Часть четвёр. Любовн. роман Миледи и все, все, все

   Начало в Части первой:
   http://www.stihi.ru/2013/11/06/11135

               *            *            *
За год до этой бойни или драмы
издержками душевной чьей-то раны
в реальность воплощён был инцидент –
седеют от деталей ветераны…
Откроет ли суть тайны тот фрагмент,
что стал гвоздём мистической программы?
Об этом мы не сразу что поймём.
Возможно, речь о дьявольском? О нём.
                *           *           *               
Мечтая о просторе и размахе,
пролёг, несимпатичный даже днём,
меж чащей и трясиною проём,
где в ночь будь при мушкете и при шпаге…

Злословили бесчувственные птахи,
кроты забрались в норы, не ровён
час, рухнет что на голову – все в страхе.
Листву роняли клёны-растеряхи,
но в кронах гуще стало от ворон.

Под тяжестью не только лишь верёвки
скрипел и поддавался старый сук.
Но он не пожалеет, по головке
бедняжку не погладит – нету рук.
                .            .            .
– … Присматривайтесь к каждой тут преграде!
В таких местах  нимало  гибнет душ.
Эй, бдительней там будьте в авангарде!
Сомнительных полян, бездонных луж
вы избегайте – ваша жизнь на карте! –
вельможа щёлкнул пальцами. – Тут глушь
обманчива. И  жуткая  к тому ж.
Нет в чащу троп. В трясине нету гати.
Не  рай  для ротозеев и копуш.
  Чуть что, самих  себя  не запугайте.
Русалок нет. Русалки – это чушь!
Нескучно и без  них,  куда ни гляньте.
Пройти-то мы пройдём, но без гарантий.
На вид весь край дремуч и неуклюж,
а живность тут  грозней,  чем ёж и уж.

На тропке не сбиваясь тесно в стадо,
сквозь чащу небольшая кавалькада
шла шагом, но едва ли наугад…

Фигурку обольстительного склада
увидел возглавлявший авангард…
Сперва, на повороте у трясины
треск ясный различая древесины
и прочь налёт сонливости гоня,
сержант дозора бросил вскачь коня
на шум по долгу службы без азарта…

Встревоженному зову крикуна
внимал весь авангард, ища к сержанта…
А он в тот миг шептал: «Что за херня!
Повешена за шею! Бабу жалко».

От зрелища сержант похолодел.
Сук треснул. Это что ж за бракодел
так вешал на сухом суку, невежда!
Сержант икнул – и в ступор, но не прежде,
чем в жертве на верёвке разглядел
красавицу в растерзанной одежде.

И бархат пострадал на ней, и шёлк –
всё в жизни существует с неким риском…
От помощи, возможно, будет толк.
Раз жертва без сознания, то визгом
не сможет помешать исполнить долг.

При шансе выживанья очень низком
сержанта не смутить ни сатанизмом,
ни зверством гугенотских партизан.
Сержант, как был в седле, облапил стан
повешенной бедняжки. Стыд и срам

тем, кто, казнь сочетая с вандализмом
и яро над казнимою глумясь,
порвал на ней наряд почти до низа!
А ведь была одета, как маркиза.
И нет чтоб подгадать к восторгу масс –

герой стал вызволять груз из лап смерти,
чтоб тело успокоилось на тверди,
совсем освободившись от петли.
Сук треснул и снаружи и внутри

и рухнул на сержанта ощутимо.
Звенело в голове секунды три.
И тут для полноты чувств и экстрима
вмешался третий лишний: – Ты смотри,
что делается! Эй, тут не смотрины!

Не смей вбивать в чужой порядок клинья!
Не трогай не своё! Держу пари,
что ты, распоряжавшийся тут смело,
вернёшь её обратно, как висела! –
скрипел сурово голос старика.
– Она ж ещё  жива,  вахлак вы серый!
Ко мне спешит отряд…         – Вот непоседы!
Служивый, ты видать издалека,

а тут владенья  частные – лес графа!
Верни, не то дождёшься враз пиф-пафа! –
старик шагнул на свет, неся мушкет. –
Один мой меткий паф и – ваших нет!

– А кто ж такой вы  сами?        – Я – лесничий!
– Всего-то лишь лесничий? Дюже злой!
– Ты мне тут не навязывай обычай
ломать суки и стаскивать долой
всё то, что не повешено тобой!

