Парни с рабочей окраины 3

Сообщения 23. «Анна Каренина –
         ТV экранизация.
Новая версия произведения Толстого,
Режиссёра Соловьёва/ увы, не Седова/.
И стоило ради стареющих артистов
Перелицовывать роман графа неистового?
«Ах, Вронский – этот почти мальчик…» -
Восклицает Анна, а «мальчик» - обманщик,
Этот самый, упитанный актёр Бойко,
Лет на двадцать старше толстовского только
И вообще собрались одни старики,
Но интерпретатору, видимо, это с руки.
Чтобы не походить на прежние экранизации,
Затеял этакую геронтологическую демонстрацию:
Барин Левин и волокита Стива
В таком возрасте, что едва живы,
И недаром всего через четыре лета
Каренин с Облонским простились с белым светом.
Ну, если Янковский играл старика,
То его зять, в исполнении Александра Абдулова,
Хоть и волочился за горничною слегка,
Стопудово уже о душе думал.
Режиссёр, конечно, наступал бойко,
Кто кого любит – не вопрос.
Друбич сравнив Ланового с Бойко,
Затосковала и бросилась под паровоз.
Выходит зря Соловьёв, желая удивить пол - мира,
Заложив ради экранизации свою квартиру.

Сообщение 24.
В Секстинской капелле католики выбирали себе Папу,
Сироты при живом Папе, однако,
Но не нам судить, тем паче Папа скромный
И в постные дни не ел скоромного.
До этого жил в комнатушке простой при храме
И совсем не мечтал о Маме,
Хотя была у него в молодости невеста,
Но тогда бы Папа остался без места.
Он в больницах мыл ноги больным СПИДом,
Помогал бедным и инвалидам,
Отказался от персонального лимузина,
Ездил на метро, пешком ходил по магазинам,
Сам готовил себе пищу,
Короче, жил до папства совсем без излишеств.
Вот бы кто про наших сказал такое,
Глядишь бы и не случилось в России застоя
И олигархов, и пацанов с золотыми цепями,
Но мы не иезуиты, мы сами с… часами,
С приличными квартирами и «Ленд роверами»,
Со своими скелетами в шкафах, с кандебоберами,
И не указ они нам,
Хотя там и «Habemus papam!»

.
 
 


СТИХ 56.
О чём написать, может о генералах,
Но что можно написать о них такого,
Если им посвящены целые подвалы
От Иосифа Бродского до Бориса Гребенщикова.
Эти парни везде – от Норвегии до Чили
И везде по-армейски качают свои права,
А ещё они там, где хорошие деньги пилят,
Как заправские лесорубы пилят свои дрова.
Про генералов – да, а про «гаишников» ничего не создали
/или создали – не припомню что-то/,
Ни сонетов, ни од, не выбили даже медали,
Строчат на них жалобы и высмеивают в анекдотах.
Или охотятся с видеорегистраторами,
Заряжая деньгами, как взрывчаткой, свои права,
Действуют по принципу вышколенных провокаторов,
А отсюда идёт нехорошая, право, молва.
Но военные, по большому счёту, и те и эти:
Форма, погоны и, кажется, животы
И во всех уголках они водятся на планете,
Только выйдешь из дому, и встретишь такого ты.

СТИХ 57.
Время не течёт в часах песочных, когда они на боку,
Если Боярский – это всегда «Мерси боку!»,
У мальчика пальчики – пианиста,
У юноши влюбчивого – онаниста,
У молодого мужчины – Ференца Листа,
У супермена – замученного органиста.
Зимняя даль прозрачна и льдиста,
Цыганка – это всегда мониста
И сакраментальное: «Дай!»
Без огненного меча ты уже не джедай,
Без музыкальной стойки ты не деджей,
Если ковбой – это всегда: «Налей».
В песочных часах знак бесконечности,
В глазах девушки от похоти до беспечности
И седые виски у её отца,
Чей взгляд с оттенком свинца.

СТИХ 58.
В «кирзе» - на работу, как на пожар,
В «берцах» – всегда исподтишка удар,
В «сланцах» - пляжный неожиданный шок,
В «мокасинах» - американский рок.
И так далее, и так далее:
От «кед» и до «чешек»  -
Снисходительных пацанских усмешек,
А ещё «брендовой» обуви  /перечислять,
не хватит блокнота/ -
Застарелая мечта идиотов,
Для которых «забугорное»
Всегда желанно и недостижимо -
Идеологическая муть при всех режимах,
А желаемое  в наших нищих душах,
Ищущее в чужих голосах отдушин,
После того, как своих наслушаешься.

