Соотношение неопределённостей Чюрлёнис Часть 1

               
СООТНОШЕНИЕ НЕОПРЕДЕЛЁННОСТЕЙ. О ДВИЖЕНИИ ОБРАЗА В ТВОРЧЕСТВЕ М. К.ЧЮРЛЁНИСА.
(Публикация из книги "Записки любознательного человека". Э. Вакк. 2006 г.)

                Вся мысль моя – тоска по тайне звёздной,
                Вся жизнь моя – стояние над бездной...
                Юргис Балтрушайтис

Часть 1

Каждый раз, покидая залы Каунасской картинной галереи, в которой экспонированы работы Микалоюса КастУкаса Чюрлёниса, я испытываю чувство некой пространственно-временной реадаптации. Я выхожу на просторную площадь, где много воздуха, непривычной городской тишины и покоя, но всё ещё остаюсь в другом мире, где тоже покой и тишина, но покой и тишина, полные внутреннего движения. Не вы сами бесшумно переходите от полотна к полотну, а ваше сознание, погружаясь в стихию тонких, странных, пожалуй, даже тревожных ощущений, вовлекается в движение ритмических чередований цветовых, пластических и звуковых ассоциаций. Откуда возникает это, почти неуловимое ощущение движения в освещённых приглушённым светом тихих залах картинной галереи? От продуманной освещённости? От музыкального фона, который создают долетающие из музыкального салона отрывки произведений Чюрлёниса-композитора: симфонических поэм, фуг, гармонизированных народных песен? Или, наконец, от бегущих, мерцающих линий, пятен, странных образов самих картин? Может, от почти подсознательного восприятия текучести, подвижности, изменчивости самой мысли художника?

                Какое-то странное свойство,
                Какое-то сложное чувство –
                Картины мерцают и гаснут
                И светятся собственным светом.
                Безмолвно, бесшумно, безлико
                Я медленно вправо смещаюсь,
                Я медленно влево шагаю,
                Пытаюсь я всю панораму
                Увидеть, услышать, измерить
                И нежно рукой прикоснуться..

С полной определённостью я могу сказать только одно – ни в одном из музеев Москвы, Ленинграда, Киева, Перми, Нью-Йорка, Вашингтона, Парижа, Версаля и других городов, в которых мне посчастливилось побывать, подобных ощущений не испытываешь, хотя бы потому, что эти музеи перенасыщены экспозициями многих художников всех поколений, и ни планировка, ни площади не позволяют создавать такие монокомпозиции из произведений отдельных художников. Нечто подобное испытываешь, пожалуй, только в Русском музее, в зале, где собраны женские портреты Валентина Серова. А роскошное убранство и интерьеры Эрмитажа «убивают» многие шедевры мирового искусства.
Но вернёмся в Каунас. Проникновение в истоки обаяния и притягательной силы произведений Миколоюса КастУкаса Чюрлёниса, по-видимому, будет продолжаться ещё долго, он ещё не однажды будет открыт заново. Как подлинный гений, он несёт нам великое триединство Загадки, Радости и Тревоги, а его личность была столь глубока и заряжена таким потенциалом интеллектуального завоевания мира, что к моменту его безвременной и трагической смерти сумела приоткрыть лишь часть самоё себя. Его порыв, его проникновение в сложнейший мир отображения духовности человека, в мир тончайших переживаний, связанный с феноменом единой гармонии человека и Вселенной, в прекрасный мир вымысла, порождённого этими поисками, вносят такие необратимые изменения в наши представления о смысле и конечной цели общечеловеческого духовного бытия, что после знакомства с наследием Чюрлёниса-художника жить без его искусства уже нельзя.
Как будто специально о М. К. Чюрлёнисе написаны стихи современного ему поэта-символиста Н. Минского (Виленкина):


                В каких бы образах и где бы средь миров
                Ни вспыхнул мысли свет, как луч средь облаков,
                Какие б существа ни жили,
                Но будут рваться вдаль они, подобно нам,
                Из праха своего к несбыточным мечтам
                Грустя душой, как мы грустили...

                Но всех бессмертней тот, кому сквозь прах земли
                Какой-то новый мир мерещился вдали –
                Несуществующий и вечный,
                Кто цели неземной так жаждал и страдал,
                Что силой жажды сам мираж себе создал
                Среди пустыни бесконечной...

