Парни с рабочей окраины 4

- 30. Готовальня.
В магазин «Спортивные товары» -
Земляничную поляну детства нашего,
Где от рыболовных реприз
До охотничьего репертуара:
Ружей, патронов в кожаных патронташах,
А ещё гантелей, дисков и штанг
Всего только шаг
До биноклей, подзорных труб, луп,
Каково лицезреть пацанам из халуп?
Но не этим поразила меня витрина
Спортивного магазина:
За стеклом с чертёжными инструментами
Появилась готовальня одномоментно.
Кажется, от неё шло волшебное сияние,
Видимое даже на расстоянии,
Затмившее своим удивительным светом
Все поляны детства и всю планету.
Не знаю, может я проболтался где-то:
День рождения, август, конец лета.
Тётя десятку мне «новыми» отваливает
И велит для брата купить готовальню,
В подарок. Я по-быстрому слётал до магазина,
Продавщица готовальню подала с витрины.
В душе я смирился с такой потерей,
Но в День рождения – глазам своим не поверил,
Тётя мне дарит вещицу заветную,
Достав из ящичка столешницы буфетной.
Много воды с той поры утекло,
Я любуюсь подарком и опять светло
От рейсфедеров, циркулей, «балеринок»
Их сияющих никелированных спинок –
Такой хай-тек из прошедшей жизни
На фоне мечты о строящемся коммунизме,
Когда не было престижней инженерной профессии
И готовальня к ней - первый шаг по лестнице.

- 31 –
Шоколадные конфеты «Москва» -
Слюдяная обёртка с башней красной,
Кремлёвской, классной,
В которую завёрнута, хочется сказать, голова,
Нет, шоколадный шар, скорей головка,
Её и надкусывать-то было неловко,
Потому что на этом куске шоколадном
Кремлёвские башни, будь оно неладно.
Но мы тогда не заморачивались идеологией
И эти атрибуты не подчинялись логике –
Кремль, есть Кремль, а конфеты – «Москва»,
Пусть даже «Красная» - всё равно слова.
Зато по вкусу шоколадки непревзойдённые,
Из командировки, тётушкой привезённые,
Не шли в сравнение с «Мишками» и «Кара-Кумами»,
По ассоциации с Третьяковкой и песками угрюмыми.
Эх, знал бы знаменитый художник Шишкин,
Не позволил бы Савицкому пририсовывать «Мишек»
На бурей поваленной сосне.
Где эти «Мишки», а Кремль устоял вполне,
Шоколадно красуется на площади Красной,
Вместе с брендом всемирным Спасской башни,
Но напрасно с «Москвою» ждут племянники у порога,
Я не бываю в столице, теперь это очень дорого.

- 32-
Минусинские дворики;
Откуда ни глянь – заборы,
Плывут купола собора,
Крыши офисов и контор.
Новому запрет до сих пор –
Все они заповедники,
Джунгли они и заказники –
Дворики Старого города,
Будни они и праздники.
Рёвом новостроек зашуганы,
Не поленовские, васнецовские все.
До сих пор огородные пугала
Между грядок во всей красе.
Гостеприимные дворики,
Пиво-мёд в них течёт по усам
И не в почёте здесь дворники,
Всяк себе дворник сам.
Даже старушка сгорбившись,
Свой подметает двор…
Лунною ночью «Орбитом»
Щёлкая, шмыгает вор,
Около стенки пожарной,
Сложенной из плитняка,
Если изловят граждане,
Вломят наверняка.
Дворики минусинские
В красках и без прикрас,
На Пристанских и Подсинских –
Провинциальный цайтгаст.
Дворики минусинские,
Скученность и простор;
Здесь - купола собора,
Там - запроточный бор.
Дворики минусинские –
Крепости старины.

-  33 -
Старый дом, перестроенный не раз,
Упрямо помнит о своём первом хозяине – художнике.
На стенах, время от времени, словно на показ
Проявляются картины, как бы крадучись, осторожно.
Это пейзажи, но есть среди них одна,
Женщина, очень редкая она гостья в доме,
Возможно это художника жена,
Просто жена и ничего кроме.
Но почему на её шее еле видимый след,
Как бы сказали сейчас – триангуляционная полоса
И всегда проявляется она перед одной из бед,
В доме, где хозяева не верят в чудеса.

- 34 –
Вчера я побывал в доме, которого давно нет;
Ни первого, ни второго этажа, хотя в окнах горит свет,
Ни лестничных пролётов, хотя слышится шум шагов,
Половиц скрип, говор чужих голосов.
Я хожу по дому – где в двери, где через стены,
Втягиваюсь в его жизнь постепенно:
Вот бабушка моего друга, она умерла давно,
А вот это, второе справа, окно,
Прежде выходило на пристанские склады,
Без следов пожара дом не миновал беды.
Сквозь кроны деревьев просматривается затон,
Для пароходов и барж на зимовку – загон.
Дом устал вечерами здесь видеть сцены,
Обитатели ставили их постоянно и непременно.
В мыслях брожу я по их бараку:
В одной из квартир – весёлая драка,
Обмывали рождение члена плавсостава,
Да чего-то не поделили, право.
В другой квартире тоже раздрай глубокий –
Сообща учат на завтра с детьми уроки.
В третьей… в четвёртой…
Дом живёт по своим законам:
Растит, женит, провожает к Харону.
Сохраняясь в памяти моей долгой
От вентиляционной трубы до дверной щеколды,
От малого дитя, до замшелой бабки,
От юнги, до капитана в отставке,
По соседству с несуществующим зимним отстоем.
С грустью смотрю на место теперь пустое:
Свет включили в угловом окне,
Мурашками он пробежал по спине,
На бельевой верёвке забытая тельняшка –
Вспоминать прошлое и легко и тяжко.
Всё привычно и так знакомо,
Стоя возле дома, дома-фантома.

- 35 –
Сейчас непонятно, как это в очереди за хлебом
Можно было обсикаться в два счёта,
Обсикаться можно, а уйти – нет,
Хотя прозябание в очереди не считается за работу,
Не смотря на то, сколько тебе лет.
И вообще очередь – это прерогатива
Старух и мальчишек, а не мужиков из серьёзного дома,
А ещё сбор макулатуры и металлолома
/хотя это лишь ребячье дело/,
Старушечье – креститься, убоявшись грома.
Какие глупые эти российские богомолки,
Жизнь прожили, а считай без толку.
Дома престарелых и детдома
Переполнены старичьём и младенцами – антиподами,
Единство и борьба противоположностей:
Одни писаются, а другие – крестятся, по возможности.
Жизнь проходит от очереди – родиться,
До очереди – умереть,
Почти мгновенно, от месяца к месяцу,
Быстро, зато не о чем сожалеть.