СТИХ 59. ПАМЯТИ СВЯЩЕННИКА И ХИРУРГА.
Семье из семи слепых крестьян
Он шестерым вернул зрение,
Положившись на духовника сан
И на своё чисто человеческое умение.
А теперь в 10-й красноярской гимназии,
Есть небольшой музей-оказия,
Помятуя, как он в войну здесь солдат лечил
И люди были благодарны хирургу за это,
Многих он вернул с того света,
Многим вкус к жизни сохранил.
Теперь это просто модная тема,
А в своё время для врача было проблемой,
Когда он приходил оперировать в рясе,
Тех, кто подумывал о смертном часе
И ставил на раненом крест йодом.
И каждая операция была штучной,
Про такую не скажешь – счастливый случай.
В глубокой вере находил Войно-Ясенецкий
Силы, противостоять власти светской,
Которая его бросала из тюрем в ссылки,
Надеясь притушить характер пылкий,
Постоянно нацеленный на службу
Тем, кому он был очень нужен.
Доска мемориальная на фронтоне школы,
У медицинской академии – памятник,
И даже те, кто боятся уколов,
Почтительно склоняются перед его памятью.
СТИХ 60.
Вечереет, солнце, проваливаясь в пустоту,
Высвечивает небо, как промакашку
И человека, задумавшего на мечту
Натянуть смирительную рубашку.
Этот недоумок расчётлив и зол,
У него всё зачтено и вычтено.
Он знает что такое «омепрозол»
И в чём недостатки культа личности.
Он знает для чего в металлургии флюсы
И медицинское значение этого термина,
А заодно все минусы и плюсы
Новейшего, самого убойного сервера.
День равноденствия на вечерней планете
Между полюсами, полоской тянется:
Перед нею ещё не угомонились дети,
А за нею уснули, даже горькие пьяницы.

СТИХ 61.
«Смотри, дождёшься ты у меня розг», -
Прежде строжились так старики.
У страуса глаза больше чем мозг,
А ещё, говорят, у страха глаза велики.
Что делать, все мы немножко страусы,
Хотя поэт утверждал, что лошади,
Можно подсчитать и без старины Гауса
И без Дарвина, только вот подсчитай, пойди.
«Воробей – верблюд» - переводится имя птицы
С африканского родного наречия
И живут они до 75-ти, как водится,
То есть вполне по-человечески.
Мы условностями стреножены,
С какого ни посмотри края –
Все родные, все твари божьи,
Так чего нам на Земле не хватает?

СТИХ 62.

Людей одного к другому привязывает время,
Оно же, бывает, отвращает некогда любящих.
Разошлись, идут поодиночке в рубищах
Изношенных надежд, не состоявшихся устремлений.
И каждый думает: «Начать бы сначала,
Уж тогда-то не опростоволосились,
Да знать бы, отплытие с какого причала
И к чему чесалась переносица?
А вообще-то всё ерунда: приметы,
Сны, гадание у знахарки-бабки,
Не поубивали же, спасибо и за это,
Лишь оттоптались, как слоны в лавке.

СТИХ 63.
От Москвы до Красноярска
В два раза ближе, чем до Нью – Йорка,
Может в нём и вкусней касторка,
Зато в Красноярске не так жарко,
Всё-таки город расположен в Сибири.
Держи карман шире,
Чтобы каким-то уступили америкосам,
Потомкам Поля Робсона басоголосым
И любимцу мафии Френку Синатре,
Распевающему свои мантры,
Демонстрирующие госдеповские штучки,
У нас мужики до сих пор наматывают онучки
Под кирзовые сапоги,
Хотя часто встают не с той ноги,
Чтобы день наступающий не сглазить,
Чтоб не уступить ни одной заразе.
Даёшь московскую, тьфу – красноярскую прописку
И нашу похотливую бабу Лизку –
Волшебницу по части ломового секса,
Которая даёт безо всякого подтекста.
И хорошо, что далеко до Нью – Йорка,
Хватит с нас и петровской створки,
Или как Пушкин заметил – окна,
Не уступим Западу ни хрена.

СТИХ 64.
Всё крутится вокруг первого полёта человека в космос,
А их было несколько сотен просто,
Может просто, а может примерно
И точно просто щекочет нервы.
У, слетавшего первым, человека спросили:
«Бога видел?» -
А он отказывается.
«Африку видел, полоску Анд видел,
А Бога – извини и подвинь,
Не приведи Господи, аминь!»
Да и чего разглядишь за один виток:
Видел, не видел – всё равно молчок.
Встретил, не встретил – вскоре
К себе забрал,
Чтобы лишнего не болтал.
Молодым 34-летним – опять горе,
Всего-то на год пережил Христа,
Люди плакали, снимая с креста
Парня из города Гжатска,
Ныне Гагарина.
Прошло время, со страны слетела
Красная окалина
И теперь населению не до Гагарина,
А Бог по-прежнему приглашает на небеса
И не прощённых, и тех, кто допрежь прощён.
В каждом городе есть улица Гагарина и храм,
Выходит планида всё делит пополам.

