Наливайко

     В прошлом тысячелетии – в 1983 году – я приехал на уборку урожая в Горшечное. Приехал с друзьями – такими же студентами сельхозинститута. У одного из них – местного жителя – я и поселился. «На раскачку» у нас оставалось дня два-три и распорядок установился такой: вечером – танцы в местном клубе, а днём, по старой своей привычке,  я бродил один – с альбомом и авторучкой. Убивал двух зайцев сразу: и знакомился с посёлком, и записывал стихи, которые тогда настырно лезли и лезли в мою голову. И вот, уже на второе утро, я узнал от хозяйки такую новость: мол, ходит-бродит по колхозу то ли корреспондент, то ли ОБХСС-ник. Всё высматривает и пишет, и пишет. Копает, наверно, под местное начальство… Когда же я пояснил что к чему: что это, скорее всего, речь обо мне, она, вволю посмеявшись, сказала, обращаясь к сыну:
- Гена! А ты познакомил бы своего товарища с нашим поэтом – с Наливайко…
    Бывает же такое! За неделю до отъезда я купил новые книги стихов (Я тогда был завсегдатаем книжного магазина и прямо-таки начинал болеть, если долго не было  новинок). Среди покупок была и, так называемая, «обойма» – тонюсенькие самостоятельные книжицы, перетянутые общей бумажной лентой. Одна из книг была «Встреча». Автор – Леонид Наливайко. Помню, что стихи мне очень понравились. Впрочем, в то время почти всё, что было «в столбик», меня приводило в восторг…
   Уже через час мы пришли к поэту. На крыльцо вышел здоровяк. Он не показался мне приветливым. А, может, просто не выспался человек, ведь в то время он, кажется, работал ночным сторожем. И не тогда ли пришли к нему вот эти строки?
 
           Ломик схлопочу в ночи иль пулю,
           В честь меня не расцветёт салют:
           То, что ночью я укараулю,
           Днём они – в открытую – пропьют.

   И не из тех ли дней после – уже  совсем в другой стране – выросли строки:

         При державе хожу в сторожах,
         При державе, поправшей величье…

     Помнится, разговор не клеился.  Он прочёл мне несколько стихотворений. И я, наверное, прочёл что-то в ответ. – Подробности вылетели из памяти… Молодость! – Танцы запомнились лучше…
     А потом началась уборка – уборочная страда. Стало не до стихов. А месяца через полтора я и вовсе отчалил восвояси: с небольшими, но - деньгами и с большими планами и новыми темами в придачу:

     Не увидеть край России
     И с верхушек тополей.
     Горизонтом - лентой синей
     Подвязалась ширь полей.

     Грохот в поле говорит вам
     Что-нибудь в июльский жар? -
     Это громыхает битва
     За высокий урожай!
....................................
     Как вкусны! - возьми, отведай -
     Жареные колоски...
     Одержали мы победу,
     Но потери велики.

   Кстати, за два года до этого, сам Наливайко нагрянул, именно нагрянул, в гости к нашему железногорскому писателю Александрову Геннадию. Как смешно и талантливо Александров рассказал о той встрече. Отсылаю заинтересованных к его вещице «Знаем мы этих поэтов!»…
   Но возвращаюсь к своему рассказу.
Промчалось тридцать лет! За эти годы мы встречались ещё несколько раз – на собраниях, на съездах, на  литературных чтениях, на чьих-то юбилеях, где порою обменивались своими новыми книгами и где он, улучив момент, успевал мне прочесть несколько стихотворений. Он читал, а я ещё раз убеждался, что «Леонид Наливайко – поэт художественного лиризма», – как сказал Юрий Першин. А уж ему-то верить можно. Но помня Вольтеровское: «Глаза читателя более строгие судьи, чем уши слушателя», уже дома, я «вклинивался» в чтение:

            Я здесь всему и всем родня –
            Не правда ль, ивы?
            Здесь даже чибис у меня
            Не спросит: «Чьи вы?»

