Часть седьмая. Любовн. роман Миледи и все, все, вс

Начало в Первой части: http://www.stihi.ru/2013/11/09/8497

                .        .        .
Едва юнец очухался от взбучки,
как тут же по наитию взял след
мерзавца, зубоскала, белоручки –
лет сорок, с виду, как коптит он свет.

Успешно улизнувший от дуэли
теперь-то уж  насмешник не уйдёт!
И вдруг задира встал, раскрывши рот.
Он ошалел.  И  вы  бы ошалели!

Гасконец был колюч – лишь только тронь!
В душе же был он  тот  ещё романтик.
Холодных же прагматиков – так  мать их! –
он стёр бы, чтоб не хаяли Гасконь!

В семнадцать с половиной юных года
облагородить мир – велик соблазн!
Был ли юнец похож на Донкихота? –
всё сходно  минус старческий маразм.
Сервантес был ему по духу близок,
пусть д'Артаньян его и не читал.
А красоту он с  детства  почитал –
готов был ублажать во всех капризах.

По женской красоте он был эстет.
И что ж за случай?! – с гадким незнакомцем
прекрасная миледи тет-а-тет
общалась сквозь каретное оконце.

Про лондонский вояж они вели
вполголоса приватную беседу.
– За герцогом следить все эти дни
   должна я неотрывно? Что ж, я еду

   немедля и, чуть что, подам сигнал.
   Уж я надежд его Преосвященства
   никак не подведу. Хочу, чтоб знал:
   лишу себя, коль надо,  вообще  сна,

   чтоб только не проспать бы мне финал.
– При том, что в нерадивости ни разу
   тебя ещё никто не обвинял,
задач не  упрощает  кардинал.

Займись, коль надо, лордом ты вплотную.
Уж в этом-то учить тебя не мне!
Сыщи при нём  вакансию  блатную,
о  звёздах  потолкуй с ним при луне.

На женские красоты герцог падок.
Сетей не  избежит  прелюбодей,
поскольку ты всегда от глаз до пяток –
реальная Венера наших дней.

Представь себе, что ты – Шахеризада.
Войди к нему в доверье и… не спи.
Вот это будет  плотная  осада!
– Могу я  всяко  слежку провести.

– И даже, как альковная услада?..
Тут милая блондинка наконец
узрела д'Артаньяна.  Вот досада –
в  упор  её разглядывал юнец –

отвисшая, как признак шока, челюсть,
но умный до пронзительности взор…
Венере уподобленная прелесть,
свернув на полуслове разговор,

приятеля одёрнув, возмущённо
глазами повела, мол, оглянись!
Её лицо при этом искажённо
пугающе  пульсировало: брысь!

– А это кто там пялится без спросу?!
Возьмёт ещё  привяжется,  маньяк!
Не то что бы я вижу в нём угрозу,
но… пусть ему какой-нибудь синяк

даст визу на тот свет… и поскорее.
Надеюсь  на тебя – ты в деле яр!
Ну, мне пора.  Тут есть галантерея –
я знаю, как потратить гонорар.
– Так это тот ушибленный мальчишка,
от коего бы лучше убежать!
Возможно, он – Тревильева отрыжка
и послан, чтоб шпионить и мешать.

– Тем  более  избавиться бы надо!..
Ты что его не в силах проучить?..
Всего лишь за минуту променада
юнец успел предельно огорчить

столь умопомрачительную даму…
– …Сопляк, с тобой мне драться западло! –
чтоб дань не отдавать вновь шуму, гаму,
противник «сопляка», вскочив в седло,

хлестнул коня, в то время как карета
блондинку увозила на край света,
в отличие от всадника, другим
маршрутом. И остался вновь один

воитель наш, как говорится, с носом.
С ним обошёлся этот важный туз,
как с недорослем, как с молокососом!
Иль всё же незнакомец этот – трус?..
                *             *             *
Всё было, как обычно, только в меру…
Диктуют ситуацию лета:
субретка строит глазки кавалеру;
старушек – раздражает суета.