- 36 –

Я вижу фантасмагорическую картину:
Моё село, моя малая родина,
Проступает сквозь толщу воды вроде бы
Красноярского водохранилища – история длинная.
И лики моих родных проступают,
То сильно искажённые, то совсем немного,
А я стою на берегу, у края,
Не видя улицы и родного порога.
Из-за ряби речной воды
Или просто глаза застилают слёзы,
Родные мои там не знают беды,
Грядущего излома не предвидят угрозы.
Вон лицо промелькнуло, не разобрал чьё,
То ли бабушки, то ли мамы…
Совсем молодые, а говорят, старичьё,
Некогда пережившее такую драму.
Теперь-то их  на самом деле нет,
А село опустилось на дно «морское»,
И хотя миновало достаточно лет,
Воспоминания по-прежнему не дают покоя.
И даже кладбище деревенское на юру
Уже давно заподлицо с землёю,
Как будто время затеяло игру
И сканирует прошлое от слоя к слою.
Этак, пожалуй, дойдёт до могил,
В которых близкие наши, лицами кверху.
Достаточно, нет больше сил
Ежедневно производить сверку,
Подбивая баланс неправедных дел
Достижений минувшего, в больших кавычках,
Такова планида и таков удел
Жизни, казавшейся вполне приличной.


 

СТИХ 74
Пережить зиму.
Когда в запасе их много – ничего особенного,
 А когда две-три?
Пережить зиму, наблюдая, как торжественно,
 Словно в последний раз
В обморок падает снег.               
Снегопадение, как грехопадение.
У реалистов-художников
Он всегда фантастически разный:
От кремового
И до цвета радуги,
А у литераторов он всегда белый
И либо идёт, либо лежит,
Третьего не дано.
Если это пурга, ветер несёт
Кубометры того, что вчера ещё было снегом,
То сегодня в объятиях ветра
Это просто снежная пыль
Или снежная мешанина.
Здесь ветер силён, как мужчина
Схватил и несёт.
Это как женщину кто-нибудь
И куда-то несёт,
А она, если любит, то себе не даёт отчёт,
Куда и зачем,
А если не любит,
То и любовь не в зачёт.
Снег идёт,
Снег идёт,
Снег идёт.
Главбух запорол годовой отчёт,
Студент – решающий зачёт,
Хотя тот и другой не сечёт
В чём причина?
Попасть в переплёт,
Когда снег идёт.
Но ведь сотни других главбухов
Сдают, и студент не теряет присутствия духа,
Когда не сдаёт зачёт.
Почему же такая непруха,
Когда снег идёт?
Не читайте мрачные книги.
Не смотрите мрачные фильмы,
Никто вас не подтолкнёт
К мрачным выводам,
К мрачным видам…
Снег идёт.
Задумчивый преподаватель
Переставляет на столе чая чашку.
И делает студенту поблажку,
Завтра, а не через год,
Неподъёмный пересдать зачёт.
И главбуховское начальство
Премии не лишает квартальной,
А даже на корпоратив зовёт,
Когда снег,
Когда снег,
Когда снег идёт
И только с девушками наоборот
Поворот
От ворот,
Не везёт, когда снег непрерывно идёт.
Характер портится меланхолический,
Картинка не складывается идиллическая.
Снег идёт.

СТИХ 75.
Карамельный запах кондитерского магазинчика,
Пряничный запах вечернего кафе…
Мужчина выходит слегка подшофе,
В руках с пирожными маленькая корзиночка.
Мужчине хорошо, такое бывает не часто,
Жизнь напоминает плохой водевиль,
И если его не заберут в участок
Или не собьёт на переходе автомобиль,
Он пирожные донесёт дочке,
Сказку почитает на ночь ей,
Глаз кося на телевизионную строчку,
Вечерних вялотекущих новостей.
Уснёт, на диванчике, в одежде прямо,
Хотя на ночь люди раздеваться должны,
Да к чему, если нет у дочурки мамы,
А у него верной и любящей жены.
Где она теперь, у какого причала
Пристать готовится, с кем устраивать быт?
И наверняка устраивает ли, если сказала,
Что семейная идиллия ей претит,
Что у неё совсем иное предназначение,
В этой жизни, да и жизнь лишь одна,
Где преклонила свои колени,
Перед кем и надолго ли, она?
Он проснётся утром, попьёт чаю,
О дочери не заморачиваясь, потому
Что девочка смышленая и уже большая
И ждать отца привыкла, судя по всему.

СТИХ 76.
Клумбы фейерверков на ночном небосводе
Напоминают расцветающие на земле цветники,
Придумали же «садовники» чудеса вроде,
Тех,  что демонстрируют от безделицы или тоски.
А чего теряться, землю облагородили,
Теперь в небеса время са;мое,
Засеваем ближнее ночное бесплодие
Огненными цветами, отвешивая килограммами.
Бабушка стоит, рот разинула,
Такие салюты лишь в войну бывали.
Вот вспомнила, сколько лет минуло,
Но бабка имеет за войну медали.
Недаром на параде в рядах первых
Стоит, с оранжевой ленточкой в петлице.
Правда часто плачет, сдают нервы,
И сочиняет всякие небылицы
Про то, как солдаты ходили в атаки,
Наперевес держа деревянные карабины,
А потом, поди-ка, свои же ребята,
Из отрядов заградительных стреляли в спины.
Но выстояли мы. Огни в небе фукают,
Охапками салютов праздничных расцветают.
Бабушка – поклонница маршала Жукова
И генералиссимуса, товарища Сталина,
Смотрит в небо подслеповатыми глазами,
Скоро ей туда, в райские кущи…
И глаза наполняются у неё слезами,
Бабке на земле нравится пуще,
Согласилась бы доживать даже с бомжами.