А  далее:
   
           Взгляд памяти летит за горизонт,
……………………………………………………………..
            Где даже поворот реки,
            Обрыва срез, какой-нибудь просёлок –
            Не только средство от седой тоски,
            Но дорого, как собственный ребёнок.

     Надо сказать, что наш поэт помотался по белому свету и сменил множество профессий. Ведь он никогда не слышал подобное тому, что Вагнер однажды услышал от короля Людовика: «Я хочу навсегда снять с ваших плеч груз повседневных забот». Так вот – поэт и помотался, и повидал многое и многих. Но всё равно – родное село Захарково, что в Конышёвском районе Курской области, остаётся столицей воспоминаний и любви. Даже несмотря на разруху, бедность и заброшенность.

           Забытая Богом, людьми позаброшена.
           Сколько таких на просторной Руси…
…………………………………………………
           У старой конторы, где клёны и липы –
           Наглядагитации мертвенный ряд,
           С доски: с той – почёта – бесцветные лики
           На брошенный край свой, не видя, глядят…

Да, несмотря ни на что



        Земли родимой притяженье
        И после смерти ждёт меня


   Это по-нашему – по-русски. Именно там, в родимых краях, бьют ключи поэзии, которые со временем превратились в реку, порою выходящую из берегов. И, наверное, только там поэт Наливайко мог выдохнуть такие строки о соловье…
А, может быть, они не только о соловье:

           … Пусть никто его не слышит, –
           Что ему!
           Ему наградой –
           Не внимательные уши,
           Но – внимательные души
           Розы красной,
           Белой вишни.

     Малая Родина подарила-продиктовала поэту не только стихи, но и рассказы. Что за грустное чудо рассказ «Качалось солнце на качелях»! – Школа. 1947 год. Замечтельная учительница объявляет ребятам:
- Сегодня у нас необычный урок – «Час фантазии». И станем мы с вами, ребята, фантазировать…
   А когда прозвенел звонок «Мария Васильевна спросила, как лучше сделать: дома ли ей проверить сочинения или прямо здесь, на уроке?
- Сейчас… Здесь!
     Последней оказалась тетрадка Вани Губанова:
«Когда я пришёл из школы, то ещё в сенях услышал смех и голоса в хате. Я переступил порог, и мама сказала: «А вот и наш сынок». За столом сидели брат Виктор и военный… И я сразу узнал отца. Он поднял меня над собой. Он был сильный… А я спросил у отца: «Папочка, ты ведь погиб. А как же ты оказался теперь живой?»… «Я не погиб. Я пропал без вести, но оказался живой. И всегда буду живой и с вами»…Да, грустное чудо!
     А в рассказе «Водяной ландыш» читаем о роднике, за которым теперь некому  ухаживать и стал он «менять место выхода и уменьшаться». Хотя продолжает всех поить… Не так ли и литература: ещё всех поит, но стала заиливаться?...
     А в рассказе «Чай со зверобоем» – несостоявшаяся тёща, – чувствуя свою вину, говорит заглянувшему к ней несостоявшемуся зятю: «Прости… Умилосердись»…
     И это «Умилосердись», и другие слова, например: «Запах прошлогодней полыни и татарника входит в душу щемящим ожиданием «полной» весны…», – дают нам понять, что и эти рассказы – почти стихи, что их автор – поэт. Читаю – и грущу, и радуюсь. И вспоминаю такие строки:
 
             Из чужого окна –
             Голос скрипки печален.
             Только б играть не устали!

   Это – тоже «выдал» наш Наливайко, а не древний японец или китаец, как может показаться на первый взгляд.  У нашего поэта, жадного до всего прекрасного, есть и такая книга – «Вослед Басё», в которой он делится с нами своим счастливым открытием «прекрасно-волшебного мира японской поэзии (в целом) и Мацуо Басё, в частности…».  И я уверен, что только тот, кто способен полюбить и любит высокое чужое может создать что-то стоящее своё:

          Стрелки часов
          На циферблате луны –
          Косяк журавлиный…

   Но вернёмся к его «русской» книге «Памятью душа моя жива». Здесь некоторые стихи перекликаются с рассказами, дополняют их и даже, в какой-то степени, раскрывают какие-то тайны. Не той ли – несостоявшейся – тёщи мы слышим не слишком ласковые слова:
 
           Вдруг голос матери твоей сквозь ставни:
           «Кто под окно нам пугало поставил,
           Которое и курит, и молчит?