И въехал Шарль в Париж.  Где кастаньеты?!
Ах, да! Испанских ритмов тут не жди!
«С чего же начинать – письма-то нету»! –
гасконец с чувством нажитой вражды

припомнил похитителя из Менга.
В отлаженной судьбе досадный сбой?
Шарль, морщась от монмартрского сленга,
плевать пытался, но мешала боль –

последствие его бесславной драки.
Теперь его заветная мечта –
а стерпит он любые передряги –
дуэль закончить. Дерзкая черта!

В традициях простого мазохизма,
гасконец вновь детально перебрал
позорный инцидент. Что ни фингал,
то вспышка боевого оптимизма.

Как ни косился Шарль на провиант,
как лошака зеваки не травили,
юнца привёз голодный Росинант
к заветной резиденции Тревиля.

Сквозь  толпы  путь плечом себе торя,
юнец не вмиг протиснулся к приёмной.
Улыбкой подкупив секретаря,
вошёл он в кабинет лошадкой тёмной.

В тот миг был кабинет похож на ад
для сумрачного трио мушкетёров.
Вошедший сходу спрятаться был рад,
и ширмой Шарлю стал какой-то боров.
– Я экстренно вас вызвал на ковёр
и вряд ли отпущу кого без трёпки.
Я сам от королевской  взбучки  хвор!
Недугом стало  бешенство,  но робким

раздавленным и жалким от вестей
из королевских выполз я  покоев.
Придворных лизоблюдов всех мастей
от желчи распирало  и приколов

я  неспроста  в свой адрес за спиной
услышал  предостаточно  при этом.
И кто сему явлению виной?!
Я задал  вам  вопрос, хмырям отпетым! –

на вид степенный, в меру пожилой,
шеф мушкетёров так разгорячился,
что трус при нём давно бы обмочился.
Но трусов прочь поганою метлой…

Конечно, не стоял никто тут в лужах,
но лики обрели цвета белков.
Как выяснилось, лучшие из лучших
порадовали слабостью врагов.

– Вам только   королевы  бы альков
ночами охранять и всей ватагой!
Так спасовать пред вражеской атакой
способны лишь коты без сапогов!

Порадовать меня удачной дракой,
гвардейцам не показывая спин,
способен ли из вас, ну хоть один?!
Вот вы, Портос, непризнанный Геракл, –
с досады де Тревиль чуть не заплакал, –

Я скоро стану с вами сед, как лунь!
Гвардейцы надавали вам по шее!
Они царят везде, куда ни плюнь!
Вы все для острых шпаг их – лишь мишени!
Ответьте, наконец, бретёр-шалун,
разгневанному шефу, неужели
острее вражьи шпаги, чем ваш ум?!

Портос ответил, но себе в  убыток:
– Конечно, сударь! Ежели не так,
то не было б резона нам  тупить их!
– При этаких нерадостных событьях
не будет ни дуэлей вам, ни драк!

Гвардейцы кардинала – злые твари
и не чета подобной вам квашне!
В Бастилию пока вас не зазвали
они благодаря лишь только мне!

Указы кардинала очень жёстки
для пойманных с поличным, вроде вас.
Да вас не то, что гладить против шёрстки,
а гнать в три шеи надо мне, сердясь!

От вас ведь всё равно мне нету проку!
Престиж мой  подорвали, вашу мать!
Уж если влезли в драку ненароком,
то надо бы хотя бы побеждать!
Король от вас отныне не в восторге.
Меня призвал он строго в кабинет,
где мы с ним были в некотором торге
по поводу того, гнать вас, иль нет.

Вчера де Ришелье почти открыто
смеялся мне в лицо при короле.
Король с ним согласился, мол, элита
дворцовой стражи в сытости, в тепле

расслабилась совсем – мышей не ловит!
Не держат шпаг, не держатся в седле!
И это королю даёт, мол, повод
взять новых.  Из гвардейцев Ришелье!

Вы – волки короля или желе,
лишённое совсем адреналина?!
Сто  лет  бы мне не слышать это имя:
Арман-Жан дю Плесси де Ришелье!

В харчевне было вас шесть лиц, не так ли?!
Не менее ведь, чем гвардейских рях.
И вы картинно, словно на спектакле,
позволили разбить вас в пух и прах!