СТИХ 65.
«Власть отвратительна, как руки брадобрея…»
Когда сказано, а всё-таки жаль,
Что бритвою опасною теперь не умеют
Ни бриться, ни править холодную сталь.
Кончается осень – до боли печально,
Пусть всё разрушено, не всё… изначально:
Большие вокзалы крылами захлопали,
Кладбища кичатся своими усопшими,
Так баре кичились своими холопами,
Которые этих же бар ухлопали.
Осень оплывает – стеариновый запах горения,
Жизнь уплывает – стеариновый запах глумления,
Гиена гонения и горения, привкус сладчайшей паприки,
Мы в детстве не верили,
Что бывают целые шоколадные фабрики,
И всегда молились одному Богу – вождю,
Да хотя бы в засуху к дождю.
Сейчас в магазинах полно сладостей,
А в душе ни покоя, ни благости.
Всё ожидаем, что снизойдёт благодать,
Откуда-то свыше. Исполать!

СТИХ 66.
Мы любили и разлюбились,
Мы кружили и откружились,
Мотыльками о стёкла бились
И о землю орлами бились,
Кое-кто из нас раскрутились.
Мы с тобою теперь богатые,
На работу – не за зарплатою,
Одноразовой, многократною,
Аристархи мы, Стратилаты,
Будни – чёрные, дамы – красные,
Пики – чёрные, дамы – классные,
С тараканами, с прибамбасами.
Нет, напрасно мы разлюбились,
О стекло мы напрасно бились.
Но и то, и другое не правда,
Но и то, и другое не кривда,
Ни газета, которая «Правда»,
Ни брошюра, которая «Кривда»,
А появившаяся в 1966 году радиостанция «Маяк»,
Выдавала музыку просто так.
Наблюдался уже оттепели конец
И окончание средней школы,
И слегка оперившийся юнец
Летал на крыльях любви весёлой.

СТИХ 67.
Как только он стал издаваться за свой счёт,
Ему стало катастрофически не хватать денег,
До этого он довольствовался малым
И денег всегда хватало.
У него всегда были скромные желания,
И финансы не говорили ему: «До свидания».
Он впал в ступор,
Схожий с анабиозом гоголевского героя,
Справившего шинель несуразного кроя
И которую вскоре отняли.
Маленький человек, мелкие детали,
Вечное  унижение
Перед сильными мира сего,
Извечная жизнь на коленях
Фактически проторчал ни в передней,
Так в сенях
Хотя ни он первый, ни он  - последний.
Отбили носик у сливочника,
Какая разница, Николай Васильевич.
Когда б не ситуация эта,
Так и прожил бы многие лета,
Считая себя независимым где-то,
Даже везунчиком просто,
А не ингредиентом компоста.

СТИХ 68
Почему так модно трясти дерево ленинизма,
Потому что те, кто у руля жизни,
Не желают идеи равенства для народа,
Хапнул, перевёл куда надо и концы в воду,
А чтоб не выл на старых развалинах,
С чувством напоминают о товарище Сталине.
Вот кто умел быдло держать в узде:
Вождь с нами, навсегда и везде.
Помалкивая, что Сталин и спросить умел
И про слово ходовое тогда – расстрел.
«Это хорошо, - пытаются объяснить людям, -
Мы от старых правил отступать не будем.
Это хорошо, что ты бел, как мел,
Значит не забыл ещё про расстрел.
Всё остальное – это хлам и флуд…»
Очередную партию на прокорм ведут.


СТИХ 69.
Как трудно пробиться к Богу,
Храмы стоят, как крепости,
Их заполняет святое воинство,
Призывающее сохранять достоинство.
А мне бы совсем немного,
Щёлочку узкую,
Заглянув, испросить душевного равновесия,
Немного удачи и веры,
А кто взбесился – перебесится,
На всё своя градация меры:
Злобы и снисхождения,
Обиды и всепрощения.
Не верю в ожиревшего вещуна,
Верю что жизнь одна,
А о той, загробной… да как получится.
Что преждевременно заморачиваться,
Взыскуя,  мучиться.
Кому, как ни служителям веры,
Обуздывать свои желания.
Чревоугодие, как чревовещание:
«Ублажи меня, ублажи.
Накажи меня, отче…»
И станут прозрачнее, чем хрусталь, ночи –
Всех моих помыслов этажи.

Стих 70.
Зима тужится, словно не довела
До конца все свои дела,
Тишина распласталась,
Лежит среди взбитых снегов,
День прибавить в весе кажется готов,
Но солнце всё ещё в ступоре,
Весна никак не найдёт свой рупор.
От мороза высохли русла рек,
У людей набрякли шторки век –
Белых ресниц заиндевелые спицы,
Губы, словно на месте рта -  кулак,
Крепко сжаты и не ощущаются никак.
Каково говорить, а не то чтобы петь,
Словно и язык укорочен на треть.
А зима стоит, не торопится никуда,
Словно в сосуде глухом вода
Заполнила холодом емкостей пустоту.
Ни воздух – жидкий азот,
Рокуэл Кент и Клод Моне – наоборот.