СТИХ 77.ТОПОНИМ.
Минусинские Маруси…
Марусинском наречён
Город. Парни здесь не трусят,
Что останутся без жён.
В Интернете, смеха ради,
Выдал шуточку остряк –
Со своей натурой сладить
Просто он не смог никак.
Креативщики из Края
/знать обязывает чин-с/,
Прикололись, обзывая
Тоже просто – Минус – инск.
Если б с плюсом оказался
Этот город, что тогда?
Он бы Плюсинском назвался –
Это круто, господа!
Плюс, он всё-таки не Минус,
Хотя, что смотря отнять,
Что прибавить, если Синус –
Синусинском будут звать.
Синусоидой, с наскоку,
Трассу «Красноярск – Кызыл»,
И Параболой - Протоку,
Некто третий предложил…

СТИХ 78.
В детстве думал: «Буду работать кассиром,
Продавать билеты в театр или в кино.
Кассиры – они классно повелевают миром,
Им это самой профессией предрешено.
А ещё лучше билеты продавать в автобусе;
Бесплатно катаешься и так изо дня в день…»
Выписывал траекторию глупого счастья на глобусе,
Детских мечтаний почти несуразную хрень.
Быть, как сосед, приблатнённым в мечтах молодчиком,
Властным хозяином собственного житья.
Рос без отца, погибают, бывает, лётчики,
А бабке хотелось, чтоб стал инженером я.
Время течёт, как вода из худой корзины,
Той самой, которой на речке ловили раков.
Где вы мечты, хулиганы, герои, кассиры,
Где вы рабы и хозяева денежных знаков?
В детстве кассиром, в автобусе ли билетёром,
В небо ли, как не успевший нажиться отец,
В детстве хоть птицей за дивные синие горы –
Вырос и глупым приходит мечтаньям конец.

СТИХ 79.
Как просто пропить талант данный Богом,
Нужно лишь постараться совсем немного.
Тужурку, пожалуй, пропить труднее,
Шарф, подарок любимой не сразу с шеи
Сдёрнуть захочется, а талант?
Художник ли, музыкант,
Блистающий, некогда, литератор
Своему таланту объявляют нон-грата.
В руке такого бутылка – гранатой
И на жизни оставшейся амбразуру
Бросается герой наш, спившийся сдуру.
Граждане, внимание, проводится распродажа
Подверженных выпивки ажиотажу,
Или просто ловить и морды бить –
Бросай пить!
Бросай пить!
Бросай… пить!
Нет же, пьют
И всё тут.
Умиляются граждане: «Пьющий гений
Ни перед кем не встанет на колени
И вообще, алкоголизм – это болезнь,
Попробуйте в его шкуру влезть.
Есенин пил и Куприн, и Светлов,
Зато в литературе от них светло.
В Думе вскорости издадут законы –
Не пить, не курить – проклянут с амвона.
И на экране герои путь сосут… конфеты,
Киношникам бюджет увеличат за это.
Вот когда наступит истинная благодать,
А иначе нам гражданского общества не видать.

СТИХ 80.
Деревянную саблю из ножен долой
И на деревянной лошадке во весь опор –
Всем пиратам и бюрократам бой
И… бумажным корабликам не страшен шторм.
Все знают – в гаванях синих луж
Нет штормовых ветров,
А в тёплых странах не бывает стуж,
Но в нищих – полно воров.
Чего они там друг у друга крадут –
Сыщикам понять невозможно.
Деревянной саблей перерубить пут
Стальную проволоку весьма сложно.
И нельзя намазать масло на хлеб –
Деревянная сабля не для этих целей,
Но без сабли в бою человек слеп,
Кого и чем рубить в самом деле?
Скачите всадники во весь опор,
Минуя заставы и все границы.
Всадники несутся и светофор
Зелёным светом озаряет лица.
Старушки крестятся: «Господи, пронеси,
Оглашенные, оголтелые нынче дети…»
А у этих деток своё прайвеси
И свои высоты на примете.

СТИХ 81.
Мама, папа, не теряйте меня –
Это я потерял вас
На исходе тяжёлого зимнего дня
Израсходовав боезапас,
Не успел вас отбить от лихих обстоятельств,
От белых, чёрных и синих пятен,
Глухих, изматывающих душу, причин,
Не отбил и… остался один.
Семья – это бренд,
По мимо воли ребриндинг.
Нам, наверное, было б хорошо втроём,
Как Кроуфорд Синди
В её параллельной жизни
С двумя предполагаемыми сыновьями,
Только здесь, не где-нибудь на Бич Майами,
Возможно и Малибу.
Зачем винить судьбу нестыковкой в семье,
Проводит планида не по той статье.
Синди смотрит глазами чёрносмородиновыми.
Шлейф любви к ней тянется много лет,
Постепенно истончаясь, пока не сойдёт на нет,
И как на кардиограмме
Рубцов послеинфарктный след,
Записанные в памяти
События давних бед,
И связанные с нынешнею любовью.

СТИХ 82.
Зима. Занавеси раскачиваются в такт снегопаду,
Потом февральская лазурь или карусель,
А вдоль горизонта, как слоны за садом,
Первые кучевые облака и первая капель
Здесь с южной приветливой стороны:
Раз – слоны, два – слоны, три – слоны.
Жалко, что время остановилось, как вкопанное,
Оттепель откуражилась за окном
И снова ребячьи мордашки за стёклами,
Но Чипполино в стакане зеленеет своим вихром.

СТИХ 83.
Пить кофе – эспресс,
Задумчиво смотреть в окно рад!
У молодых – вперёд,
У поживших, как ни смотри – назад.
И то, и другое – бесполезно.
И даже Первомайский парад
Для одних – пошло,
Для других – любезность,
Подношение дани былым привычкам,
Стирать подошвы,
Заключать в кавычки.
«Сталин – самая оболганная личность», -
Заявил кинорежиссёр В. Бо;ртко,
Хотя это, скорей всего, очередная увёртка.
Картина преступлений от времени «Сердца собачьего»,
Отбрасывая некоторые нежности телячьи.
Да и Бортко, голосовавший за «кукурузину» на Охте,
Бросился в другую крайность не охнув.
Крайность – хедлайность.
Может это болезнь такая,
Когда заряжен, как на простуду,
Словесным блудом?

СТИХ 84. «НОРВЕЖСКИЙ ЛЕС».
Деревья с подсиненными листьями,
Голубое на зелёном – зыбкий лес Мураками.
Как Миори отличается характером от Наоко,
Так этот лес от наших лесов далёк.
Хрупкая девочка с тёплыми руками
В доме, оббитом норвежским тёсом,
С лицом фарфоровым и глазами раскосыми…
Песня «Битлов» завораживала Мураками.
Время бунтарей, когда ломаются судьбы,
Характеры и тела – сухарями.
«Norwegian Wood» -
Наша молодёжь выходит на площади,
Так же у Мураками Харуки –
Отношения лежат в той же плоскости,
В какой находятся и любимой руки:
Спалить хижину или взбираться по лестнице
К вершине. Послушать Сурганову или Алсу.
Распад личности – Наока повесится
В зелёном, с голубыми листьями, лесу,
Вздёрнувшись на ветке своими руками.
Её смерть закономерна и ничуть не страшна
И теряется Сурганова «в переплётах Мураками»,
Которую путают с Арбениной Дианой
Постоянно.