К великому счастью для нас, М. К. Чюрлёнис вырос в большой, дружной, работящей и талантливой семье, и его многочисленные братья и сёстры сохранили нам не только произведения художника и музыканта, но и запечатлели в переписке со своим старшим братом обстановку и окружение художника, помогли нам войти в круг интересов этого незаурядного с юных лет человека. Помогли понять, какие течения общественной, художественной и научной мысли того времени формировали его мировоззрение, философию и нравственную художническую позицию, обусловили его социальные симпатии и антипатии.
Во время учёбы в Лейпцигской консерватории (второй по счёту после Варшавской) он писал другу юности Евгению Моравскому, позднее известному пианисту, эмигрировавшему во Францию после 1905 года: «Жизнь... О! Жизнь. Где она, покажи? Разве это – жизнь? Чего она стоит? Самые лучшие идеи могут зазвучать, но люди послушают, послушают, немного похвалят, даже наизусть выучат, а свинская жизнь плетётся своим путём... Закончу здесь «буду» (консерваторию), поеду в Петербург. Потом получу какое-нибудь место. Получу жалованье. Справлю себе приличную одежду, квартиру, соответствующий сытный обед... Как всё это смешно, глупо и отвратительно. И всё это у меня в перспективе. Может, не это всё же называется жизнью. Неужели она прошла?». И там же: «Постоянно хочу творить добро, но не знаю, что есть добро, хочу идти, но не знаю куда. Я слаб, потому что чувствую, что ошибаюсь. Только покажи мне, в какой стране есть эта жизнь, и ты увидишь, сколько во мне найдётся энергии».
Один из первых побудительных мотивов к занятиям живописью (не считая его детских увлечений рисунком, по-видимому, не столь сильных, как занятия музыкой) – желание выразить нечто, не укладывавшееся в круг музыкальных интересов его непосредственного окружения в период Лейпцигской консерватории. Это ещё неясное нечто усиливалось отрывом от Варшавы, не говоря уже о далёкой Литве, о родительском доме и жизнерадостной стайке братьев и сестёр. Наверное, были и другие причины, оставшиеся неизвестными мотивы, побудившие молодого музыканта на последние деньги купить кисти и краски и попробовать выразить свои переживания средствами другого искусства. Так или иначе, жребий был брошен, и Чюрлёнис ушёл в трудный и бескомпромиссный путь. Поиск своего места в искусстве привёл его к людям, заинтересованным в развитии литовской национальной культуры. Но этот же поиск столкнул его с маленьким, душным мирком вильнюсских мещан, к тому же сильно ополяченных, но в отличие от варшавян находившихся на более низкой ступени духовной культуры. Этот поиск заставил его бежать в Петербург – роковую ловушку для столь хрупких и возвышенных натур. По трагическому стечению обстоятельств судьба Чюрлёниса в Петербурге как бы повторяет судьбу гибнущих в его потёмках героев Достоевского. Были временные удачи и в Петербурге, сочувственное отношение Бенуа, Рериха, Добужинского, участие в выставках. Но была и пытка одиночеством, безденежьем. Тоска по любимой женщине и родным. Была западня. Один он не вырвался. Ожидаемый с таким нетерпением приезд жены явился последним аккордом, надорвавшим струны уже наполненной хаосом души.
Как отмечали биографы Чюрлёниса, в своём творчестве он стремился к синтезу искусств и, добавим, наук. Период его стремительного духовного развития как художника совпал с периодом мощных социальных потрясений в России и крупных, революционных по своим последствиям, открытий в науке. Он интересовался философией древних народов, астрономией, историей. Интересовался активно, всегда в кругу единомышленников и друзей. В спорах Чюрлёнис – признанный лидер. В воспоминаниях его близких и друзей Кастукас всегда был в центре внимания, привлекал обаянием своей личности, какой-то свет исходил от этого человека.
Все эти занятия наукой и литературой, изучение работ художников, близких ему по духу (но не по манере и стилю), возбуждали в нём сильнейший отклик. Благодаря особенностям своего интеллекта, сильной впечатлительности, он, безусловно, был подвержен влияниям как временным, так и воздействовавшим на него до конца жизни. Особенностью его психики, его рано созревшего ума явилось сугубо индивидуальное преломление всех впечатлений, выражавшееся в том внутреннем видении и том порождении цветоритмических ощущений, которые, в конце концов, на всех этапах или витках его стремительного взлёта «выливались в его, Чюрлёниса, стиль, концепцию тонов и соответствующую гармонии конструкцию» (Н. Рерих).
Он стремился к полной внутренней свободе при выражении своих живописных идей. Не связанный канонами академической школы, он излагал впечатления своей духовной жизни более свободно, чем в музыке, где над ним довлела школа, традиции и те музыкальные идеи, которые он впитал в себя ещё до периода активного увлечения живописью. И в то же время именно музыкальная школа и заложенное в нём природное гармоническое начало, многоголосие любимого им Баха оказывали влияние не только на цветоритмическое толкование художественных образов, но были, особенно в последний, наиболее зрелый в мировоззренческом смысле, период сонат, организующим началом в построении композиций.
Чюрлёнис – символист, но символист с ярко выраженным романтическим началом, уходящим вглубь народного литовского эпоса. Он был современником расцвета символизма в литературе, поэзии, живописи, архитектуре (плодотворная эпоха «модерна»). Он – литовец, выросший в одном из живописнейших уголков Литвы, любил природу поистине языческой любовью и, подобно нашим древним предкам, наделял окружающий мир лесов, полей, рек, гор, а позднее и Балтику, магическими антропоморфными признаками. Достаточно вспомнить такие работы, как «Покой», «День», «Прошлое», третью часть триптиха «Мой путь», «Весть».