СТИХ 71.
Дым Отечества, как дым проверок горек,
А этот бизнесмен скатился с  «Русских горок».
Он перепутал свою дверь с чужой дверью,
Любил играть в «верю не верю»,
Любил не отказывать себе в большом и малом,
Не рассчитывал, что кончится всё таким скандалом.
А ведь считался в делах подобного рода бывалым,
Наторевшим: дивиденды там, причиндалы –
Причин? Да мало ли…
Мосты горят, рушатся вокзалы,
Дороги засыпают оползни,
Только не дай погибнуть, только доползи
До края пропасти,
А там улетишь, как самолётик, сложенный из бумаги,
Ни в твою ли честь подняты эти флаги?
Ты прорвись, ты за жизнь.
Твой девиз – ловкость рук и оффшоры.
Ты не крайний, крайний другой, который
Стоял впереди тебя и проморгал всё,
О чём только можно было мечтать:
Все финансы и всю матчасть.
Фу, кажется, пронесло,
Слегка пообмяли бока,
Но самолётик уже в крутых облаках
И тоже надеется, авось пронесёт,
Он, хоть и бумажный, но всё-таки самолёт.

СТИХ 72. ССОРА.

Всё, кажется,  хлопнула входная дверь - ушла.
Теперь пойдёт разбрасываться по округе;
В меру простодушна, в меру ушла;,
В меру чарльстон, в меру буги-вуги
Из тех, чуть ли не послевоенных лет,
Переняла от двоюродных тёток и мамы.
Давно выписан и даже записан портрет,
Родная кровь и так же упряма,
Пока не остынет, закусив губу,
Будет шататься, как угорелая,
Но про обиды свои, ни гуг-гу,
Чёртова ведьма, Ядвига, Гела.
Сама не вернётся, идти искать,
Опрашивать всех направо и налево?
Нет, характером вся в мать –
Что взбредёт в голову, то и делает.
Лампу настольную на окно
Поставить, повернув к стеклу рефлектором,
Прилетит на свет мотыльком,
Или этот свет ни в её спектре?
«У каждой женщины должна быть змея…» -
Это у Бориса Гребенщикова – знаю,
А у каждой змеи под брюхом – земля,
Если, конечно, это не змея морская.

СТИХ 73. ПРИСТАНСКИЕ  ЗАКОУЛКИ.
- 1 –
Расписной петушок  из папье-маше,
Деревянная раскрашенная лошадка,
И железный, цвета хаки, игрушечный самолёт,
Который в моей руке дивно тарахтит на вираже,
Петушок голосит, а лошадка ржёт,
Что ещё для счастливого детства надо?
Вылетаю на урчащем самолётике за ограду,
А там прямая дорога к солнцу и к реке,
По дороге телеги: то полные, то налегке,
Возчики перекрикиваются с бабами в холодке,
В каждой пудов по шесть весу,
Тут же их детки – повесы.
Жаркий полдень на окраинной улице,
Лишь старик одиноко сутулится
На лавочке, кажется на уголке страны.
Старик упрямо ждёт сына с войны.
Ни командир сын, ни даже герой,
Обычный, с нашей улицы Пристанской.
Старик на лавочке сидит в любую погоду,
Высматривает, ни сын ли идёт с парохода,
Да от речного вокзала дальше, чем до Берлина.
Старик с трудом разгибает спину
И в глазах его непонятная для меня тоска,
Может подарить ему петушка?
Вернётся сын, а у старика игрушка,
А то столько лет всё танки да пушки.
Я тоже поглядываю на речной вокзал.
«Его убили, - кто-то из взрослых сказал, -
Сына этого полоумного старика,
На базаре – украл мыла  один или два куска
И даже, говорят, утопили,
Но старику об этом не говорили
/зачем расстраивать блаженного чудака/?

- 2 –
Наша улица, прямо по ней не проехать,
Изгибается, сообразно рельефу.
Говорят по ней полковник Зилов когда-то
Вёз с войны чемоданов десять ребятам
/своим детям и своей жене –
  даме дородной и шикарной вполне/.
Люди же возвращались, кто на «деревяшке»,
Кто в застиранной гимнастёрке, кто в тельняшке,
Но не таков был наш бравый полковник,
Мне из истории вспомнился Оливер Кромвель,
Несгибаемый командир «железнобоких»,
Пусть англичанин, пусть давно когда-то,
Но и под кителем Зилова были железные латы,
По крайней мере, мне так тогда казалось,
Зато и добра привёз, бабка так сказала,
Ни мало, возчика нанял с вокзала.
У бабки сына убили и она не забывала
Ничего и никогда, только вздыхала:
«Кому война – кому мать родна.
Привёз добра, подумаешь-то г…на.
Вернулся бы Митенька живым, заработал
Побольше этого фартового жмота,
И смахнув слезинку уголком платочка, -
Спасибо, что в живых остались две дочки…» -
Лаконично подбила бабки
Вдовая, сына потерявшая, бабка.