СТИХ 85.
Он внимательно слушает лечащего врача…
Он – это полутруп, который привезён вчера.
«Не ходить в туалет, для этого есть судно и няня, -
Слова доктора больно ранят, -
В туалете больше умерло, чем на больничной койке
И даже больше, чем смертей на той новостройке».
Врач умна, образована и знает она
Не только про новостройку, что видна
Из больничного, в лучах солнца, окна,
Ещё она знает про зубцы кардиограммы  -
Прямо вторая мама…
Нашему герою хочется в туалет
И совсем не хочется на тот свет,
Но у нянечек маленькие зарплаты
И её не дозовёшься в палату,
Разве только приманить шоколадкой –
Они до сладкого дюже падкие.
Однако, как назло, никого из родных у койки.
Растут этажи соседней новостройки
И временами срывается то один, то другой
И летят, как тряпичные куклы вниз головой,
Растопырив ноги и размахивая руками,
И больные решают: «В туалет ходим сами».
Передвигаются по коридору тени;
Трясутся руки, дрожат колени,
Сгибаются над вожделенным унитазом
И, случается, умирают, но не все разом,
А нянечкам выговаривает ослепительный главный врач:
«Почему в больнице устроили срач!?»
Те жмутся у своих швабр виновато
И неумолимо загоняют «полосатых» в палаты,
Морщат носики, ждут презентов,
Как вполне предполагаемой и законной ренты.

СТИХ 86.
Шифровальщик штаба фронта
В августе 44-го – скрытый враг,
А слесарь из жилконторы – обыкновенный чудак,
С наклонностями к переосмыслению
И прежде всего своих заслуг и трудов,
И без способности к усвоению
Классики философских основ
О величине прибавочной стоимости
И о перипетиях приключенческой повести
Отношений двух ушлых квартиросъёмщиков,
Из породы плейстейшен – гонщиков,
У которых протечки в туалетах и в головах,
Ещё они с электричеством не в ладах,
Но это уже не к слесарю начального разряда,
А электромонтёру из другой засады
И тоже со своими расценками,
Не следящим за действиями и сценками,
Которые происходят на кухне и в туалете,
Да хотя бы и на всём белом свете.
Что этим парням, не знавшим о «моменте истины»,
У них взгляды на жизнь обезличено искренни,
А что не читали о событиях в августе 44-го,
Так они вообще презирают литературу любого сорта,
Пусть это будет даже Маркес и его «Осень патриарха»,
Как говорится, слесарям ни холодно, ни жарко,
Или Исикава Такубоку –
Да ни с какого боку.
У них отсидки на двоих – четыре срока,
А это вам ни Акутагава Рюноске…
И далее непечатное, в сноске.

СТИХ 87.
Она влюблялась ещё на седьмом десятке,
При этом щурилась и улыбалась сладко.
Лицо светилось сеточкой морщинок
При виде настоящих мужчин и лукавых мужчинок.
У ней были деньги и она водила на верёвочке
Своих поклонников: Гош, Сержей и Вовочек,
Хотя забрезжил в организме её гастрит,
Переходящий в язву и холецистит.
А вскоре и злато перестало творить чудеса,
Из постели выдернул Бог на небеса
И там она встретилась с некогда кумиром,
Бывшим «завлабом», а потом банкиром.
Тот поцокал языком, глядя на старуху
И даже не кивнул ей отстранённо, сухо.
Два бесплотных тела не узнали друг друга
И вышло, как бы, услуга за услугу.

СТИХ 88. ПАРФЮМЕР.
Жил в России Генрих Брокар – парфюмер,
«Ароматный Генрих» - страстный коллекционер,
Выставлял Рембранта и Строцци в ГУМе, например,
Но купив картину, и находя её фривольной
/содержал для этого двух «мазил» подневольных/,
И чересчур открытые декольте
У дам на полотнах подмалёвывали те.
И живописцы, картины продавшие парфюмеру,
Покой теряли сверх всякой меры.
Но ни это было главным у Генриха Брокара,
Россияне мылись золой и мылом чёрным недаром,
Сбивая с конкурентов предпринимательства пыл,
Ни мало изготовил он парфюма и мыл,
Продавая по копейке за одну печатку.
Не примите такое за опечатку.
«Ароматный Генрих» страдал от подделок,
Пока поставщиком Ея Величества не заделался,
Удивив фонтаном из одеколона «Цветочный»,
И «Любимым букетом императрицы» долгосрочным.
Духи «Красная Москва» до наших дней
Дошли, не уступая Коко Шанель.
Но не только чудом из духов и мыл
Генрих подданных империи отмыл.
И до него были на Руси бани,
Сияли россияне распаренными телами.
На своих мылах печатал Брокар буквы,
Приучая к грамоте любителей щей и брюквы.
На нет сходил запах квашеной капусты,
А мы всё: «Чтоб Западу было пусто!»
Но его фабрика под именем «Новая Заря»
Существует и по ныне всё-таки не зря.
Генрих Брокар и его потомки,
Слегка ослабили для народа постромки.
На их фабрике не было забастовок,
Потому что работали не за честное слово.
Зарплату еженедельно платил фабрикант,
Проявляя экономиста известный талант.
Умер он в начале 20-го века
И теперь мало кто помнит про этого человека.

СТИХ 89.
Привстанешь на цыпочки и с куста
Гроздь дождя, крупнее виноградной грозди.
Ты полагаешь, что жизнь проста,
Как поклонница, которая приглашает в гости.
А у женщины этой своё на уме,
Она подчиняется только инстинкту
И во всей непредсказуемой кутерьме
В ней гонора на жидкую или сухую пинту.
А проще сказать, без абсента не разобрать
И она склоняется к потреблению алкоголя.
Дальше всё зависит в какую мать
Пошлёт или пожалеет что ли?
И царственно разрешит овладеть собой,
Причём показывая такие картины,
Что никакой синхронности – разнобой:
Головы, ноги, груди, спины
И затемнение полное, как  в войну,
Иначе просто разбомбит сходу…
Это только история про одну и с одной.
А сколько вокруг авантюрного народа.

СТИХ 90.
Командиры выдвинулись вперёд,
А подчинённые отступили дружно.
Командирам каждый маневр в зачёт,
А подчинённым это совсем не нужно.
Какие враги, когда война
Более полувека назад отгремела?
Условный противник в реальные времена –
Должно быть ясно, как чёрное на белом.
И если в армию кто такой влюблённый,
То чтоб не простаивали на «Чкаловском» самолёты –
Асфальт возить зятю министра обороны,
Выбирая из бюджета всевозможные квоты.
Потом делать вид, что одумались,
Начинается игра в кошки-мышки
И жонглирование миллионными суммами,
Где вместо недостач – одни излишки.