Держать тебя я буду под прицелом.
– Осёл! Сейчас прискачет наш отряд!
Ты хочешь, лес украсив мёртвым телом,
взимать с проезжих плату за погляд?! –

сержант стал возмущаться. – Ах ты демон!
Отстань, дед!             – Я служу тут за оклад
и  службою  горжусь, и каждым делом.

– И кто у нас тут выглядит столь смелым?
Кому не помешал бы впрок огляд? –
вельможа, как и весь его отряд,
подъехав, стал подмогою дозорным. –
Ты вправе с превосходством иллюзорным
прославить в битве с нами свой мушкет.
Но выглядишь ты  чучелом  камзольным!
Уж лучше бы ты  вовсе  был раздет.
По качеству боёв я не эстет,

но длится будет бой одно мгновенье,
а после прямиком уйдёшь ты в ад.
Так  стоит  ли того смешное рвенье,
с которым ты упёр в плечо приклад

и целишься в меня, как в браконьера?
– Да, времени ничуть бой не займёт, –
умевший хорохориться манерно,
старик был обезврежен фразой влёт.
Такая непривычная манера

полемики под дулами в упор,
упрямству старика наперекор,
ослабила в нём враз дух изувера.
Но в планах убежать он  не был  скор.
– Грешно губить такую розу, скверно! –
вельможа обратил на даму взор. –
Украсит,  нет  ли, чудо мой газон –
бросать такую редкость не резон.
Она не из болота ли? Вот диво!
Бледна она, как, впрочем, все блондины.
И  лик  трухой  древесной загрязнён.
Какое совершенство! Ух, я зол
на тех, кто посягнул на жизнь ундины!
Такую видеть горько среди жертв.
Ей  точно  бы не выжить, прочь  уйди мы,
беспечно обронив её, как жердь.
Кому же тут с такой подборкой черт
она себя дарила на десерт?
Да кто же в час аффекта иль рутины
жестоким  палачом  стал для ундины?
Дед фыркнул: – Тайна, так твою растак,
как муха в оболочке паутины…

Улыбка у вельможи на устах…
Солдаты не казались нелюдимы –
приветливые лица, как в гостях.
На деда злы, на вид – невозмутимы.

Мушкет у деда дрогнул. Не пустяк.
Смутили дух военные мундиры,
лишив задиру инициативы?
В глазах у старика таился страх.

Но стоило вельможе сделать шаг,
как дед опять свихнулся: – Эй, не балуй!
Своих вести ты можешь на большак,
а мне тут предоставь разборку с бабой.
Лесничий он иль, может быть, лешак,
но съехал у смотрителя  крышак.
Глаза сверкнули яростью неслабой.

Вельможа заглянул в их глубину,
прочтя во взоре деда: щас пальну
и в заросли дам дёру по овражку.
Вельможа усмехнулся краем губ:
упёртого  послал бес старикашку

иль, может, отморозок просто туп.
– На шею глядя, вижу перетяжку
на нежной коже… Да, пришлось ей тяжко.
Кто жалости лишён, тот просто глуп.

Хотя мне, безусловно, жаль бедняжку,
повесь её, сержант, на тот же дуб! –
вельможа раздражённо дал отмашку
(дед даже растерялся). – Труп так труп!..
Постой, сержант! Откинь на ней рубашку.
Хочу я разглядеть её плечо.
Пожалуй, что десерт переперчён.
В миг беглого осмотра дал промашку

мой зоркий глаз. Ещё один сюрприз.
Мне кое-что становится понятно.
Кто вешал, чудом бабу не загрыз
и было ведь за что. Теперь всё складно.
Нет, вешать  погодим  её обратно.

«Видали, что у женщины с плечом?
Живьём она вдвойне мне интересна…
Да, взять её нам было бы уместно…
Огласки нам не нужно нипочём! –

вельможа пошептался с адъютантом. –
Да, действовать тут нужно прямиком.
Уладьте инцидент со стариком
скорей, согласно нашим прейскурантам.

