрел, правда, пока несколько бегло: надо будет выбрать время и прочесть тщательнее, посмаковать! Желаю новых успехов!

Иван Есаулков   11.11.2013 16:05


Наблюдать за жизнью,а потом интересно,душевно поделиться своми наблюдениями с другими - это здорово!!!Спасибо,Игорь,спасибо,уважаемые авторы за ваш труд, творчество и талант. Удачи всем желаю и вдохновения. С почтением

Леонид Зеленский   11.11.2013 13:55

Рада приветствовать новый выпуск.
Спасибо, Игорь, огромное.
Полистала...богатая подборка.
Продолжу на Прозе.
УДАЧИ!!
С уважением,

Диванова   10.11.2013 20:41

привычно (это хорошая привычка!) приветствую при выходе в свет журнал, под руку с его сотворившими!!!
читать начну и продолжу позже: но ужЕ спасиБо!

с тёплыми пожеланиями и на зиму, - ваш читатель!

Юрий Зозуля   10.11.2013 19:54   

* *
Благодарю Вас, Игорь, за усердие,
За творческий потенциал!
Пусть некоторые Журналом бредили,
Зато Вы - тот, кто сам его создал!..
-
Всех благ чудесному журналу!!! И авторам!!! И Вам, конечно!!!
С уважением и теплом,

Ольга Кореневская   23.11.2013 02:28

Игорь, глубоко убеждена в своевременности и разумности Вашего журнала!
Думаю, обстановка благоприятствует!
Как бы то ни было журнал целиком лежит на Ваших плечах!
Игорь, Вы с честью выдерживаете такое испытание!
Огромное Вам спасибо!

Татьяна Эпп   13.11.2013 19:47 

Игорь,

Понятно, что твоему журналу тесно на прозе.ру. Давай подумаем относительно самостоятельного сайта МНЖ.

С уважением, твой редкий автор,

Николаев Владимир Константинович   13.11.2013 16:03

Спасибо за чудесную подборку и такую обширную географию
авторов, дорогой Игорь!
Удачи Вам и творческих находок!
С уважением и дружбой, Юрий.

Юрий Рыбка   12.11.2013 23:37

Вы так много альманахов издаёте! Желаю успехов!

Матрёна Найдёнова   12.11.2013 22:12

Игорь!
Пока успел прочитать только
оглавление.
Буду читать
далее...

Знаю, что работы и статьи, опубликованные
в ЖУРНАЛЕ, СТоЯТ
ВНИМАНИЯ!
Успехов!
С уважением,

Владимир Хвостов   11.11.2013 23:10

Как всегда интересные материалы, новые рубрики обещают много интересного.
Спасибо, Игорь, большая работа!

Татьяна Алейникова   11.11.2013 22:40 

Успеха Вашему журналу, Игорь! С уважением!

Алексей Санин 2   11.11.2013 22:17 

-- Отличное раздумчивое чтение. Спасибо, Игорь)

Игорь Анатольев   11.11.2013 19:34   

Огромное спасибо за журнал. При всем богатейшем разнообразии тем и текстов, почувствовалась общая тональность осени.

Елена Гвозденко   11.11.2013 16:44

Доброго дня, Игорь!
Добралась и до этого варианта )).
Что больше всего радует -- разнообразие материала, невозможно остаться равнодушным к передаче того, что волнует авторов и читателей.
Низкий вам поклон за такое подвижничество и искреннее стремление расширять наши границы для чтения.
Ваш преданный читатель.
С уважением,

Дина Иванова 2   11.11.2013 12:29 

В свое время И.Ильф заметил - "Общественная работа - эта та, за которую не платят деньги". Как мы оценим работу И.Лебедева - подвижничество, пожалуй, больше нечего прибавить. Надо создать какой-то небюрократический орган помощи редактору - ну я например мог бы переводить какие-то тексты с иврита. испанского, итальянского, французского, живущие в Германии- с немецкого и американцы - с английского - надо все это обсудить на форуме. Редактор однозначно нуждается в нашей поддержке. Сергей Линецкий

Сергей Линецкий   11.11.2013 12:06

Игорь! Жму руку, желаю всего самого светлого.

С большим уважением,

Милла Синиярви   11.11.2013 11:57

Читаю. С удовольствием читаю выпуск очередной журнала этого. И про события в стране и в мире, и произведения многих авторов. Как обычно заметки сделал для себя об авторах неизвестных для меня. Спасибо за труд титанический. Здоровья. Успехов. Удачи!

Владимир Мигалев   11.11.2013 11:52

Игорь, журнал, как всегда, полон интересной информации, жанров и прекрасных произведений! Есть что полистать - читать! Спасибо! Удачи и успеха Вам всегда! С уважением и теплом -

Павлова Вера Калиновна   11.11.2013 06:28

Меня поражает Ваша работоспособность! Это же сколько надо "перелопатить" материала, чтобы получилась такая замечательная вещь!? Дай Вам Бог здоровья, удачи и терпения на долгие годы! С уважением, Александр.