- 3 –
 Веримеиха, злющая, скварлыжная старуха,
Состояла старостихой при местном соборе,
Всем любителям дармовщины на горе,
Была веры неимоверной и крепости духа.
Но старика своего держала в чёрном теле,
Милейшего, надо сказать, на самом деле –
Никодима Ивановича, механика речного флота,
Рубахи-парня, в отличие от старостихи - жмота.
Всем, кто крутился у кассы церковной
Поворот давала Ангелина Петровна,
Хотя домой её подвозили на «Волге»,
Оказывая честь престарелой «народоволке».
Зато дома, эта из ума выжившая старуха,
Демонстрировал перед стариком силу духа
И обедала от мужа затюканного отдельно,
Устраивая этакую мужику богадельню.
Впрочем, идиллия продолжалась недолго:
Дед ушёл на тот свет в самоволку,
Не очень-то пережила его и старуха,
Не стоило демонстрировать силу духа.

- 4 –
Живописать городской быт неинтересно даже –
Тот сидел, этот сидит и очередной под стражей.
Один подкараулил мужика, продававшего корову,
Другой лишил жизни доктора пристанского,
Репрессированного профессора с мировым именем,
Ссылку отбывающего, не заботившегося об имидже.
Третий по глупости съехал с катушек,
Магнитофон увёл в клубе «Водник», катушечный.
Вроде бы посчитал свою выходку за игрушку,
Ну и получил за госсобственность на полную катушку.
А четвёртый, а пятый, а десятый…
Неинтересен этот «мушкетёрский» список, ребята.
Можно было, конечно, посчитать ещё «алканавтов»,
Их много и не одного героя – космонавта,
Или известного бесшабашного хоккеиста,
Зато дюжина, уже в то время, морфинистов.
Даже бизнесменов на удивление мало,
Хотя «Биллиардная» теперь на месте речного вокзала
И со стелы, в честь прибытия вождя в сибирскую ссылку,
Барельеф отковыряли игроки вилкой.
Всё-таки бронза, а цены в кафе не шуточные,
Это вам ни магнитофон катушечный.
Но, как ни странно, не заметили власти пропажи,
А вроде бы свободней вздохнули даже.
Мороки хватает с этими знаками культа,
Так, глядишь, недалеко до инсульта.
Хотя теперь КПРФ в городе потеряла силу –
Хватит, достаточно погнобила,
Пусть другим даст поуправлять немножко,
Да и к причалу позарастали стёжки-дорожки.
Технику «Речфлота» давно списали в утиль,
Так что на Протоке полный штиль
И детишек у местных аборигенов не густо,
Повырубили в девяностых всю капусту.

- 5 –
На Пристани, как в Союзе, жили люди
Многих национальностей, будет
Около десятка, а может и более,
Манил юг Сибири, как нынче Первопрестольная.
Пленных японцев забросила к нам война,
Так что про них не скажешь, какого рожна,
Поляки, украинцы, проще сказать – хохлы,
С татарами евреи у нас на ТЫ,
Немцы Поволжья, хакасов же было мало,
Прибалтов и белорусов тоже хватало.
И каждый был занят своим постоянным делом:
Японцы с металлом обходились весьма умело,
Татары казанские – ражие были детины,
Грузили муку, белыми были спины,
У каждого полотенце свисало на поясе…
Мирно сосуществовали в городе и в часовом поясе,
На четыре часа отличном
От жизни столичной.
Был даже перс и звали его Замон,
Курд говорят, на грузина смахивал он.
Жена его русская, нарожала ему полукровок,
Весёлых и шустрых девчонок – божьих коровок.
Не помню, чтобы делились на мусульман,
Иудеев, католиков, православных ли горожан.
По праздникам выпив, буянили все, но в меру,
Хватало на всю Пристань одного милиционера,
Одной медицинской, водницкой амбулатории
И за рекой, ещё царской тюрьмы – санатория.
Мы, ребятишки, книжки читали «Детгиза»,
А взрослые строили подобие социализма.
И для того, чтоб картина была полна
К нам инвалидов забросила в город война.
Бывало безногих, бывало слепых и безруких,
Глядя на них, постигали мы жизни науки:
Историю, географию, хитрости крепкого мата,
Курения и шансона под звуки гармошки, ребята.