СТИХ 91.
Нужно внимательнее относиться
К нашим теле- и радиопередачам,
Вглядываясь ведущим в лица,
Понимать, почему так, а не иначе,
А так же вчитываться в названия
Газет и журналов,
Не скупая в спешке, как попало.
И потом хранить где упало:
Радио «Верхняя Вольта»,
              «Эхо Науру»,
Телеканал «Снег»,
«Последний канал»,
Журналы «Амазонка», «Янцзы» и «Меконг»
И активнее привлекать цензуру,
И смелее входить в астрал.
По кому звонит колокол, а по кому – гонг?
Наши СМИ постоянно шифруются:
Где «Комсомольцы Москвы»,
По каким маршируют улицам
«Пионеры – правдисты»?
Вглядитесь в их лица.
Даже рьяные прежде «Нашисты»
Сменили вывеску, на нейтральную.
Не будем трогать прессу региональную:
Жёлтых страниц «золотая осень»,
Да нет, пожалуй, наступающая весна,
А как слово «советский» на язык просится…
Ну, если просится, значит НА –
«Советская Россия, «Советский спорт»,
Да где же советское, прямо верблюд двугорбый,
Двадцать лет советского нет, а мы до сих пор
Носимся с ним, как с писаной торбой.
До сих пор Вилены и Октябрины в ходу,
А то и почище случаются опусы.
Такого не было в 1953 году,
Забегали по городам «Сталинобусы».
И куда только смотрят Дум депутаты,
О чём у них головы с утра пухнут:
«Коммунисты», «Едросы», «Либерал – демократы»
И вся их законотворческая кухня?
Депутатам некогда – открывают Америку.
Возводят виллы, увеличивают население
И при этом в яростную впадают истерику,
Предъявляя Госдепу же обвинения.

СТИХ 92.
Это издательство населено утончёнными японцами
И к ним приходят инопланетяне
Издавать свои запредельные книги.
Книги выходят удивительно красочными
И скучными,
Поэтому их никто не покупает…
Белая птица воспоминаний живёт во мне,
Мои руки превращаются в её крылья
И тело начинает парить над прошлым;
Не понятно – это я становлюсь невесомым
Или субстанция окружающая меня
Сгущается до плотности моего тела.
Ты оставляешь на столешнице две монетки:
«Купишь хлеба, здесь хватит».
Ты продолжаешь улетать от меня
Всё дальше и дальше
И я даже в мыслях не успеваю угнаться за тобой.
А между тем издатели с утончёнными чертами лиц
И манерами инопланетян
Продолжают издавать свои  книги.
В них всё понятно: предсказуемы люди и дела их,
А в действительности всё намного сложнее
И нельзя предсказать даже меню твоего завтрака,
Самого простого и без всяких излишеств:
Яичница, бекон, ломтик хлеба с маслом и сыр,
Да ещё чашечка кофе,
А может яичница без бекона,
Просто хлеб – без масла и сыра,
И самый дешёвый чай из пакетиков,
Подкрашенный искусственным красителем,
Без сахара, даже без сахарина.
Но под музыку вчерашней капели,
Завтрашнего дождя –
Отголоски моцартовского «Реквиема»…
Птица смерти расправляет во мне свои чёрные крылья
И тело моё уносится далеко-далеко,
Где уже не пригодится умение ни читать,
Ни рисовать, ни сочинять музыку.
Даже слушать печальные аккорды нет необходимости –
Всё вязнет в тягучей тишине
И целые абзацы из ненаписанных романов,
Звучат в голове надоедливым речитативом.
Издательство с утончёнными японцами
Неумолимо идёт к банкротству
И среди его постоянных клиентов
Наблюдается глухое брожение и недовольство.
Зато изданные книги начинают жить своей жизнью
И в них обнаруживается глубинный смысл.
Люди начинают гоняться за необычными фолиантами,
А продавцы безбожно взвинчивать цены
И даже лихорадочно складировать книги
Под прилавками, вспоминая прожитый коммунизм.
И в ожидании ещё большего ажиотажа,
Только нам уже будет всё равно.

             СТИХ 93.
Б. Х. Леету – неформальному
детскому омбудсмену Красноярска.
Он в городе достопримечательности местная,
 Персона весьма известная:
Зимой курирует дядя Боря каток,
У него не накосячит никто.
К ребятишкам у дяди особый подход,
Его понимает мелкий народ.
И вообще дед – активная личность,
Хотя от этого не прибавляется наличность.
В своё время отсидка закалила Черномора
/первое место среди бородатых по городу/.
С трибун его не переговорит ни один оратор
И не распропагандирует ни один агитатор.
За принцип он схлестнётся хоть с командиром ОМОНа,
Когда всерьёз разозлённый.
К тому же дядя весьма «зелёный».
Поддерживает политику «справедливороссов»,
Впрочем, и к тем у него масса вопросов.
Мой сын его встретил на книжной ярмарке
/Как Маркс бородатый и такой же яркий/.
Но главное у Бориса Хейновича
Это даже не хобби, а дело жизни,
Чтоб детям жилось, как при коммунизме.
Выпрашивая у торговцев фруктов излишки
В костюме Деда Мороза он радует ребятишек
В общагах, в детдомах и колониях,
Тех, кого не встретишь в красноярской филармонии.
У него есть маленький личный грузовичок,
Он подарки развозит на нём, молчок,
Не говорите, что Дед Мороз – это дед Борис,
Он хоть и хитёр, но совсем не лис.
А 31-го декабря на кольце, за мостом Коммунальным,
Дедушка стоит, с флажком сигнальным
И с мешком от себя и добрых людей,
Приветствуя проезжающих – взрослых и детей.
Дед Мороз этот с бородой натуральной
Заряжен только на добро изначально.
Борис Хейнович Леет мечту лелеет,
Чтобы детство обездоленных было веселее,
Хотя маленьким фруктов не ел даже в Новый год,
Ребятишкам праздник от души создаёт.
И не копится в его душе обида,
Если встречает нравственных инвалидов.
Добро всегда побеждает зло
И поэтому с дядей Борей нам всем повезло.