Александр Смирнов 6   11.11.2013 06:18

Спасибо, Игорь! Гигантский труд! Дальнейших успехов Вам!
С теплом,

Анна Яблонна   11.11.2013 04:04

Доброго утра и дня Вам, Игорь Иванович!

Сначала хотела "пробежать" Журнал по диагонали, потом вернуться и "смаковать". Не получилось! Не заметила, как время пролетело, читала, не отрываясь!

Говорить какие-то банальности не хочется, Журнал - замечательный во всех смыслах (всё-таки она, проклятая банальность!)

Подборка произведений, тематика, география просто поражают!
Но, не в обиду другим Авторам, особо хочу отметить нескольких, которые "зацепили" больше других.
Милла Синиярве "Дом, в котором я живу" - рассказ, для меня познавательный, тонкая ирония, хороший литературный язык, авторский неповторимый стиль;
Любовь Царькова "Куклы дарят сказку" - действительно сказка!
Дина Иванова 2 "Мирт зацвёл" - преданность, верность, надежда и всепобеждающая любовь!
Аа Белов "Деревенька" - такая родная, тёплая, с дымом из трубы, ухватом у печки, с бабушкиными натруженными руками и их добротой!
Александр Смирнов 6 "И моё сердце облилось кровью" - до боли, до спазма в горле!
Удивительно светлая рубрика "Устами младенца"

И так можно говорить о каждом произведении в НЖ, только получится уже не отзыв, а целый трактат.

Спасибо, Игорь Иванович, и низкий поклон за проделанную работу!

И простите за многословие.

С неизменным уважением,

Галина Небараковская   11.11.2013 03:32

Дорогой Игорь, с огромным удовольствием прочитала очередной номер. ОЧЕНЬ понравилось все. Выделю особо рассказ об Айседоре Дункан, а также о моем знаке зодиака!)) Нашла много похожего на себя, особенно "королева и домработница в одном лице"))) Вот только обжорством НЕ страдаю. Наоборот!)
Очень хорошо, что Моне Ивана Есаулкова присутствует. Обожаю эту его серию! Кстати, Иван тоже - весы)
Вобщем, спасибо за интересный журнал, дорогой Игорь!
С теплом и уважением. Наташа.

Наталья Смирнова 5   10.11.2013 23:57

Как приятно снова встретиться со знакомыми авторами в одном журнале!
Порадоваться их успехам!

И всё - благодаря Вам, дорогой Игорь!
Не устаю говорить Вам, как значимо то, что Вы делаете!
Вы размещаете в журнале не только стихи, прозу, а написанное о глобальных событиях, происходящих во всём мире. Это важно и нужно!

Спасибо Вам за внимание к моим крошечным миниатюрам - РасСказикам!
Я рада этому!
Спасибо Вам, Игорь!

Поздравляю Вас с выходом ещё одного номера Журнала! Процветания ему!
Всего доброго Вам!

Наталья Меркушова   10.11.2013 22:49 

Спасибо, спасибо, Игорь за труд творческий, за подборку интересную.
За журнал толстый, насыщенный.
Многих авторов читала, знаю эти достойные произведения.
К кому-то обязательно загляну познакомиться. Нужное дело.
Удачи и успехов. С уважением,

Несущая Мир   10.11.2013 22:07 

Завидую твоему трудолюбию, Игорь! ))

Олег Шах-Гусейнов   10.11.2013 21:44

Фундаментально, Игорь! Много материала - хроника нашего времени!
С уважением -

Леонид Маслов   10.11.2013 21:28

Рады новому отличному альманаху, Игорь!
Прекрасная подборка.
С уважением,
Любовь

Любовь Царькова   10.11.2013 20:29

Журнал становится эмоциональнее и это здорово))

Игорь Федькин   10.11.2013 20:21

Как всегда достойно и интересно, Игорь.
И тематика, и авторы и география.
Творческих сил и успехов.

Ванико   10.11.2013 20:06

Задумка интересная. Честно сказать, только узнал про то, что вы вообще существуете.
Добрый совет: политику и актуальные новости выбросите из репертуара. Во-первых, устаревают. Во-вторых, наивная трактовка.

Лев Рыжков   10.11.2013 19:34




Наша география.

Напомним нашим читателям, что наш Журнал «НЖ» издаётся шестой год. За это время мы приобрели множество друзей и корреспондентов. Наши подписчики проживают в следующих странах:

Австралии
Азербайджане
Алжире
Аргентине
Армении
Белоруссии
Болгарии
России
Украине
Казахстане
Киргизии
Германии
Чехии
Словакии
Греции
США
 Великобритании
 Новой Зеландии
 Польше
 Израиле
 Индии
 Канаде
 Нидерландах
 Финляндии
 Молдавии
 Приднестровье
 Франции
 Литве
 Латвии
 Эстонии

 
Подписка.