                Я – Весть, я – роковая Весть…
                Возьмитесь за руки,
                Вглядитесь в поднебесье,
                Я здесь, я принесла вам Весть.
                Мои крыла вам будут песнью песней.

                Возьмитесь за руки,
                Забудьте слово месть.
                Не нужно тайного стыдиться,
                Я улетаю, я пою вам Весть,
                На пики гор мне не дано садиться.

                Я – Весть, я – роковая Весть.
                На пики гор мне не дано садиться.
                Я улетаю, к вам я не вернусь,
                Но детям вашим долго буду сниться.

Один из излюбленных приёмов – наложение одного реального образа на другой, что у него всегда даёт качественно новый образ – фантастический и символический одновременно. Так, в цикле «Зима» и в скерцо из «Сонаты весны» – сочетание цветущей ветви дерева и канделябра с горящими свечами. В скерцо пылающие цветы-свечи в струях восходящих потоков изумрудного воздуха создают метафору – ясный поэтический образ, результат удвоения смысла. Но это не простое сложение, это более напоминает взрывной процесс, вспышку сложнейших многозначных ассоциаций.
Один и тот же образ играет часто роль акцента, центральной смысловой фигуры. Причём образ этот, в зависимости от контекста, проявляет свойство пластичности и вызывает ассоциации совершенно противоположного характера. Излюбленный символический образ – колокол или группа колоколов. Но посмотрите, как меняется этот образ в зависимости от главной задачи. Тут, наверное, уместно оговориться, что главным композиционным пятном в картинах Чюрлёниса служит не сам предмет или группа предметов, а тот образ, которого нет на полотне, но который, при взгляде на ту или иную работу художника, начинает всплывать в нашем сознании. Мерилом конкретности тут является не сам изображённый предмет, а подлинность наших переживаний, связанных с проникновением чувств и мыслей художника в наше сознание. Получается так, будто вы овладеваете техникой духовной тайнописи, а сами картины – это сложный иероглиф, который вы читаете (или учитесь читать) без переводчика. Это свойство – отличительный признак любого крупного художника-мыслителя, независимо от принадлежности его к той или иной школе.
Так вот, о колоколах Чюрлёниса и о других предметах-символах. В «Весне» колокол – это символ ветреного, ещё студёного звонкого весеннего дня: в финале «Сонаты солнца» колокол – символ конца, ухода в небытие; в «Буре» колокола – символ неистовства стихий.
Образ колокола, по-видимому, достаточно традиционен в литовском эпосе. В творчестве выдающегося литовского поэта Саломеи Нерис, которая широко использовала мотивы народных легенд и сказаний, также звучит тема колокола:

                И волной невольной
                В замок занесён
                Нежный колокольный
                Затонувший звон.
                …Я клянусь безвинной
                Детскою слезой –
                Не вздымать пучины
                Гибельной грозой.*

Этот отрывок из поэмы «Эгле, королева ужей» перекликается с «Сонатой моря» самого Чюрлёниса.
____________________
* Перевод М. Петровых

В колонтитуле одна из частей цикла "Соната звёзд"

До встречи