Творческий путь Василия Ловчикова, продолжение 3

Ирина Шевелёва

ТЕАТР ЛЮБВИ

Драматургическое начало лирики Василия Ловчикова в цветущей яркости, сценически выявилось при его обращении к теме любовной, к активной совместной жизни в любви, темпераментной грусти разлук и в мгновенных вспышках встреч.
Само зарождение любви вспыхивает театрально – в волшебстве музыки первого общения, шуме волн и листьев, дыхании времен года. Читатель знакомится с влюбленными на первом балу – оркестр, огни люстр, франтоватые кавалеры, взволнованные лица, соперничество… Романтическая юношеская феерия:

Сегодня искрометный бал:
Гремит оркестр, пылают свечи…
Наш зал – парадом граций стал,
Какие глазки, ножки, плечи!
И мы, надраив башмаки,
Нагладив брюки, прифрантились…
На выбор – чудо-мужики,
Ах, где ж такие народились!

Очевидно - это курсантские строки, о Гатчинском высшем училище. Первый бал будущих военных моряков, летчиков, инженеров. Среди которых - автор, мгновенно влюбленный:

Греми, греми, оркестра медь,
И пусть шампанское искрится,
Сегодня есть кому смотреть,
Сегодня есть в кого влюбиться!..
……………………………………………
И царство чар прекрасных взглядов –
В них окунулся и пленен!
Средь ярких звезд Вы как комета,
Пленили всех моих друзей,
Был покорен и я при этом –
Вы стали мукою моей!

Всего лишь великосветское кокетство ребят, принятых в вуз из разных российских краев. Забыто воспоминание о казарменной самоволке:

Весь месяц в робе проторчал
На камбузе с картошкою,
Свою любимую встречал,
Как зэк, через окошко лишь!

Вновь романтика курсантских будней. А тут еще озорно рвется на сцену «наш родной репертуар… «В нем: курсант с единой меркою – он «И Папа, и Султан», «Чайный домик с бонбоньеркою» и «Суровый капитан»!..
Но на балу все – галантные будущие офицеры. И Василий Ловчиков уже мгновенно блистает свойствами своей натуры:

Вас пригласить хочу на танец,
Но как? – Поклонников заслон!
И все ж вперёд!
Подлец-румянец!
Но приз – мой с Вами вальс-бостон!..

А натура в любви такова:

Узрел в толпе,
Влюбился и сгорел,
Как метеор,
Как порох от запала!..

Театральность, ранее сдерживаемая в нелегких жизненных обстоятельствах, в стихах и поэмах о любви предстала в блеске бала, в разыгранных сценах цыганской песни, льющейся из дачного окна:

Ну, а в песне: гусар и гулянка,
В ней, с него не спуская очей,
Вьётся в танце змеею цыганка…
………………………………………
…Ждет награду гусар удалой,
Ей под ноги червонцы швыряя,
Крутит ус обольстительный свой…
…………………………………..
…И, увы, к рукоятке кинжала
Не к добру потянулась рука,
Лишь цыганка к гусару прижалась,
Сладкий ус прикусила слегка…

На сцене уже мелодрама, или, как нынче принято, мюзикл. В театральное любовное действо вольно входит и цыганщина, и триллер, и хоровая песня… Не забыт поэтом и романс – его излюбленный романтический жанр. «Так сладко дышится в саду…». Легко сливаются диалоги-признания мужчины и женщины – воспламененные чувствами, кокетливо летящие… Любовная игра под волшебную музыку:

А в гостиной рояль
Молчаливо грустил,
Ждал знакомые клавишам руки…
…………………………
…Лишь один самовар
На веранде вздыхал,
Все другое вокруг замирало,
Когда сонный рояль
Вдруг, как маг, оживал
И мелодия душу терзала!

На сцене – рояль и самовар. Меняется жанр, в него вкрапляются реальные приметы быта и образы реальных чувств. Углубляются отношения, что проступает в ревнивом касании душевных струн:

Я струн души твоей коснулся!
Твоих озер пьянящий взгляд
Вдруг дымкой грусти затянулся! –

и в поволоке природного тумана. В будящем слух птичьем пении:

Ты слышала!.. Сегодня на заре
Под говор ручейков и звон капели,
Рассевшись поудобней на дворе,
О чем-то воробьи с восторгом пели...
…………………………………..
И я запел, не ведая – зачем?
Наверное, затем, чтоб чувствам дать излиться
И с радостью своей успеть на помощь к тем,
Кто от зимы не в силах пробудиться! –