 Подписка осуществляется по заявке и рассылается каждому подписчику в виде ссылки на текст  Журнала.

 Заявки можно присылать на электронную почту:
 E-mail: nabljudatelzhizni.zhurnal@rambler.ru



По традиции в конце каждого выпуска нашего журнала мы публикуем список Авторов.

 Наши Авторы:


Акварелли Ирен http://www.stihi.ru/avtor/akvaren
Алексей Струмила https://www.proza.ru/avtor/strumila
Анатолий Комаристов http://www.proza.ru/avtor/ana54041641
Анатолий Шинкин http://www.proza.ru/avtor/kps127320
Анна Дудка http://www.proza.ru/avtor/sireng
Беларуски Куток http://www.proza.ru/avtor/belkutok
Валентина Агафонова http://www.proza.ru/avtor/ernawais
Валентина Баранова https://www.proza.ru/avtor/crazyvaly
Валентина-Софи https://www.proza.ru/avtor/vpp1957
Василий Морозов http://proza.ru/avtor/laslo5
Виктор Некрасов https://www.proza.ru/avtor/viktornekrasov
Виктор Ламм http://www.proza.ru/avtor/vlamm
Владимир Голдин https://www.proza.ru/avtor/vladimirgoldin
Владимир Плотников-Самарский http://www.proza.ru/avtor/plotsam1963
Галина Дегтярева http://www.proza.ru/avtor/zapovednaja
Галина Польняк https://www.proza.ru/avtor/gpola
Геннадий Рябов http://www.netslova.ru/ryabov/index.html
Геннадий Шеховцов http://www.stihi.ru/avtor/stihi52
Дина Иванова 2 http://www.proza.ru/avtor/divanova08
Елена Дембицкая http://www.stihi.ru/avtor/gepardikus
Игорь Лебедевъ http://proza.ru/avtor/lii2008
Игорь Федькин http://www.proza.ru/avtor/fedor35
Инна Рогачевская https://www.proza.ru/avtor/inna7506
Ирина Некрасова https://www.proza.ru/avtor/nekras
Константин Десятов http://www.proza.ru/avtor/konst1aprbkru
Лариса Бесчастная https://www.proza.ru/avtor/belani
Леонид Синицкий https://www.proza.ru/avtor/leon4752
Лина Орлова https://www.proza.ru/avtor/melissap
Маргарита Давыдова https://www.proza.ru/avtor/rekush2003
Масюта https://www.proza.ru/avtor/masyta
Михаил Брук http://www.proza.ru/avtor/michaelbruk
Надежда Малышкина https://www.proza.ru/avtor/nadezda64
Надежда Опескина https://www.proza.ru/avtor/ducha
Наталья Килоч https://www.proza.ru/avtor/kilo4
Наталья Смирнова 5 https://www.proza.ru/avtor/beatricedior
Николаев Владимир Константинович http://www.proza.ru/avtor/balda
Олег Устинов https://www.proza.ru/avtor/olegust
Ольга Благодарёва https://www.proza.ru/avtor/oldulova
Ольга Степанова 5 http://www.stihi.ru/avtor/detki33
Панкрат Антипов http://www.proza.ru/avtor/panant
Петр Кожевников 2 http://www.proza.ru/avtor/petrmkrambler
Просто Валерия http://www.proza.ru/avtor/pushkareva1
Сергей Дроздов https://www.proza.ru/avtor/plot204
Сергей Линецкий https://www.proza.ru/avtor/linetsky
Сергей Сорокас http://www.stihi.ru/avtor/copokas
Таня Белова http://www.proza.ru/avtor/tanjabelova
Шон Маклех http://www.stihi.ru/avtor/patrik7
Украинская География Сайта http://www.proza.ru/avtor/trembita1
Юрий Урм https://www.proza.ru/avtor/bethowen



Анонсы.


Следующий номер «НЖ».

Следующий номер «НЖ» выйдет в декабре 2013 года. В нём будут продолжены все наши основные темы и освещены текущие события нашей жизни. 

Альманахи.

Приглашаем Вас на странички наших альманахов:

Альманах «Цветочный калейдоскоп"
http://www.stihi.ru/avtor/kaleidoskop
http://www.proza.ru/avtor/kaleidoskop

3-й выпуск

http://www.stihi.ru/2013/11/17/9971
http://www.proza.ru/2013/11/17/1844

 
Альманах «Осенний вальс»

5-й выпуск

http://www.proza.ru/2013/11/24/1373
http://www.stihi.ru/2013/11/24/7130



Альманахи, план выпуска 2013-2014г.г.

http://www.proza.ru/2010/02/05/546
http://www.stihi.ru/2010/06/05/3014

Желаем всем здоровья и удачи! Будьте счастливы!



Иллюстрация - Московский перманентный ж-л «Наблюдатель жизни» (С)