Вам только куролесить бы, всё ясно!
Что? Хочется сказать, что это ложь?
Вам невдомёк, что кардинал за язва!
Тьма фактов, хоть и жареные сплошь…

Узнать про «избиение младенцев»
в присутствии третейского судьи!..
Был  злобен  кардинал.  Желчь экселенца
я позже испытал. Не вы одни…

От праведного гнева закипая
и как-то оправдать себя спеша,
раскрыли клювы, словно птичья стая,
все трое враз, но шеф пресёк их: – Ша!

Гвардейцы-то уж точно бы не дали
безропотно себя арестовать!
Вы – мушкетёры, а не просто рать…
Что, Арамис, сейчас вы лепетали?

– Всё было, сударь, далеко не так!
Пусть у Портоса мозг не как елдак,
но  первый  он заметил, очень кстати,
что с тылу к нам подкрался неприятель.

Что толку, что мы были вшестером?!
Мы выхватить   оружье   не успели,
как ранен был Атос их главарём
и паре наших   ангелы  пропели!

Я поздно разглядел всё из-за шор,
что быстро нам навешивает пьянка,
и всё же сам себя я превзошёл.
Мой подвиг, доблесть – страха я лишён –
а так же их кровавая изнанка
проредили гвардейскую толпу:
один убит, второму я по лбу
заехал так, что он, копя обиду,
пропал надолго  вообще  из виду.
Атос лежал, как мёртвый, ранен в грудь:
под шпагу угодил какой-то жилой.
Нет, вовсе не сдавались мы ни чуть,
но нас обезоружили, смяв силой!

Атоса посчитали мертвецом,
а нас уволокли.  Ну а в итоге
удачно удалось нам сделать ноги
потом во тьме. За каждым беглецом

гвардейцам в ночь гоняться по Парижу –
кишка, как понимаете, тонка!
– Повадился прелат, как мудака,
обманывать  меня! Теперь я вижу,

что он пред королём вас оболгал.
Дай только  срок,  мочу тебе в бокал
подлить  сумею,  подлый провокатор!
Что жизнь не балаган и не театр,

тебе  внушу,  ползучий ты дракон!
Мои твоих нисколечко не хуже!
Я истиной тебе  подпорчу  ужин! –
шеф погрозил пространству кулаком

и тут же осчастливил всех улыбкой.
– Вот то-то я гляжу, – добавил он, –
Атос так вяло ползает улиткой.
Сегодня же идём мы вчетвером

на реабилитацию к монарху!
Атоса подлечить! Всем пить виагру!
Нуждаясь в вашей крепости сердец,
вам это заявляю, как отец.

При всём моём для вас авторитете,
вы для меня – любимейшие дети,
хотя у вас свои у всех отцы.
Выходит, вы и сами молодцы –

зря брал я вас пред Лувром на поруки.
Позвольте же пожать вам крепко руки!
Прям всех бы вас взасос расцеловал!
А что это с Атосом? Наповал

сразил я что ли парня, этой фразой?
Ещё не целовал – он  падать  сразу…
Ах, да… Он ранен!  Лекаря скорей!
Сюда всех  королевских  лекарей!

Он близок к смерти! Он почти за краем!
Зовите коновалов, хоть кого!
Боец-то – самый лучший, не говно!
Скорей, скорей же! Мы его теряем!

Он нужен роте! Мне не всё равно,
пусть даже между нами он и раем!
Смерть в кабинете?! Как это срамно,
когда мы в  кабинете  умираем!

Мгновенно сердобольная толпа
влилась стихийно в стены кабинета,
куда всегда народная тропа
не зарастала с самого рассвета.
Упавшего бойца не растоптать
помог лишь вес склонённого Портоса:
его звероподобный торс и стать
преградой были для любого носа.

Как ни был слаб пред Смертью мушкетёр,
но коновал из Лувра – это сила!
Смерть удалилась гордо, как актёр,
чьё самолюбье публика взбесила.

Толпящиеся  дух перевели,
и шум стал вовсе непереносимым.
Вновь кто-то, застревая аж в двери,
входил, вливаясь в общий хор, вестимо.

Азартно изучал Шарль из угла
таинственное племя мушкетёров:
хотел бы и друзей в них, и партнёров
найти он, если б шанс Судьба дала.