из всем знакомого явления природы поэт сотворил грандиозную вселенскую пьесу – «живую картину».
Сценичность в бытовых приметах, где участвуют воробьи на дворе, садовая дорожка, осенние деревья, майский гром: « если б шанс любви, а не участья подарил мне этот гром весенний!», ветер: «музыки ритм повторяя, ветер, волнуясь, плывет…». Милая, что «светла улыбкой, блеском украшений», видится нежной вербой… Свет и темнота - вечный фон на любовных подмостках:

Весенний луч, морозам всем назло,
Нарушил вспышкой счастья царство сна,
И все вокруг, очнувшись, зацвело,
Его удар за дар судьбы признав… -
Как этот луч, любовь в мой мрачный дом
Пришла, неся свой судьбоносный дар…

А дачная дорога олицетворяет собою путь верной любви:

Всегда идешь ты провожать
Меня от дачного поселка,
Как будто должен уезжать
Я от тебя на долго-долго!
«Любви вам! – шепчут камыши;
Им вторя, кланяются ивы,
И радость рвётся из души,
Иду восторженно-счастливый.
А ты, простившись, молча ждёшь,
Пока дойду до поворота,
Я оглянусь – рукой взмахнёшь
И напоследок крикнешь что-то…
И будешь всю неделю ждать,
И говорить при встрече много,
Но не сумеешь то сказать,
Что скажет дачная дорога.

И это уже неразрывное единство – поэтический знак судьбы: любовь, родная земля, дорога… Образное свидетельство истинности. Зажженное блеском «рыжих глаз»:

Знает сквер тенистый, помнит ветер быстрый
То, что на прощанье я тебе сказал:
Изо всех, что вижу, нет милей и ближе,
Чем твои, любимая, рыжие глаза.

Пространство действия стихотворения здесь расширяется до любимых просторов страны. Судьбоносная встреча и объяснение происходит в Москве:

Я иду по скверу, к Яузе спускаюсь,
Там, за этой речкой, ждёт меня вокзал,
Я деревьям рыжим с грустью улыбаюсь,
В них твои тоскуют рыжие глаза.

Как всегда у Василия Ловчикова, событие заряжает быстротой, устремленностью решения. И верой в самого себя, в свою удачу. Слова о грустной улыбке и о том, что глаза любимой «тоскуют», удивительно передают счастье взаимной любви:


Как деревьям встречным, мне сегодня грустно,
Нас зима встречает участью одной:
Им с густой листвою расставаться трудно,
Мне расстаться трудно, милая, с тобой.

Верный признак истинности переживаемого автором – никакого кокетства, украшательств, преувеличения. Точный земной портрет города, по которому ходят влюбленные, людского вмешательства во вдохновляющей кульминации любовной пьесы:

Пусть шумят деревья, шепчутся соседи,
Пусть найдут друг другу, что о нас сказать.
Быть готов для них я всех глупей на свете,
Лишь сияли б счастьем рыжие глаза!

Роман развивался в курсантских декорациях, в окружении иных природных условий:

В томной дреме простор величавый,
Но ночная встревожена тьма,
С нею борется месяц лукавый,
Как фонарь освещая дома…
……………………………………..
Я не сплю и я знаю, что рядом
В своем доме девчонка не спит…
………………………………………
Льется месяца свет серебристый,
А мне кажется: счастье течёт,
Что поток этот светлый, лучистый
Ей хороший совет принесет.

И сам собой запечатлевается в читательском восприятии авторский портрет: красивого, притягивающего счастье, с юношески открытым, коммуникабельным характером: «уж такая натура!», - и способным влюбиться навсегда.
Отец Галины Николаевны, Николай Константинович Харламов, крымский грек по происхождению, был замечательный мастер, «великий» сапожник и Василий Дмитриевич познакомился с будущей женой Галиной Николаевной, когда его друг по Гатчинскому училищу москвич Владимир Горячев, кому посвящено не одно стихотворение Ловчикова, пригласил его на каникулы к себе в гости в Москву. Юный курсант влюбился в одну из двух сестер невесты Владимира. Был приветно принят всей его семьей. повар.. Из ничего творил чудеса как в обуви, так и на кухне. Мама, Харламова (Рыбина) Наталия Васильевна, русская, из знатной купеческой семьи, дальняя родственница Чехова и Бухарина. Из-за происхождения ей не разрешили учиться в ВУЗЕ. Она осталась рядовым бухгалтером, с репутацией классного работника. Семья Галины Николаевны породнилась с большой семьей своего нового родственника. Они тоже стали героями его стихов.
Галина приехала к Василию в Гатчину на выпуск их курса из училища. В Гатчине в сентябре 1957 г. они стали самостоятельной отдельной общностью. Слились в одну общую биографию...
У Ловчикова нет торжественных стихов о свадьбе – этой семьей нераздельно командует воинская судьба. После выпуска из училища, получив назначение в Белоруссию, он сразу же увез с собой в город Быхов молодую жену - делить с ним испытания армейского быта, победы в его ответственном труде, переезды, дальние дороги, причастность к глобальным кризисам… В посвященном внучке Анне Андреевне стихотворении Василий Дмитриевич делится с юной продолжательницей рода - а с ней и с потомками - событиями своей и жены жизни:

И я, признаться, рисковал,
Шагал по жизни в темпе века;
Но никогда не забывал
Про долг и честность человека.