   И это стихотворение тоже родом из Захарково:
      
            Походкой лёгкой и беспечной,
            Сквозь облетевшие кусты,
            С холма на луг пустой заречный –
            Не ты ль идёшь?.. О, нет, не ты…
            А эта – шла и напевала, –
            Твоим был шаг, твой взмах руки!
            И мне печали было мало,
            И я желал себе тоски –
            Тоски, такой невыносимой,
            До содрогания в груди…
            Пощады память запросила
            И умоляла: «Не гляди!»

      А в другом стихотворении читаем:
   
           Ты ответишь опять: «Не судьба…»
            Приезжай без судьбы – леший с нею»

   …Захарково! Родное село, где сегодня
       
            Никого – во всей округе,
            А такая жизнь была! –

      И где поселилась нежить и – «осокою болот» перерезало горло «песне чистых родников». Но едва ли не большинство замечательных стихотворений родилось «вдали от шума городского» – в глуши, в одиночестве? И разве стихи не могут, как люди: родившись, где угодно, улетать куда угодно?  И не чересчур ли часто нас уверяют, что печальные стихи лишь прибавляют печали в мире? Ведь кто, как не поэт должен пробуждать чувство общественной совести? К тому же я согласен с теми, кто считает, что за молчание Господь не осудит, что он простит всех бессловесных свидетелей происходящего – и рабочих, и крестьян, и учёных… Всех! – Но только не поэта.
   …И всё-таки, наш поэт остаётся лириком даже в гражданских стихах. Прочтём стихотворение «1946 год». Речь идёт о ребятишках, которых поймали с десятком огурцов на колхозной бахче:

            … Но до сих пор, но до сих пор
            Я помню раздвоение:

            Не сходит стыд со впалых щёк
            И в сердце что-то колется:
            И воровать нехорошо,
            И умирать не хочется.

   Я считаю, что такие стихи способны разбудить историческую память – даже у Иванов, не помнящих родства, и даже если эта память спит, казалось бы,  беспробудным сном…
   Да, как сказал большой современный критик Владимир Бондаренко: «Есть и сейчас яркие русские таланты, но тоже – не ко времени. Никто их не хочет не видеть, не слышать, не пропагандировать. Жаль». Но почему такое происходит? И почему в Центральной России, в этом смысле, дела обстоят хуже, чем где бы то ни было ещё?.. Может, потому, что русский человек, как известно, жаден до истины, справедливости, а справедливость не нужна сидящим наверху? Может потому что правда, как во все века, больно колет глаза? А, может, ещё и потому, что здесь не думают о будущем, а там – думают?..
      Вернёмся к стихам. У Наливайко их много. Они разные. Но объединяет их одно – талантливость автора. Вот как у него говорит кузнец Иван Ольха:

            Не для красного присловья,
            А для правды напиши:
            Баня – кузня для здоровья,
            Кузня – баня для души

   Разве этот кузнец не поэт? Тут поэзия уже в его имени-фамилии! – Иван Ольха!

         Спят, словно замершие волны,
         Село несущие холмы…
         Неколебимо и безмолвно
         Самодержавие зимы

      Какие русские, какие несовременные, сильные, стихи! Они и сами, как природное явление:

            Всё крепче обручи зимы,
            И всё острей нагайка вьюги.
            Но всё – ничто: медведи мы!
            Крепки полозья и подпруги!..