Шеф мушкетёров вовсе без апломба
как должное сносил такой хаос.
Искрящийся Париж – не   постный  Лондон!
С сорвиголов какой быть может спрос!

Увы, при процветающем расизме
плащ мушкетёра выслужить не мог
ни мавр, ни азиат – отбор был строг…
Атоса сообща вернули к жизни.

Горда своим успехом, вся толпа,
оставив лишь утерянные шпоры
и толику сыновнего тепла,
свалила. Ох, уж эти мушкетёры!

Юнец, от впечатлений ошалев,
лишь стихли суматоха, и тревога,
позволил себе шутку без подвоха:
– Вот, чёрт возьми! В Гаскони я был лев,
а тут торчу в тени, как мандавоха…
Взгляните же, любезный господин!
Пред вами гость из рода д'Артаньянов.
Вы выставили в дверь всех горлопанов.
Из всей толпы остался я один.

Земляческий привет вам из Гаскони –
у вас со мной единые там корни.
Отец не забывал вас ни на год – 
нетленной дружбой с вами так же горд.

Без малого лет десять вы бок о бок
служили королю, на страх врагам.
Отец – бойцовский бык, не интриган.
А я – на   всяком  поприще неробок…
   *         *         *
Пора больших гражданских войн,
по счастью, шла уже на убыль.
Пожарищ и побоищ вонь
забыла Франция, но грубый,

непримиримый, до вражды,
ещё царил тон отношений
между строптивой Ла-Рошелью
и государством, где бразды
правленья взял единовластно
сам кардинал де Ришелье.
Он как министр усвоил ясно,
как удержать страну в седле,

когда взбесившаяся лошадь
амбиций знати увлекла
страну с горы, чтоб преумножить
до бесконечного числа

её ушибы, боль и страхи.
Целенаправленно жесток,
прелат мечтал в короткий срок
увидеть всех врагов на плахе –

всех   политических  врагов.
Гораздо менее суров
де Ришелье к врагам был личным.
Одним, пикантно необычным,

из основных таких врагов
предстала для него нежданно,
увы, любимая им Анна.
Вплоть до последних дураков,

дошёл, последствием огласки,
до любопытных парижан
слух, будто их всесильный Жан
вдруг потерпел в любви фиаско.

Жан стал её духовником,
когда уже особняком
спала бедняжка от супруга.
Людовик, хоть и не пьянчуга,

однако, в первую же ночь
с женою юной из Испании
не состоялся в испытании
как муж, хоть та была не прочь.

И чёрт с ней – до неё нет дела…
Вот так с четырнадцати лет
жена, и в то же время дева,
не нарушая этикет

по католической морали,
хранила верность «муженьку»,
хоть каждый мог в алькове крали
стать счастьем на её веку…

Де Ришелье по части тайных
её проблем не шарлатан,
а впрямь духовный был наставник.
Но в курсе быть всех женских тайн

и не влюбиться в их хозяйку,
и не ханжу, и не зазнайку,
а просто набожную дщерь,
самцу в порядке ли вещей?!
   *         *         *
Шеф королевских мушкетёров,
басок услышав за спиной,
открыл окно: тут как в парной
и вдруг – проситель! Дать бы дёру!
Играть в активность, мол, не лень,
но от избытка впечатлений
грядёт уж если не мигрень,
то всплеск опасных озарений.

…Не вдруг очухавшись от дум,
шеф, сделав вид, что не угрюм,
встряхнулся: рядом посетитель!
– Совсем  забыл  о вас! Простите ль

мне  озабоченность  мою?!
Черты лица я узнаю…
Да-да, отец ваш был в те годы
таким же. Сколько ж утекло-то

сквозь пальцы   времени  с тех пор!
Мой друг был храбр, но не хитёр…
Считайте, что у вас есть  льгота
при обращении ко мне.

Скакали долго на коне
и ваша просьба не пустяшна…
Ко мне за помощью – всё ясно.
Конечно, мы одних корней!

Камзол пропах ваш конским потом,
лик знойным ветром опалён.
Пыль всех дорог.   Да уж   чего там!
Коль вы не засланный шпион,

то   излагайте  просьбу вашу –
быть может, я её уважу.
Назад не   надо  вам домой?
Хотя сейчас не   это  важно…

Все околичности долой,
намёки тоже – ну их к ляду!
Скажите   прямо,  сударь мой:
как вы относитесь к прелату?