СТИХ 95.
Крыша соседнего дома во всё окно,
Если смотреть от противоположной стены,
Длинной-длинной гофрированной лентой,
Шиферная крыша, но мне всё равно…
Длинный, длинный дом,
Длинный, длинный день,
А в соседнем доме просто живут:
Любят, болеют, пьют, дерутся –
Всё просто и всё без подтекста,
Без этого махито
И без этого секса.
С привычным туберкулёзом,
С разбитыми лицами,
С дежурной «Жигой» районной полиции
И головами с похмелья,
С астрами, а не туберозами –
Этими душными белыми цветами.
Все сами собой, сами
Мюнхаузены и Емели.
Длинная крыша над ними
Словно покрывает всю их простую
И такую сложную жизнь,
Их отрыжку и слизь,
Их громогласные и придушенные крики,
Их топорные и утончённые лики.
Они там, а я здесь,
Мне не понятна их показушная спесь,
Их кичливость обыкновенным существованием,
Я задёргиваю штору, словно их забаниваю.
Но они продолжают жить под своей крышей
Улитками зелёными и рыжими,
Исподтишка наблюдая за мной.
Они понимают, что и я другой,
Ни хуже их и не лучше,
Для них я просто человек-случай.
И завтра, когда меня не станет,
Они придут и в доме закроют ставни,
А потом тихо, под покровом ночи,
Скажут: «Он просто жизнь усложнял очень»
И законно выпьют, меня помянут,
А может даже этого делать не станут.

СТИХ 96.
Тарантино не получил желанного «Оскара»,
Лишь второстепенного, в утешение,
А Спилберг вообще живёт, как на острове
Прошлых заслуг и позапрошлых везений.
Сказать: «Фортуна переменчива», - старо,
А как про неё новее скажешь?
Если гадалка – то карты «Таро»,
Если хирург – то, наверное, скальпель.
А бывший бабник – нынче скопец,
Трибун и глашатай – потерял дар речи –
Всему когда-нибудь приходит конец,
Одна бесконечность торжествует вечно:
Бесконечная глупость, бесконечный флёр,
Бесконечная невыносимость ожиданий,
Бесконечная прочность несущих опор
Так и не построенных тобою зданий.

СТИХ 97.
Зима тихо-тихо спускается с небес
В виде снега и холода, для природы хватит,
Детство прорывается через пелену чудес
То в бабкиных шлёпках, то в больничном халате.
Но если детство – это всего лишь болезнь,
То зима, после осени, вдвойне больнее,
Как пережить эту хворь и взвесь,
Эту спесь, это вечное ярмо на шее?
Ярмо взрослости, когда уже выдохся весь,
Ярмо неудовлетворённости и обязательств.
Ты ещё не там, но уже не здесь –
Аксиома не требующая доказательств.
Зима тихо-тихо спускается с небес,
Взрослость ещё тише переходит в старость
И приходит понимание, что дремавший бес,
Решил, напоследок, порезвиться малость.

СТИХ 98. «ЗБЫШЕК  И  БАРБАРА…»
Збигнев Цыбульский – герой шестидесятых,
В драме Вайды он погибает на свалке,
Молодой парень, застигнутый пулей
И многим хотелось тогда так думать,
Спившимся бунтарям послевоенной оттепели.
За какие идеалы боролся герой Збышека?
Ничего не вышло.
И в кинодраме «Как быть любимой»
Он всё равно не понят, с душой ранимой
Выбросился из окна той квартиры,
Где жил когда-то со своей любимой.
Вернее, он ненавидел спасшую его женщину,
Все мифы давно развенчаны…
« А говорят, сова была дочкой пекаря», -
Слова Фелиции, только высказать их некому,
И что дорогой любит мясо с косточкой,
Ещё сильней отзывается болью острою.
Герои фильма «Как быть любимой?»
Не нашли себя - нет огня без дыма.
И сейчас молодые ищут идеалы,
И сейчас им только сытости мало.
Но Збигнев, герой целого поколения,
Погиб в сорок лет. Встал бы на колени?
Не знаю, как сказали бы: «Продукт своего времени», -
И нам не хочется думать о них пошло,
Хотя и мы, бывает, поступаем подло.
Ни Цыбульского, ни Краффтувну
Нынешние не помнят.  В чём их фортуна?
Появились в нужное время и в нужном месте,
И слов не выбросить уже из песни.

СТИХ 99.
Пришла, народившись заново,
Словно переселилась в другой мир.
Была Козловой, стала Барановой,
Был Вознесенским, стал Редькиным твой кумир.
Странно не гоняться за пластинками «грамм-на рёбрах»
И даже, вроде бы, очередей – ноль
За колбасой, колготками, пивом с воблой,
И даже, как бы навязываются: «Изволь.
У нас,
у нас
и у нас распродажи!
У нас в кредит
И у нас,
     И у них…»
Покупатель зашёл, доходит до ажиотажа
Среди продавцов – по одному на четверых.
Изначальной Козловой становится дурно,
Баранова же себя берёт в руки.
Кажется, страна развивается бурно,
Только в ней можно подохнуть от скуки.
Всё есть, кроме денег. Козловой помнится наоборот
И она покупает из сорго веник,
Захватывает поудобней и по мордам бьёт:
«Вот вам финские унитазы,
«Тайоты», «Каролы» и шведский «Орифлейм»,
Чёртовы потребители, беспонтовые заразы,
Да вы тут, вижу, охренели совсем!»
Нынешнюю Баранову замели «за акцию»,
Предлагают освидетельствовать в психдиспансе;ре.
Полицейским неведомо, что реинкарнация
Во всём виновата, на самом деле.
Что воспитанная на пионерских традициях
Козлова, в прошлом сиречь Баранова,
Не в силах вынести обстановки пошлой
И ей уже поздно начинать заново.

СТИХ 100. КАРТИНА.
Неизвестный художник
   эпохи «Начало конца»,
Нарисуй мне учебник,
   где до точки понятно
Всё, где нашей истории
   белые, чёрные пятна…
И под маской железной
   не прячет эпоха лица.
Нарисуй мне картину
   размахом в четыре стены,
Где мои генералы
   от войны отдыхают угрюмо,
Где забиты муко;й
   и картошкой бездонные трюмы,
И не зэков везут
   в кораблях на задворки страны.
Неизвестный художник,
   эпохи больших перемен,
Что ж ты кровью и жёлчью
   измазал весёлую карту,
Где учебник твой,
   где моя старая школьная парта –
Всё отнял, растерял,
   ничего не оставил в замен,
Неизвестный художник…

СТИХ 101. ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЖИЗНИ.
Этот мальчишка любил носиться
На большом и сильном, как зверь, мотоцикле,
В коляске которого моталась его девушка.
Ещё он любил радиодело
И с помощью старенького радиопередатчика
Лихо просовывал в щёлки эфира
Звуки морзянки…
Вскоре мальчишку призвали в армию
И он… погиб на границе.
Прошло много лет,
Эфир ещё более уплотнился
И без его морзянки,
А мотоцикл и девушка
Состарились под другими мужчинами.
Память о нём стёрлась,
Как их песни с магнитной ленты…
Вроде и не жил на Земле.