- 6-
Память моя на бреющем полёте
Пролетая, лавирует между новостроек,
Десятиэтажные здания, многоэтажный мат
И бомж уверяет, что он вовсе не дипломат.
В голове стучит швейная машинка,
Один - другому: «Подвиньтесь, мужчинка…»
Господи, то фиолетовый, то голубой,
То контрабас, а то гобой.
Мартовских котов десант на железных крышах…
Называется, подышать свежим воздухом вышел,
Не заметил, как осеренилась сирень,
Окуталась белым цветом черёмуха.
Наломать букет – лень
И не наломать – тоже плохо.
Два школьника младших классов
Выясняют промеж собой кто такие пи….сы?
Просят стать арбитром подвыпившего гражданина,
Но тот с понятием: « Вам такое знать не по чину,
Лучше почитайте про льва и собачку,
А не задавать людям такие задачки».
«Ну, его, закинемся в интернет,
Доставай айфон и готов ответ».
Мужик хлопает себя по карманам, ищет зажигалку,
Ему этих «умников» слегка жалко,
Он своему, такому же, не платит алименты…
Старуха, начисто лишённая слуха,
Проходя мимо, разрешает спор споро и сухо:
«А вот я вас, мазуриков!» - и грозит палкой.
Пьяному гражданину и старуху жалко,
Он пытается её назвать матерью,
Но та и его посылает к такой матери.
Всё-таки лучше вспоминать молодые годы,
Память шныряет за огороды,
Где на пустыре – осока и глина,
Цыганский табор шатры раскинул
И цыганки рассыпались по улочкам пригорода,
Обывателям судьбу предсказывать втридорога.
Втравливают в процесс, начиная с копеек,
А доходит до кур, петухов и индеек.
Походные костры дымом заволокли округу,
От реки, с дебаркадера, доносит песню о друге,
Как будто друг – это третье твоё плечо,
А мне дружок въехал мячом в лицо
И подружка, знакомая с детского сада,
Усмехнулась и только вильнула задом,
Вроде бы так и надо.

- 7 -
 Он сказал мне: «Я ни разу не видел,
 Чтоб кто-то кого-то трахал
И эти кто-то охали или ахали,
От желания или от страха».
Подумаешь, тоже мне фуги Баха.
В тополях запроточных и даже на местном пляже,
Где попало и в зимнее время даже
Можно видеть неровные эти картины,
Когда горбятся друг над дружкою спины
И лунный свет кисеёю из паутины…
«Ты о чем это, - тычет мне друг в бочину. –
Я сказал тебе, что ни разу…»
«Да я понял…» - девочек безотказных
Было много, играла шпана в «девятку»,
Их ловили менты, отбивая носки и пятки,
А зачем? Видно нравственность их тревожила не на шутку,
Знали бы до каких дней доживём… На минутку
Крепко-крепко зажмурился опер Миронов,
Не ходили б старухи к нему с поклоном:
«Отпусти, милок, моего сыночка,
У него полюбовно с хромого Ивана дочкой…»
Усмехался в усы несгибаемый кэп: «Босота,
Твой паршивец, вот фотки моих «сексотов»,
Сам же прятал в усы ироничный слегка оскал
И героя-любовника всё-таки не отпускал.
Время шло, и ушёл в мир иной Миронов,
Портят девок его подопечные,  без гонд…ов.
На могиле мироновской памяти горькой стелу
Тоже портят  и думают, что за дело.

- 8 -

Моя тётя работала бухгалтером на дрожзаводе.
Там в цехах стояли такие чаны
С удивительно хлебным запахом варева
И тогда мы, ещё пацаны,
Бегали на этот заводик старенький.
Допотопный,  с минимумом механизации;
По двору расхаживали лошади,
Запряжённые в «бестарки»,
Эти одры копытами клацали
И казались нам привлекательней,
Чем теперь иномарки.
А отходы производства назывались «бардой».
Её мы корове возили в бочке,
И сторож дядя Ваня, всегда под балдой,
Помогал нам изредка, между прочим.
За дорогой, в затоне, синела река
И небо, в детстве всегда голубое.
И хотя мы за «деликатесом» ездили изредка,
Корова исправно повышала удои.
Вспомнишь былое – тоска сосёт
Сердчишко, а детство – дырой в заплоте.
Давно расформировали дрожжевой завод,
Коровы не стало, постарела тётя.
Она на пенсии и сводит баланс
Лекарств в необходимой дозе.
И всё дальше времени дилижанс
Нас от пережитого увозит.


- 9 -
Дед Мухин – известный был пимокат,
Я всегда боялся  бороды его.
«Вот не будешь спать, - стращал меня брат, -
Придёт дед Мухин …» - и что с того?
А ещё у него было несколько дочерей,
Я с ними ходил в одну школу
И не было девочек красивей,
Чем у этого ваятеля валенок весёлых.
Дед Мухин – запоминающийся старик,
В нашем районе известная личность,
К его пимам у нас все привыкли,
Выкладывая за них любую наличность
/тогда не ведали про слово «кредит»/,
Хотя взаймы охотно давали,
Да и улица наша - не Уол-стрит,
Где жили эти мухинские крали.
Дед умер, валенки и дочерей разобрали,
Но помнить о мастере не перестали,
Упоминая всякий раз про бороды его вид,
А дом его до сих пор стоит
И смотрит на новую школу
Окнами своими весёлыми.