Надеюсь, дед не будет простаком,
чему монеты выступят гарантом.
Пусть он… всё вспоминает лишь тайком,
об этом не болтая языком.
Иначе жизнь он кончит арестантом.
С таким раскладом был ли он знаком»?
Окликнутый суровым адъютантом,
лесничий заюлил, запел дискантом
и броситься бы даже мог ползком

за брошенным поодаль кошельком.
Звон серебра что  сделал  с мужиком!
– Лови вот, дед! Теперь ты не в обиде?
Тут много.  Оцени-ка на весу!

Ешь, пей да ковыряй себе в носу.
А клятву  принесёшь  ли в должном виде,
что будешь нем, как рыба?         – Принесу!
– Считай, что ничего ты тут не видел:

ни дамы на суку, ни нас в лесу.
– Не видел и на вас не донесу.
От денег-то отказываться – дурость.
Покойны будьте, я не  подведу вас.
                *           *           *
– Сударыня, вы видели межу,
что разделяет нас и мир загробный.
Как человек незлой и благородный –
войти в число святых не подлежу –

хотел бы я спасти и вашу душу,
как спас намедни тело там в лесу.
Но я не в силах, а не просто трушу.

Считайте, это  временный  изъян, –
старался собеседник быть конкретней,
и дама прочитала по глазам
мужчины, что не  врёт  он ей. – А нет ли

желания у вас испить бальзам,
что лечит не по дням, а по часам?
Сударыня, вас вынули из петли,
когда жизнь еле теплилась. Я сам

тому свидетель, косвенно спаситель,
и в части тела спас вас прямо там,
а вправе ль я спасать вас по частям,
об этом  небеса  вы расспросите.

– Сегодня проведу я ночь без сна.
Пусть я не спела песни лебединой,
а рада уповать на небеса,
не вправе забывать я, всё едино:
пути Господни неисповедимы.

– Вы тайн своих не прячьте под замок.
О прошлом вашем знать я б точно мог,
но вас разговорить – усилья тщетны.
На вас роскошно платье. Самоцветы

перстней… и всё такое – сплошь намёк
на то, что вам привычны и браслеты,
что вам не мило счастье через беды,
что вас не совращали под шумок,

что вас не запирали в теремок
и щедро содержали не аскеты
вас, может, целый год. И  я  бы мог.
– Вы ждёте заполнения анкеты?
– Хотелось бы всё знать без закавык. 
Мне ясно, жили вы не средь ханыг.
Не важно, ангел вы иль вампирелла,
выкладывайте всё, что наболело,

и знайте, я теперь – ваш духовник.
– Ага, так вы – мой пастырь? Я робела
пред вами зря. Но вот в сей светлый миг,
раздумий не плодя, я напрямик

с  отрадой  к вам записываюсь в овцы!
Знак  мудрости  у вас есть на челе.
Но  кто  ж вы, мой спаситель? Я ж – в числе
невежд, увы, незнающих вас вовсе.

Нуждаюсь в покровителе иль боссе.
Нуждаюсь в новом платье и белье.
В  тепле  душевном. В пище. И в жилье.
– Мадам! Я – кардинал де Ришелье!
               *           *           *
Знакомясь с не по возрасту смышлёным
героем, мы предвзятость уберём.
Он не был сединою убелён.
Сказать точнее, выглядел зелёным.

Пути в Париж вели со всех сторон.
Из всех столиц Европы в веке оном
Париж был гуще прочих населён.
Герой был, в пику жанровым законам,

отнюдь не всесторонне одарён.
Для юных шевалье, таких как он,
впервые мир предстал неотдалённым.
В мечтах юнцов Париж был покорён:

кто к гвардии прибьётся, кто к салонам,
кто к женщинам, в  любви  неутолённым…
герой обидчив был, как ни крути
Не лучший городишка на пути,

а гонору у жителей – от пуза.
Юнцу насмешки – тяжкая обуза.
Он рад бы не осмеянным уйти,
но где вы, пистолет и аркебуза!

Да, он – не украшение двора,
и скалятся тут все не от добра.
Приезжий вновь повёл нервозно ухом.
Насмешники толпились полукругом,
нахально-агрессивные с утра.
– Нахохлился,  глянь, петушок, мол,  вдруг мы
от ужаса пред ним в пыль сами рухнем.
– Сейчас, мол, выну шпагу  остру я
и сделаю из вас цыплят для кухни!