– Отец напутствие мне в путь
давал служит не как-нибудь,
но чтить, хотя вельможных – свора,
лишь короля и монсеньора.

А третьим станет, мол, уж скоро
(душой отец мой не кривил)
ясновельможный де Тревиль.
А прочих роз, мол, и пионов

пусть будет полон лишь твой быт.
Коль и помну – мне Бог простит.
– Я вижу, вы не из шпионов,
иначе бросились с разгону б

ругать бы, на чём свет стоит,
при мне несносного министра.
Мол,   Люцифера  он наймит.
В глазу у вас лукавства искра,

нет-нет, а снова промелькнёт!
Вы, право, как тот самый кот,
который в сапогах – из сказки –
добро  хозяйское блюдёт.
Пока о вас я знаю то,
что по родительской указке
вы, разобравшись, кто есть кто,
не за лукавые лишь глазки

пополнить рады свой кошель,
узнать полней вкус женской ласки
и быт парижских алкашей,
которым можно дать взашей.

Не проявляйте лишь сверх меры
свой ненасытный интерес.
Учтите, местные манеры
давно бытуют уж вразрез

с отважным кредо Дон-Кихота.
Коль в вас раскусят доброхота,
в два счёта могут обвести.
От мужеложства нет проходу,
ну, и от всяких травести.
Париж избрали для карьеры?
Ищите  яркие примеры,
как выйти не в   герои  дня,
а в звёзды около меня.
                *           *           *
Французский трон с испанским породнился…
Людовик, получив жену в постель,
лобзал взасос… Телесного же низа
муж, исчерпав попытки всех мастей,

не смог почать в течение всей ночи.
Он до утра старался, что есть мочи,
но, потеряв к жене свой интерес,
с тех пор принципиально к ней не лез.

Тянулись день за днём, сливаясь в годы.
Что мир? – соблазн для девичьих телес!
Там выходы должны быть, где есть входы…
Но плоть, конечно, требует свободы.

Испанка Анна, юная жена
Людовика, была оскорблена
неслыханным его пренебреженьем
к её душе и телу. С ней сближеньем
муж не был озабочен. Враг  бл…й,
он, не изменщик, не прелюбодей,
был вообще любовник невеликий.
Красы светловолосой светлоликой
и кареглазой Анны с первых дней

дофин не оценил, и для алькова
супружеского долга никакого
он за собой почти не признавал,
а попросту сказать, был слишком вял.

Жена дофина стала королевой,
когда Людовик вышиб со двора
маман Марию Медичи – проблемой
мамаша, несуразное творя,

была для сына самой окаянной.
Столь увлеклась интригами она,
что близилась гражданская война…
Для мужа оставалась Анна явной
помехой в личной жизни до сих пор –
он говорить о ней не мог без брани…
Арман-Жан дю Плесси мечтал об Анне,
отнюдь не отвергая женский пол.

Кто посвящён был в девичьи страданья
подробно как духовное лицо,
тот оказался в юное созданье
на век влюблён. Невольно стал борцом

он с собственной неразделённой страстью.
Жан изнывал, сходил с ума, влеком
всецело к королеве, и лишь частью
души своей ей был духовником.

От частых недвусмысленных намёков
бедняжка отбивалась, как могла,
хоть страсть его была и не игра.
Духовному лицу, пусть ненароком,

пусть плоть и намекала ей: пора –
немыслимо поддаться католичке
с устоями мадридского двора!
Не вешать же на горб и грудь таблички:

«Я – моралистка и с духовником,
вовеки  для меня  грех неприемлем!»
Влюблённый, с этой дикостью знаком,
валялся по  доступным  лишь постелям,

довольствуясь податливым в них телом…
Вокруг красавиц чаще вьётся бес
с желанием растлить их оголтелым.
У беса было временив обрез

для соблазненья девы-неваляшки.
В наперсницы скучающей бедняжке
подсунул бес Марию де Шеврез,
избравшей путь распутниц и метресс.