Это и слитная с его биография жены, как говорится в посвящении к «Рыжим глазам»: «Боевой подруге и верной спутнице по жизни»:

Мой путь рискованный след в след,
Преодолев невзгод немало,
Моя жена полсотню лет,
Как тень, достойно прошагала.
Мы с ней исполнили свой долг
Перед детьми, перед страною…

Знаменательно высокая награда украшала Галину Ловчикову до конца ее дней. Такой она остается в памяти поэта – машущей мужу вслед на дачной дорожке… Да, ее жизненным призванием стало «шагать тенью», поднимать детей в сложнейших условиях, научить их брать пример с отца, привить, и живя с ним на западе, деятельную отцовскую любовь к родине.
«Она много мне помогала за рубежом и после, когда я ушел из Армии. У нас родились два сына Андрей и Алексей, которые, вырсоши, стали хорошими специалистами каждый в своей области. Они не пошли по моим стопам. Мы с женой всегда гордились ими», - вспоминает Василий Дмитриевич.
В стихах мужа Галина, на короткие периоды разлуки, стала героиней писем-диалогов. В декорациях, скажем, Чукотки: «За твоим окошком – солнце и березы…»,

За моим: мрак ночи, тундра да снега,
И к окну в узорной росписи мороза
Часто из-за сопок мечется пурга…

Но нет писем из заграницы, из экзотический краев. Жена и частично дети были с ним на Западе. Потому кажется, что не высказана, не выговорена стихом до конца тоска. по любимой и дальняя любовь к ней. Хотя эта тема нашла своё отражение в поэме «Сквозь горький след разлуки». Но она также облечена в краски и мысли о природе, о ее бурной жизнестойкой красоте:

Отрумянилось зорями лето,
Не пьянит соловьиная ночь,
Юность вспыхнула радужным цветом,
Легкой птицей вспорхнула – и прочь…
……………………………………..
…Я в долгу перед осенью этой,
Перед прелестью вызревших нив,
Все считал, что лишь красками лета
Мир земной и силен, и красив!..

Без ощущения надежного жизненного тыла такое емкое, счастливое, влюбленное вдыхание осеняющей мир природы невозможно. Как нельзя прожить и без размолвок, ссор, порывов расстаться. Таковы сцены, наполненные недобрым огнем разлада:

Я знаю, дорогая, знаю:
В твоей вине – моя вина!
Я, как во сне, кутил, меняя
Твою любовь на хмель вина.
Но гром разлуки, гром разлада
И пробудил, и отрезвил,
Как листопад болезни сада,
На сердце рану обнажил!..
И душу больше не тревожит
Беспечной юности налет,
Ее томит, гнетет и гложет
Моей любви созревший плод.

И герой горьких строк, и его «тень» внезапно оказываются в декорациях семейно-бытовой драмы. Их окружает осеннее плодоношение природы:

Я, как рябина, что согнулась
Под грузом вызревших кистей;
На землю листья отряхнула,
А гроздья ломят ветви ей…

Вызревшая, плодоносящая мудрость чувства спасает любящую семью. Врожденная крепость родовых корней, присущая и мужу, и жене, поэтически таинственно сказывается в знакомом только любящим сердцам космическом явлении: «Но стоит только разойтись,.. как непонятный магнетизм потянет нас скорей встречаться…» Ностальгия по семье как по родине. Семейная ситуация насыщена философской мудростью. И из приземленной «бытовухи» драма преображается в обогащающее душу произведение искусства.
Декорациями любви бывают у Ловчикова и перрон с мимолетными вспышками-зацепками взглядов пассажиров уходящей электрички, и мрачные стены вокзала, где отсидевший в тюрьме мститель из ревности, рядом со слепым гармонистом, напрасно ждет покинувшую его любимую:

Звенит невеселая песня
О сломанной страстью судьбе,
А следом летит в поднебесье
Пустая тоска о тебе!