     Иногда, читая, кажется, что автор стихов – из позапрошлых веков, когда человек был тоже частью Природы, но больше созерцающей частью, и в меньшей степени – разрушающей. Для того, чтобы рождались такие строки, мало обычного зрения, даже мало быть художником – владеть красками и кистями, – здесь нужно острое зрение души и природное, отточенное временем, умение высказать близкое к тому, что клокочет в ней, плачет, печалится.
   … Когда-то Пауло Коэльо сказал так: «Я предаюсь безделью, и в тоже время я занят делом, важнее которого не бывает: я прислушиваюсь к себе». Наверное, эти слова, как нельзя лучше, подходят и к Наливайко:

            …Судьба пытает на излом,
            Не бью тревогу.
            Пусть не везёт, как не везло,
            И слава Богу, –
            Я выдержу любой удар
            И не заплачу,
            Я бит и клят, и очень стар,
            Чтоб жить иначе.

     Да, в этой книге о жизни немало стихотворений и о смерти. Хочешь – не хочешь, а всем нам их диктуют и земля, и небо. К тому же:
 
           Пройдут года…
           Они уже прошли!..

   А вот концовка стихотворения «Старость»

            И я теперь похож
            На старенькую лошадь,
            Которой наплевать
            На волю и на кнут.

   Но разве не прав, сказавший, что: «Если бы не было смерти, жизнь лишилась бы всякой поэзии»?

             Все мои сочиненья –
             Прощанье с живыми,
             Посильный подарок
             Ума и души,
             Рукотворный осадок
             Удач и везенья –
             Свидетельства жизни
             В родимой глуши.

     Да, соглашусь с Марти Ларни: «Жизнь – это комедия для тех, кто думает, и трагедия для тех, кто чувствует». И всё же книги Леонида Гавриловича Наливайко оставляют светлый солнечный след. Ведь он не тоскует – он грустит. Ведь хотя и
 
             Меркнет Полуденный свет,
             И по кустам ивняка
             Лезет на берег река…
             Жить мне осталось сто лет

И к тому же поэт давным-давно прозрел и понял, что
       
            Нам бы надо полегче скорбеть,
            Наблюдая тех стрелок движенье:
            Ведь у жизни в запасе есть смерть,
            А у смерти, дай Бог, воскресенье.

      Да, поэт умеет радоваться. И радость его настоящая: та, которая требует себя раздать. Он знает, что если не поделишься ею с людьми, она иссякнет, как заваленный всяким мусором родник.
      
             Светло жилище бедное моё:
             В нём каждое окошко со звездою.

  Читаем – и вспоминаем, что и звёзды, и солнце светят и нам тоже. Читаем – и понимаем, что поэт Наливайко – счастливый человек. Ведь несчастный так не споёт:

           Спасибо, спасибо сверчку,
           Что выжил среди захолустья:
           Что он не приемлет тоску,
           Хоть повода нет для веселья.

     И тебе спасибо, Леонид, – за прекрасные стихи, за то, что ты сумел расслышать их даже среди бешенного железного лязганья нашей эпохи, и которые обязательно  расслышит умеющий слышать. И ведь это тебе только показалось, что ты «отпахал своё», ведь сам знаешь, что тебя «ждёт литеретурное жнивьё, где черновые вспаханы страницы».
     Так что – добрых тебе литературных урожаев, при которых ты, конечно, сторожем не будешь. Наоборот – как всегда: всё раздашь. Без остатка.

ЭКСПРОМТ ЛЕОНИДУ НАЛИВАЙКО
   
                Кто-то пускает корни, а кто-то 
                растит крылья...
                Пауло Коэлью

Не басню, не сказку, а быль я
Рассказываю:
Сейчас
Многие растят крылья
И улетают от нас.

А друг мой – другой:
В посёлке
Он вырастил дочь и сынов,
И, после правки-прополки,
Он вырастил книги стихов.

Ещё отрастил он бороду,
И мощные корни пустил
И воспевает Родину
Изо всех своих сил...

Толкаются люди – им тесно,
А друг мой – другой человек.
Но в поэзии –
С его места –
Его не сместить вовек.

                30.11.13 г.