– Гляди, какая свежая струя! 
А то ведь мы от скуки здесь протухнем.
Каких гостей не зря сюда шлёт  юг нам!
Гость слыша смех, напрягся, как струна –

был до поры до времени не  вдруг нем,
с толпою зубоскалов не бранясь.
– Лошадку предпочтёт он всем подругам!
– Он – белая  ворона  среди нас!
В костюме не от фирмы «Адидас»
(но виделся спортсмен в юнце-постреле)
воспринял шутку гость ещё острее.
Своей лошадки словно бы стыдясь,

смущённый всадник спешился быстрее,
чем муха, если б та за ним гналась
(но та неслась к навозу – ей виднее).
Кто шпагу вынимает не на раз,

тот сам на корм слать мухам вправе в гневе
обидчиков  своих – и кто б их спас!
Приезжий явно был не лоботряс.
Таких непредсказуемых подчас

убить гораздо проще, чем отшлёпать.
Держась за шпагу, явно не на ланч
гость спешивался, хмурясь, как палач.
Насмешки перешли в невнятный шёпот,

ведь путник был, как чуток, так и зряч.
Разумникам подсказывал их опыт,
что парень не от  дурости  горяч
и выпотрошить может их за хохот.

К насмешкам трус привыкнет, как к ярму,
но это только трус, чей пыл курьёзен.
Поскольку приучает путь не к розам,
а к грязи и словесному дерьму,
в пути был шевалье ух как серьёзен
и действовать старался по уму,
тем более что гвалт не на дому.
Пусть думают, что он суров и грозен.

Боятся пусть будить в нём сатану!
Мол, расступись, не то, как садану!
Пора всех разогнать иль бросить оземь,
но что цыплят считать – ещё не осень…

– Ох, щас в  крови  я чьей-то потону!
Щас эта кляча станет однонога!
А следом я  фигляра  подомну!
Мне кажется, ему тут одиноко!..

Меня  пустите к антиподам, ну!
Пустите или  мне тут станет плохо! –
воскликнул кто-то страшный, как эпоха.
Юнец не ждал подобного подвоха.

Не стыдно ль век молчать лишь потому,
что олухов столпилось слишком много
и к ним, чуть что, придёт ещё подмога!
Не могут отличить бойца от лоха?
Чужак попал впросак – теперь ему
полезней не постой, а путь-дорога.

В глазах всех местных выглядя крутым,
приезжего юнца приняв за лоха,
с амбалом схож был гвоздь переполоха.
В невежестве своём неукротим,
спеша разведать, шут или кретин
бросает вызов всем, но кончит плохо,
к приезжему направился один
от скуки изнывавший дворянин
из местных агрессивных зубоскалов
(с юнцом зелёным явно несравним).
Плевать, откуда, с гор или равнин,
чужак нагрянул к ним, ища скандалов.

Видавший в жизни всё абориген
(по шрамам ясно, что боец матёрый)
на парня бросил взор, легко в который
мы нынче вложим образ «взгляд-рентген».

Гроза юнцов свиреп был и огромен.
План боя сходу сам изобретал,
взор свой со взором юноши сплетал –
напор аборигена был нескромен.
Какие  у приезжего лета…

Начни он бой и будет вмиг разгромлен.
На свисте бы взять старт, на вопле, да
юнца бы  запугать,  но вот беда:
поставлен у него взор хоть куда!

Точнее, взор был тоже непреклонен.
И скроен был юнец не из соломин.
Знакомство продолжая без имён,
громила, неприятно удивлён,

топтался на гостиничном подворье,
но вскоре улыбнулся поневоле
отважному юнцу и вышел вон
без шума неуместного и вони.
Зеваки, подходя со всех сторон
с мечтами о дуэльном перезвоне,
шпаг так и не увидели. Урон
никто тут не  понёс  на сей раз, кроме
червя, что подвернулся сам вороне.
Не пьян и потому не интриган,
юнец, скорее гном, чем великан,
был горд своей победою бескровной.
Противник, отступив предельно скромно,
подал пример смущённым землякам.
С понятием, что можно, а что стрёмно,
Преследовать никто не подстрекал.
Юнец, на прочих глядя, как на брёвна,
не мог себя вести спокойно-ровно.
Вальяжно завалившись в общий зал,
на радостях себе он заказал