И здесь страсть связана с космосом. Поэт участвует в разнообразных столкновениях людских судеб, разворачивая жизнь человека до вселенских просторов.
Пылкой душе поэта, безусловно, невозможно не вдохновляться женской красотой, не увлекаться, не рваться самому на манящую сцену бытия. Не переживать бурные, романтические, блещущие всеми людскими эмоциями страсти. Не вызывать композиторов на влекущие слушателей романсы. В самых изысканных, нежных, освещенных солнцем и звездным светом красках:

Вновь звездный вечер нас влечет
В объятья пламенного танго,
И лунный хмель с небес течёт,
Сливаясь с музыкою танца.
Желанной талии рукой
Я в бездне музыки коснулся,
И, как внезапною волной,
Твоей улыбкой захлебнулся.
Ты, как речной водоворот,
Лишив меня сопротивленья,
Влечешь, смеясь, в пучину вод, -
Под звуки нотного теченья.
Плыву под музыку и жду
Твоих божественных велений,
Я, словно нищий, что в нужду
Ждет в церкви щедрых подношений.
Жду подношений и готов
Слугою стать любого ранга!..
Ах, этот лунный хмель богов!
Ах, это пламенное танго!

Женские уши с жадностью поглащают волны льющихся в потоках музыки признаний. Прекрасная лесть. Волшебные, экзотические декорации танца. И пленительная увлеченность поэта радостями жизни. Столь же искренен его овеянный порывом удивления и печали образ юной скрипачки в подземном переходе:

…Часто слышу: скрипка плачет,
Да так, что в жилах стынет кровь!
Скрипачка – юная студентка
С надеждой на худом лице
Прохожим за гроши у стенки
Даёт скрипичный свой концерт.
Дрожа, скользят по грифу пальцы,
По струнам мечется смычок…

В тему, известную по старинным русским романсам, овеянную классической печалью, вместе с подхваченным авторским чувством врывается современная Русь – обворованного, обнищавшего народа. И этот романс летит к небесам.
В исполненной драматизма личной судьбе автора страны жарко соседствуют добро и зло, беспомощность и благодарность. Поэт идет к миру стихами. Но, как сказано в стихотворении «Николаю Белянскому», «нынче нашу страну лихорадит и поэзия тонет во мгле», автор нуждается в привете Музы. И, щедро, широко окруженный друзьями, находит свою, о которую вспоминает с теплом и признательностью. С подлинным умилением выводит на сцену жизни ее образ. Как рыцарь, преподносящий даме сонет:

Душой светла, добра, несуетлива,
Приветлива, божественно мила,
В восторг гостеприимством привела
И слушала, как ангел, терпеливо…
Я тронут был вниманием твоим,
Казалось, неподдельным восхищеньем,
Когда терзал, возможно, нудным чтеньем
И даже, может, был невыносим!
Я не считал тогда себя поэтом,
А ты сочла! Благодарю за это!

Авторский сонет насыщен театральностью. Сюжет судьбоносен, овеян ангельским дуновением, благодарностью, неявной любовью, эмоциональным признанием. И все в прозрачных декорациях гостеприимства. Произведение драматургически нового жанра. Без всяких претензий на то автора.
И с такими звёздными стихами соседствую многочисленные посвящения женщинам. Боевым подругам:

Родные наши, вы повсюду с нами:
На суше, в море, в небе, под водой!
Мы с вашими святыми именами
Идем на подвиг и в последний бой!

Здесь звучат строки офицера, военного профессионала, аса разведки. Строки о тех, кому веришь, на кого можно положиться в экстремальной ситуации, строки товарища по оружию. Такие строки Ловчиков посвящает знаменитым разведчицам времен Великой Отечественной войны в поэме «Королева кино Третьего рейха» - красавицам, как Мерлин (псевдоним Ольги Чеховой), Марике Рекк. И вообще всем женщинам:

О, женщины! И вы
Весною стали краше –
Роняете в сердца
Пьянящие лучи!

Интимные эпизоды флирта, повесничества – невинная прерогатива любого поэта. Василий Ловчиков не избегает ее. Простодушно мотивируя:

Побудь со мной немного и уйди,
Оставь лишь вздох
И платья легкий шорох,
Бессонницею томной награди,
Фантазию воспламенив как порох!
Ты как волна – и легкостью своей,
И блеском синих глаз,
И всплеском поцелуя…
И всё ж оставь меня бессоннице моей –
Я сердцем образ твой, тоскуя, дорисую…
…Дай музе испытать всю силу чувств моих –
Побудь со мной немного и уйди!