СТИХ 102. ВОЗРАСТ ЛЮБВИ.
Мне семнадцать лет
И  я дружу со своими сверстницами,
А потом двадцать пять… и разница
Между ними и мной – лет восемь.
Вчера исполнилось сорок шесть
И разрыв увеличился до двадцати лет…
А скоро будет пятьдесят семь
И я опять с ними, моими сверстницами.
Странная это штука – возраст,
Но ещё удивительнее мои любовницы.
Смешно даже, но круг замкнулся,
Хотя мужчины умирают раньше
И женщины остаются одни,
Замаливать наши грехи.

СТИХ 103. КАНЦЕЛЯРСКИЕ ТОВАРЫ.
Рисовая бумага, чёрная тушь –
Смятение чувств.
Мне, северному аборигену,
Очень трудно представить
Вкус… рисовой бумаги
И цвет настоящей китайской туши.
Скорее я представлю
Свекольный сок и чёрную сажу,
Разведённую водой,
Которыми писали в годы войны
Школьники моей страны
На узких полях газет
И между строк
Сообщений «Совинформбюро».
Рисовая бумага
И бархатистая тушь,
Аист.
Сосна.
Чёткий контур Луны,
Истекающий белым соком
И ветка сакуры,
Впрочем, это уже Япония,
Что несколько схоже,
А посему простительно для меня,
Жителя весьма далёкой
Российской глубинки,
Начинавшим рисовать на льдинках
Ногтём на замёрзших окнах,
И протаивая лёд ладошкой
В окошке.

СТИХ 104
/vivace/
Привет, концептуалисты,
Весёленькие ребята,
Рубашку перешивающие
Русского языка!
Шили до вас гэбисты
И далее… по убивающей,
Дела и литературу –
Лёгкой была рука.
Привет, сюрреалисты –
Подонки и небожители.
Циферблаты сгибающие,
Как медные пятаки!
Большие специалисты
И далее… по нарастающей,
Служители культу Личности
До гробовой доски.
Как метеоры с неба,
Врезающиеся в подушку
Воздушную и засыпающие
Под музыку всех времён.
Звёздное вам, отродье,
Приветствие по возрастающей,
Или по западающей
В свой летаргический сон.

СТИХ 105. ПОЭТ И ЖЕНЩИНЫ.
Где вы дамских сердец соискатели,
С этаким разворотом плеч,
Красавцы в рассвете лет?
В уголке отделения Союза писателей
Сидит человек лирический,
Тонкой души поэт.
Никому объяснить не смог бы,
Почему о нём грезят женщины
Ваши, кавалергарды,
Красавицы в цвете лет,
Жёны его невенчанные,
Стихов его не читающие,
Что делают, понимающие,
Только себе во вред.
Где вы, дамских сердец губители,
Хвастающиеся победами
На перекрёстках лет,
С чьего, скажите, ведома
Сидит здесь этот поэт?

СТИХ 106.
У графа Толстого под поездом гибнет Анна,
Средство убийства для своего времени – хайтек,
Ни лошадям же под ноги, выходит довольно странно,
С лошади Вронский падал – вменяемый человек.
Или вот ещё, топятся дамы в реках,
Например, Катерина у Островского в драме «Гроза»,
Ларису Гузееву  губит, считай, калека,
Отправляя несчастную прямо на небеса.
Не говорим о горянке Бэлле
И о бедной Лизе, и о бледной Мэри,
Которых сберечь литераторы не захотели
/надеялись на успех похоже/…
Женщин убитых собрать можно целую рать,
Запросто, как на поле, хотя бы и Куликовом,
Сведя с ханской писательской ордой весёлой,
И за кем бы из них было последнее слово,
Теперь без пол литра, пожалуй, и не разобрать!

СТИХ 107.
Кто мы – решайте сами,
Все наши люди во власти
Не с Марса же прилетели: «Здрасьте,
Я ваша тётя,
А как вы живёте?
Не возмущаетесь ли на демонстрациях,
Не заходитесь ли в прострации,
Когда вас бьют в рыла и хари,
Или, если утончённо, по фейсу,
К чему только ваши моноготари,
Ваши гвоздики и эдельвейсы?»
Сопят любители креативной эстетики,
Помалкивают себе в тряпочку,
Опасаясь мощной государственной энергетики,
Вдруг перегорят их личные лампочки…

СТИХ 108. СВАДЬБА.
Все чувства выставлены на продажу
И предчувствия выставлены тоже,
А все приобретения напоминают пропажу,
Хотя на пропажу совсем не похоже.
Так что не понятно, что украдено,
И приобретенное – непонятно, если
Невеста в белом наряде свадебном,
Но жених. Как истукан, на чужом месте
И только любовник весьма доволен,
У него с этого дня развязаны руки.
Крыльями просятся они на волю
И ему не понятны окружающих муки.
Как можно быть озабоченным чем-то
В такой день, когда покончено с прошлым,
Ни ему на платье невесты ленты
Развязывать и улаживать всё по-хорошему.
И даже если ребёнок будет,
Ему не нужна на ДНК проверка.
Он эту девочку и так не забудет,
Хотя у него она не первая.

СТИХ 109.
Она в нём души не чает – девка отчаянная,
А он её не замечает,
Хотя тоже чувак замечательный.
Нашла коса на камень, как говорится,
Ищут пожарные, ищет «Скорая» и полиция,
Но не могут найти
Ни парня лет двадцати семи,
Ни девицу
И негде опохмелиться.
Люди мафии – в коже лица.
Он идёт под венец с другою,
А она – воет у аналоя,
Когда все разошлись уже,
Свадьба гудит в ресторане
Типа «Фоли Берже»:
Вилок лязг, стук ножей,
Да насмешкою выкрик: «Горько!»
Тамада обнаглел настолько,
Что собравшихся кроет матом…
А она бы из автомата,
От бедра их слева направо,
Отыгралась за всё на славу.

СТИХ 110.
Говорят, нами правила банда убийц –
Более трёхсот расстрельных списков:
«Поддерживаю!», «Одобряю!»-/ калейдоскоп лиц/
И даже: «Приветствую!»… с совестью чистой,
И с чувством исполненного долга перед страной.
Теперь их внуки гордятся деда;ми,
Ушедшими на заслуженный покой,
Добытый окровавленными руками.
Тихо закрылись небес врата
За спинами смиренных стариков этих,
Наверное, вздыхают: «Лепота!»,
Конечно, если убиенных на том свете не встретят?