- 10 -
На берегу Протоки стоял «ГУТАП» -
Организация по снабжению была такая,
На территорию не зайдёшь просто так,
Но мой дядя – кладовщик и меня пропускали.
И в одном складе списанных запчастей
Уйма и подшипников много битых.
Казалось, жизни не хватит всей,
Пересмотреть их за дверью едва открытой.
То-то богатства – выбирай скорей
И мы шариками набивали карманы,
А потом включали «коробку скоростей»
И домой… с друзьями делить без обмана.
Шарики походили на блескучую икру
Железных рыб неизвестной породы,
Вот-вот, казалось, прилетит птица Рух
Из красного заката, принеся непогоду.
Беспокойно становилось тогда на душе
И мерещились различные приведения,
Уроки не учились и в дневниках уже
Маячил «неуд» по поведению.
Дядя спрашивал строго: «А где ремень?»
И мы понимали, ГУТАП надолго для нас закроется,
А с другой стороны – не каждый же день
Надоедать взрослым, быстрей успокоятся.
Шарики девчонкам, пусть играют пока,
В «классики» на плитах возле школы,
И над всем этим плывут облака
Поры той далёкой и весьма весёлой.

- 11 -
С нами в вечерней школе учился какой-то чин,
Интересно, хотя и не было особых причин,
Кем он служил в Спасском соборе,
Только школу он посещал себе на горе,
В 10 «Б» учился вместе с Валеркой и Лёхой,
А вот как учился: хорошо ли, плохо?
Потом пропал, словно вознёсся на небеса.
Это, говорят, прихожанки изгоняя из него беса,
Жалобы строчили, чуть ли не в канцелярию небесную,
На эту божью тварь бессловесную.
Больше мы его в школе вечерней не встречали
А в храм тогда мы не ходили,
Да нас особо – то и не приглашали.
Наверное, хорош был в рясе, при паникадиле.
Может и правда старухи со свету сжили?



- 12 -
Шкипер Шлыков всегда за правду горой,
У него самоходная баржа была в подчинении -
Предмет внимания пацанвы пристанской,
Хотя мы держались от него в отдалении,
От крутого мата, когда он «балакает» с матроснёй,
Тише становились даже волки морские эти,
А ведь любой из них запросто «финкою» полоснёт,
Но со шкипером они смирнее овечек.
Уважали в нём бывалого моремана -
эти безбашенные сыны человечьи,
Герои многих приключенческих романов,
Гроза, как сказали бы теперь – задротов.
И даже начальство боялось его пристанское,
Только видели бы вы, как он улепётывал
От жены, после очередного запоя.
               

- 13 -
                Дурочку городскую дразнили Зелёною Ритой,
В похожести на артистку собака была зарыта:
Остроносая и худая, как от швабры палка
И нам, хулиганам, нисколько её не жалко.
Мы изводили её, бегая за ней следом,
Мы считались добрыми, а она – вредною.
Побирушка, нищенка, вроде как ни в себе,
Пустое место в пацанской нашей судьбе.
Дразнили жестоко, но каждый боялся немного,
Хотя, что выкинуть может старуха эта убогая?
И только однажды за старым киоском я видел,
Как зашлась бабка в недетской своей обиде,
Слёзы катились по рытвинам грязных щёк,
Горе старушечье было нам невдомёк,
Что может у Риты в душе её чёрной гнездиться,
Какая такая синица или жар-птица?
Проплакавшись, она беззубым зашамкала ртом,
Но кое-что стало понятно нам только потом,
А пока за ларьком сидела на каменных плитах
Дурочка городская, Зелёная чья-то Рита.

- 14 -
На окраине, за неказистыми домами,
Разливалась городская канализация,
Где заканчивалась цивилизация
Желтовато-бурая жидкость – мадежами
Замерзала и мы с ребятами
Там катались на самокатах,
В хоккей резались там мальчишки,
Носы не воротили, мол, пахло слишком
От Фоки, Чарли, Зихара и Турана –
Сточные воды обновлялись постоянно,
Мы болели «желтухой», лечили плохо,
Что совсем ни странно -
Такая послевоенная эпоха.
Медицина в провинции была слаба,
В  «инфекционку» надоедала ходьба.
И весною, когда на реке сходил лёд –
Все нечистоты шли опять туда.
Дяденька – Горсовет был жмот,
Объясняя: «Где столько хлорки взять?»
Местные власти боролись запретами и приказами.
Начальство не болело ни разу,
Но зато их обихоженные дети
Не считали себя самыми счастливыми на свете.


- 15 -
А интересно, жизнь в частном секторе
Маленького, захолустного городка
Все в таком же незыблемом спектре
Сейчас, как была, когда улицы и река
Всецело подчинялись провинциальной дрёме,
Почти деревенского быта, кроме
Появившейся щёлочке в большой мир
Телевизора, дотерпим до вечера – поглядим,
Что творится с одним и другим…
Хотя перед кино был журнал «Новости дня».
У тебя ещё маленькая ступня
И ты донашиваешь худую обувь с чужой ноги,
А когда купят резиновые сапоги,
Тогда все лужи и вселенная вся – твои.
Новость дня – мне купили резиновые сапоги
По размеру чуть больше моей ноги
И прощай спокойное небо в лужах,
Опаздываю сразу на обед и ужин,
Всё гуляю по облакам
Благодаря новым резиновым сапогам!