В доверие французской королевы,
как прежде, полу-бабы полу-девы,
так втёрлась герцогиня де Шеврез,
что сам бы чёрт искусно так не влез

ей в душу, развлекая молодайку.
Букету сплетен рада, как подарку,
резвилась Анна, лишь бы не скучать.
На время словно пряталась печать

несчастья на лице у юной Анны.
Мария ей была не то, что равной,
но в жизни задавала тон во всём.
О Жане, чаще именно о нём,

Мария де Шеврез вела приватно
беседы и дразнящее, и приятно
с томящейся испанкой каждый день.
Когда бы не наперсница, мигрень

достала бы бедняжку раньше срока,
настоль была испанка одинока
в условиях парижского двора.
От скуки даже чёрту бы дала,
но только не особе кардинала!
Испанка отвергала даже флирт.
Однажды королеву доконала,
Мария, применив свой хитрый финт,

услуги предложив свои как сводня.
Мол, кардинал, как никогда, сегодня
готов, любимой ради, стать шутом.
И дальше речь пошла уже о том,

чтоб Жан развлёк бы Анну, чередом,
изображая – вот умора! – панду,
а после станцевал бы сарабанду,
иль даже помяукал бы котом.

Скучая по испанским развлеченьям
и рада дать Марии порученье,
ей Анна не сказала вовсе «да».
Сначала отпиралась, как всегда,

но после согласилась, как дурёха…
Мария так ловчила на ходу,
что враз прелат пошёл на поводу
у Анны и в костюме скомороха,

согласный на любой весёлый пляс,
явился для потехи милых глаз.
Надел он панталоны цвета ели –
в подвязках  колокольчики  звенели. 

По случаю, в ночь призван был скрипач,
и дамы с музыканта взяли слово,
что он, как легкомысленный трепач,
огласке не предаст всё то, что скоро

увидит в узком избранном кругу.
Скрипач не отпирался: «Что могу,
то в тайне удержу, клянусь распятьем»…
Когда сверкая карнавальным платьем,

явился в будуар де Ришелье,
увы, без глаза третьего в челе,
Мари, устав от резвости блошиной,
скукожилась шпионкою за ширмой.

На лбу у кардинала, как тавро,
читалось: Анну я люблю до гроба.
Танцуя, Жан был счастлив оттого,
что Анна, неприступная особа,

позволила ему себя развлечь.
Поэтому приход его к ней тайный,
по сути, авантюрный и спонтанный,
всё ж, по большому счёту, стоит свеч.
По крайней мере, Жан так  думал,  странный.
Прелат самозабвенно под кураж
и скрипку с бубенцами, словно паж
послушен, сбацал Анне сарабанду.
Сплясал бы, коль умел он, и ламбаду

на пару с Анной, но вмешался рок,
и даже сарабанду, не в упрёк
танцору, королева не успела
увидеть до конца.  Мари посмела
за ширмой не сдержать своих смешков:
смотрелся кардинал весьма потешно
обилием ужимок и прыжков. 
Тот, кто намерен был до гроба нежно

любить лишь Анну, быстро осознал,
что здесь он для посмешища и только.
Скандален неожиданный финал.
Моральная большая неустойка

повисла на Марии де Шеврез –
ей, видите ль, хотелось позарез
от скуки поразвлечься. В результате
Мария обрести смогла в прелате

на век непримиримого врага.
Что ж Анна? – не вступая в круг кокеток,
умевших наставлять мужьям рога,
осталась среди тех, кто роскошь клеток,

оставил в утешение себе,
пренебрегая остреньким в судьбе.
Жан Анну обложил кольцом шпионов,
ей так и не простив во век урона

своей любовной чести.  И не враг
он Анне и не друг.  Развеян в прах
был нежности запас – лишь зову страсти,
как прежде верен, Жан по мере власти

жизнь портил королеве день за днём,
коварно выворачивал вверх дном
в глазах супруга часть поступков Анны
и хитроумно путал Анне планы.

Нашла коса на камень, но прелат,
как прежде, жил не солоно хлебавши:
от слов его, балетов и рулад
испанке, пребывающей вне блажи,

ни холодно, ни жарко… Ей не влом
быть белою вороной в стенах Лувра,
где выстроен людьми притон Амура
с моралью в состоянии гнилом…
                *          *          *