Бородино

Нам, русским ли не знать, что есть такое
победа, и важна ль ее цена…
Уж двести лет нам не дает покоя
кровавая заря Бородина.
«О поле, поле…» - меж твоих просторов,
Россия, меж печальных сел и рощ…
Да! Здесь явил упрямый русский норов
свою, почти что сказочную,  мощь…
Да!  Весело топча твои проселки,
шли галлы, горяча коней своих,
за человеком в серой треуголке,
что был в плену иллюзий роковых –
при войске сем, доселе не побитом,
притянутом – о, Славы вечный зов! –
как будто бы чудовищным магнитом,
на щедрый блеск московских куполов.
О Муза, о судья страды батальной!
Поведай, как на утренней заре
с веселием, с отвагою нахальной
неслись они на русские каре;
как, ядрами шипя, рвались минуты,
как глух был топот тысяч лошадей;
как на Багратионовы редуты
вели солдат Даву, Мюрат и Ней;
как разбивались, до поры бессильны,
славянский пыл кляня на все лады,
и кирасир тяжелые лавины,
и пехотинцев грозные ряды!
Полк за полком рвались, изнемогая,
на левый фланг. Их вышибали вон.
И попросил прощенья у Барклая
разорванный ядром Багратион.
О, есть предел – «его же не прейдеши»!
Французский фарт прославлен был не зря.
Но – вновь на развороченные флеши,
примкнув штыки, ломились егеря.
И в русский центр рвались враги, зверея.
Вздымались груды взорванной земли.
Курганная пылала батарея,
и генералы рядовых вели
в штыки, крепя в отчаяньи суровом
той рукопашной бешеный напор…
И подгонял себя ядреным словом
в жестокой схватке русский гренадер!
И ржали кони, ужасом объяты,
и рушились, сраженные свинцом;
и падали российские солдаты –
упрямо, молча, к Западу лицом;
и падали французские солдаты,
ведомые на гибель гордецом!
Широты Аустерлица… Едва ли
он их нашел в безбрежье русских карт...
В тылу казачьи шашки засверкали,
и пленных не дождался Бонапарт!
Сей факт – он мог ли вызвать перемену
в великом, но взбесившемся уме:
о русских, как о каменную стену,
расшиблась в этот день le Grande Armee…
…Седые космы наклонил Кутузов
над павшими, безвинно виноват;
и страшен был за ставкою французов
горячей кровью залитый закат.

Прошли года, и поутихли толки.
Он пил изгнанья горькое вино –
он,  человек в потертой треуголке,
угрюмо вспоминал Бородино.
«Да, гвардия, резерв… Тогда б, не споря,
их бросить в бой – и вырвать торжество…»
И таяла в рассветном шуме моря
последняя иллюзия его…
29.10.2012