обед из блюд мясных, в конце  заел их
десертом, запивая всё вином.
Как только в состоянье недурном,
однако же из ряда осовелых,

довольно жмурясь, сыто он рыгнул,
пред ним возник тот давешний верзила
и грубо откровенно намекнул:
– Да, жрёте вы по-скотски! Где же сила
и ловкость в вас теперь? Простыл и след.
Вы – просто заурядный шпингалет!
Молокосос без опыта и стиля!
Свинёнка наблюдать тут мне постыло!
Поправив запылённый свой колет,
парнишка усмехнулся: – Речь не льстива.
Я мало ел и тощ стал, как скелет.
Эй, сударь! Сколько прожили вы лет,
на всех взирая наглым взором сверху?!
Для вас написан дьявольский завет?
И что за бес сюда открыл вам дверку?!
Неужто так спешите на примерку

вы собственного гроба? Мой совет:
Протрите зенки! Выйдемте на свет!
Должно быть, пива выпили бадейку?!
Всё сказанное в адрес мой – навет!

В ответе ль вы за глупую проделку?
Иль пьёте, беспричинно веселясь?
Напрашиваетесь ли на проверку
бестактных ваших домыслов сейчас?

Со мною на дворе без промедленья?
Коль вы любитель слов, то исполать
вам будет лишь за ваши извиненья.
– Для вашего лишь, сударь, ободренья

признаюсь, что мне жаль вас убивать.
Среди костей куриных и бараньих
вы быстро просыпаетесь! Виват!
– Вы! Толстый Зад! У мужеловов драных,

наверное, всегда вы нарасхват!
Застать меня хотели вялым в ранних
желаниях уснуть? Не виноват
я в ваших, сударь, разочарованьях.

Мне ж  легче  вас колоть в соревнованьях
клинков. Для вас противник маловат,
однако же вам будет, Толстый Зад,
нетрудно отыскать дорогу в ад!

Любители скандальных развлечений,
от путников-дворян до местной черни,
столпились на гостиничном дворе.
Спектакль им интересен был вдвойне.

– В привычках ваших жрать – немало скотства.
А я в  бычков  привык клинки вонзать, –
сказал амбал и с видом превосходства
пытался малолетке навязать

манеру фехтовать по-итальянски:
лавируя в пространстве, как вьюнок,
клинок цепляет вражеский клинок.
Их сцепка не замешана на ласке.

Бой тесен. Нервы собраны в комок.
Подвижный, но устойчивый замок
из пары шпаг. Юнец в такой манере
сражаться не привык, по крайней мере,

он выдержать дистанцию сумел
так ловко, что амбал остервенел
от быстрых нескончаемых наскоков
проворного юнца. Лишиться  соков

своих иль даже  жизни  мог амбал,
ошибку совершая за ошибкой.
Когда спиной упёрся он в амбар,
парнишка от души, хоть и не шибко,
внушил врагу: вот ты связался с кем!
– По вам  закажет  кто-нибудь молебен? –
юнец был как боец великолепен:
в решительном своём рывке-броске

врага кольнувши в руку, тут же следом
плашмя клинком ударил по башке.
Без тяги к поучительным беседам,
лишь шпорою звеня на сапожке,

притоптывал ногой он с нетерпеньем:
когда же враг, очнувшись, скажет первым,
что бой свой, несмотря на ратный труд,
позорно проиграл он в пять минут!

Громила получил от парня взбучку.
Юнец приставил к горлу напрямик
ему клинок: – Сейчас проткну, как ручку.
Такой уж я бываю озорник.

Глаза амбала, сдвинутые в кучку,
туманились. Когда сознанье в них
проклюнулось, услышал почемучку
с  досадой  он, закрыл глаза, но вник:

– А почему бы вам, не  сдаться,  сударь?
И почему, теряя быстро удаль,
вы больше не поносите меня?
– Вы молоды. В былые времена

в бою я был не менее подвижен.
Сам на себя и шпагу я обижен.
А вам её по всем своим правам
не терпится забрать? Ну, я же вижу.

Но пусть же не достанется и вам! –
амбал сломал клинок свой пополам. –
Из мелочности или для престижу
возьмите, коль хотите этот хлам…