СТИХ 111.
Весна открывает снегопаду дверь
И в марте мы, как в феврале теперь.
Монтажной пеной заливает дворы,
Законсервированные до лучшей поры.
Наказ весне: «Снегам не открывать!» -
Она забылась и за своё опять
Взялась и в марте снег, как в феврале,
Хотя деревьев почки в янтаре.
И лишь погода встанет на измену,
Сжимается снегов монтажная пена.
Уже им не создать привычных  чертогов,
Уже они выглядят весьма убого
И на глазах они теряют фронду,
Дружно ретируясь по всему фронту.
Весны же необстрелянные отряды,
Наивно наблюдают из засады
За этим бессистемным отступленьем,
Без малейшей толики сожаленья.

СТИХ 112.
Господин NN покинул пост директора театра на Таганке,
Отлучился в реанимацию.
Привыкли умирать на посту,
Небось,  до старости не станешь ездить на танке,
Или на монтажном поясе висеть сварщиком на мосту,
А в кабинете уютном, при хорошей зарплате,
Еле ворочая заплетающимся языком,
Возможно, как вожди народов в своих альковах.
Главное – связи, а таланты – потом,
Имя, как на двери подкова.
Хотя молодёжь из другого теста
Что ли? Да нет, те же – терпи до старости,
А нас, ветеранов, не сдвинуть с места,
Которое с таким трудом  досталось!

СТИХ 113.
«Если часто нарушать правила игры,
В конце концов это становится её правилом…»
Если часто организовывать флэш – мобы,
В конце концов они станут головной болью правительства,
А если часто выбирать узколобых –
Это приведёт к сплошным попустительствам.
И тогда все станут хвататься за головы,
От следственных органов до обывателей в конторах,
От девушек, в нехороших квартирах, голых
До дипломатов на важных переговорах.
«Как мы ухитрились допустить такое,
Что теперь воруют, даже не пытаясь таиться
И вспоминают времечко золотое,
Когда менялись у совравших лица.
И тогда легко было делать выводы,
Наказывать или миловать сообразно проступку,
А ещё легче проводить выборы
И толочь бесконечную воду в ступке.

СТИХ 114.
Прямо перед закрытием «Комнаты смеха» –
Грустного детского аттракциона,
Зеркала вдруг сами собой поехали
В «Комнату плача» - до смешного неожиданного салона.
И редкие посетители растерялись сначала:
Где им плакать, а смеяться прикажите где?
И стали торопливо искать начало
Причины в приближающейся к Земле звезде,
И даже не звезде, а осколку кометы,
Вспомнили Вангу, Нострадамуса же опять…
И ничего лучшего не выдумали, как про конец света,
И ринулись в кассу, деньги назад выручать.

СТИХ 115.
Собака Павлова, библиотека Шнеерсона,
Дольче и Габана – модного фасона –
Весь мир напрочь состоит из брендов,
Вопросов к феминисткам и вопросов гендерных.
Куда девчонке теперь податься,
Если ещё завтра только восемнадцать?
А делать, как взрослые, страсть как охота,
Но боится чертей, утянут в болото,
В трясину похоти и разврата
/теперь такие ненадёжные ребята/,
Потом сумей выпутаться без отмазки,
Если Иван-царевич не из сказки
И вообще ни какой, ни царевич, а лох,
Спешка нужна при ловле блох.
Девочка раскрашивает лицо, идя ва-банк,
Девочка мысленно заполняет бланк
Под сумму с несколькими нулями,
Но не отправляет в посёлок маме,
Ей такую сумму не заработать сроду,
На панели хватает без неё народу,
Она готова идти в услужение,
Согласна пойти на любое унижение,
Так и унижать никто не хочет,
И дело даже не в первой ночи.
Всё, а может сорвать стоп-кран…
Показывает Москва, говорит Левитан,
Собаки Павлова, книги Шнеерсона…
Девочка во сне или спросонок?
Мимо проплывают картины Левитана,
А в небе люди Малевича Казимира,
И пусть на самом деле ещё очень рано,
Но уже наполняется светом квартира,
Хотя с хозяйкой чуть не до драки…
По стенам скачут розовые собаки
И девочка решает, что с неё хватит!

СТИХ 116.
Один пишет странные стихи,
Называет их психоделическими,
Другой вялые и полусонные –
Сомнамбулическими называет,
А третий просто всех кроет матом
И туда же, мол, эротические.
Какие грамотные нынче поэты,
Шибко грамотные,
Шибко грамотные.
И даже те, кто пишут простые стихи,
Именуют их классическими,
А если полупрозрачные –
То серафическими.
Ну, прямо некого послать куда подальше.
Скажут: «В словах твоих много фальши»,
Вот пишут же некоторые тяп – ляп,
Ошибаетесь – это авангардисты,
Им не нужен ваш гандикап,
Они не уроды и не садисты.
У них просто такие взгляды на поэзи;ю,
А есть ещё поклонники инфернального,
Сродни «Доктору Z» и Алексею Навальному.
Их деятельность требует разбора отдельного.
«Поэзия – езда в незнаемое…»
Непорядок это, сейчас всё про всех надо знать
И уметь друзей от врагов отличать,
Хотя у каждого своё прайвеси,
А ответственность, Пушкину что ли нести?

СТИХ 117.
Сталин и композитор Прокофьев
Умерли в один день,
А ещё через неделю, с небольшим,
День смерти Карла Маркса и моей мамы.
Мама, мама, ты ни в какие партии не вступала,
Ни какие арии не исполняла,
Так зачем же ты понадобилась им?
5-е и 14-е марта…
«Большая Берта»,  «Катюша», «Подмосковные вечера».
Звучит странно – Первая м и р о в а я война,
Потом Вторая – и опять м и р о в а я,
Вроде кто-то с кем-то выпил «на мировую»,
Сначала за «Первую»,
Потом за «Вторую»,
И вроде бы не сегодня – вчера,
Нет, уж лучше «Подмосковные вечера».
Сначала «Первый военный мир»,
Потом – «Второй…»
Мамин брат  - весёлый, живой
И мамина мать не оплакивает сына…
Такая, в общем-то, мировая картина.
Выйду в сад, небо над головой голубое
И бесконечно мирное,
Мировое такое.
Бабушка умерла, не дождавшись сына,
Мама умерла, не дождавшись брата.
Теперь учёные объясняют причины,
Почему этот парень погиб когда-то
И все смирились, значит нужно было.
Боль утихла и многое подзабылось…