Читая поэтические сборники Василия Ловчикова, входя в незнакомый многим мир его судьбы, читатель не обходит вниманием и его любовную лирику. Вчитывается в стихи не только потому, чтобы ждать открытых поэтом тайн разведки, государственных секретов, развлекая праздных читателей описаниями риска, опасности. А узнает, какова наполненность души и сердца – героикой и любовью. Что может себе позволить «канатоходец» на грани провала, на грани разлуки. Но главное – познать через поэта собственную силу любви – к родине, к корням, к семье. К единственной женщине, что стала его тенью.
Среди всех стихов о любви самые яркие, проникновенные и близко-доверительные о жене. Самые точные, реалистичные и самые исполненные света и драматизма жизни.
С особой зримостью это прозвучало в стихах о вечной разлуке:

Теряешь ту, что уберечь не в силах ты,
И все усилия сберечь ее – пусты.

Какая бдительная настороженность хватает поэта у постели умирающей жены. «Когда, любви назло, подругу жнет недуг…» Слезы катятся из глаз мужчины вместе с не подбираемыми специально обжигающими словами. Пусть они бессознательно звучат высокопарно, театрально. Кто-то сказал, что настоящее горе часто выглядит именно так. Но нельзя усомниться в подлинности душевного состояния поэта. Он кричит от собственного бессилия:

Когда за шанс спасти – готов ты под топор,
Любовь и жизнь свою – свести в смертельный спор,
И пусть потом любовь умрёт с тобой,
Ты ж как награду бы унёс её с собой…

Характерно и удивительно, что на ум поэту в этом горестном выкрике пришли знакомые слова из его армейской службы, судьбы: смертельный спор, любовь умрет с тобой, унес с собой как награду… Даже «под топор» ассоциируется с профессиональным провалом. И – неотступная дума о небесной участи. Все сошлось в одну точку, чтобы пронзить сердце читателю. Потом приходят и лирически емкие, поражающие воображение образы: «…не смог тебя из пропасти спасти», «но смерти страшная беда ярмом повисла на плечах»… Беда смерти, ярмо смерти – бьют наотмашь непривычные сочетания слов. Творческий взлет – от безысходности. Невольно рядом встают строки из ловчиковского шедевра «Памяти матери»:

И трудно осознать,
Что из родных привычных стен
Уходит в вечность мать.

«И жребий этот груз нести, покуда мыслишь и живешь». Не терять поэту тех, чья кровь струится в его природной сущности. Жалеть и каяться до конца своей жалящей памяти:
Невольно мысли гложут грудь:

Недоласкал, недолюбил,
Как мог, не осчастливил путь,
За все сполна недохвалил.

Возвращаются свойственные ловчиковскому перу цепко точные реалии, обогащенные скорбью души: «везде след дум и рук твоих от потолка и до паркета: подбор картин и полки книг…»
Ловчиков в эти минуты, в минуты написания стихов, конечно, не думал о читателе. Но много переживший читатель с той же близкой болью смотрит на обстановку опустевшего дома. А поэт думает о вечности:

Чем встретил душу Божий суд:
Учел, как здесь жила, страдая?
Иль тем же адом, что и тут,
Иль наградил покоем Рая?

Душа поэта обращается к родной природе, вступает с ней в диалог:

Прощайте, журавли!
Спешите в край суровый,
Где мы встречали вас,
Топча искристый снег …

Стремится въявь увидеть любимую молодой «хотя бы лишь во сне!».
Но сородственное утешение он обретает в саду, среди цветов, посаженных руками жены. Обретает отпущение боли, делясь ею с земной красотой:

«цветущий сад – живой букет – ждет,
но порадовать не сможет», потому что:
Он ждет, как благородный друг,
Не зная, что ее уж нету..
……………………………………...
И будет впредь надеждой жить
И тщетно ждать ее прихода…
………………………………….
И не дождавшись, угасать
Начнет, старея и мрачнея,
Устав ее напрасно ждать,
В забвеньи обвинить не смея.
Прости ее, наш сад, прости…
……………………………………
И ты, прожив немало лет,
Оставишь, может так случиться,
Как и она, бессмертный след,
Не в силах, уходя, проститься.

В свои права вступает прекрасное в поэзии и в жизни. Горе приобщается к красоте бесстрашно, как всегда у Ловчикова. Пусть и резанет по сердце в путешествиях, в экзотических странах. «Разрушала память, как цунами, о навек потерянной жене».
Но русской натуре поэта невозможно сдаваться. Ведь он рожден для счастья, к которому пробивается даже сквозь пропасти бытия. И будет стремиться снова и снова. Как автор ликующих строк:

Ты счастье – я тебя люблю!
Нет жизни для меня без счастья!

В этом истинное призвание русского поэта.