- 16 -
В доме, по которому порхало моё детство,
Ещё проживают некоторые предметы –
Времени и стиля того приметы:
Лавка, на которой сушили валенки,
Заглядываю в окно, словно мальчишка с завалинки.
Эротику в детстве заменяли сладости,
А детские фантазии – недетские страсти
И вообще детство – это убежище
Для всей твоей жизни последующей.
Приступы воспоминаний, детской рефлексии,
Как приступы шизофрении или эпилепсии.
Скоро, как с русского на русский перевод,
Понадобится с детского на взрослый и наоборот,
С языка птиц и зверей на язык детей.
Радостно сжимаешь не крепкие кулачки,
Ещё бабочки сами летят в сачки,
Ещё облака в лужах кружат
И солнце падает за горизонт,
Как вращающийся разноцветный зонт.
И даже замок на механической застёжке
Снизу вверх прыгает на одной ножке
И сверху вниз,
Как воробей
С карниза
На карниз:
Прыг – прыг,
Шмыг – шмыг.

- 17 -
Мой город ужасно революционный,
Судя по названиям улиц, так говорю,
И хотя жили в нём преимущественно чалдоны,
Стояли они с евреями в одном боевом строю.
Шагал комиссар в куртке хрустящей кожаной
И писарю тыкал в его записной блокнот:
«Здесь улица Пролетарская, там переулок – тоже,
А после Повстанская прямо до синих ворот.
Далее Утросентябрьская и Штабная,
Колеватова, Комсомольская и Спартака,
Маркса и Энгельса – этих-то может знаешь?
В головах граждан останутся на века.
Пиши аккуратней, уволю с хорошего места,
Пойдёшь по Рабочей, таскать на завод кирпичи.
Улицы Фрунзе, Чапаева – будут всегда уместны,
Ленин и Крупская  тоже у нас в чести.
Вот ещё Красноармейская, Щорса,
Борцов революции, ладно передохнём.
Может Мичурина вставим сюда, для форса?
Сталина надо б, да переименуют потом.
Лучше уж Чехова, Гоголя или Пушкина,
Последний отважно, считай за Рассею, погиб.
Правильно, будет хоть творческая отдушина,
А то в маленьком городе и такой экстремистский загиб».


- 18 -
В городе на улице Народной,
Где всё народное и свободное,
Как «Освобождённый труд»
На площадях и улицах российских городов,
Есть библиотека Пушкина имени
/так бы и написал: «Среди огородов и садов…»
Но эта улица с пятиэтажками глухими,
Наверное, народу так будет лучше,
Да и самому  Александру Пушкину.
Понятно, отчего так любят душку
В моём городе;
Здесь декабристы когда-то ссылку отбывали,
Не в рудниках и солдатах,
А декабристы и Пушкин – близнецы-братья,
Кто более матери-истории ценен,
Декабристы Пушкина заключали в объятья,
А Пушкин у декабристов просил прощения:
Ехал в Питер, но зайца испугался и отвернул,
Решив, подождёт восстание на Сенатской,
А потом с няней ушёл в загул,
Забыв про Северное и Южное братства.
Есть в городе педучилище тоже
Имени нашего Александра Сергеевича,
Будущие  учитёлки  до чего пригожие,
Хотя и не похожие на пригоженскую Валерию.
Конечно, по образованности Гончаровой фору
Они бы вполне без натуги дали,
Вот бы кого невестами впору,
Они бы не стали с Дантесами зубоскалить.
В Минусинске нет ни улицы Сухэ – Батору,
Ни другим воинственным азиатским мэтрам,
От того и рождается литераторов
Больше, чем полководцев, на квадратный метр.
- 19 -
Говорят первые красноярские «сталинки»
Японские военнопленные возводили махом,
И пусть они росточка были маленького,
А потолки в тех домах – аховые,
Выше трёх метров в таких квартирах,
А ещё японцы ничего не тырят,
Скорее сделают себе харакири.
Узкоглазые, ручки сухие,
А строили на века, видимо.
У нас, в Минусинске, их тоже видели,
Они в РЭБе работали на совесть,
Суда чинили в мастерских на пристани
И к жизни нашей присматривались пристально.
Хотя печальна о военнопленных повесть,
Но их потом домой отпустили,
Только те на здешних дамочках  подженились
И дети были, всё чин чином.
Не станешь же их выгонять дрыном,
Мол, уёб…вайте в свою Лимонию,
Здесь вам ни дом отдыха или филармония!
Японцы старыми уже стали,
Их руки привыкли к обработке стали,
А вместо Утамаро и Харунобу -
Суриков с Репиным, а мы – уёб…вайте.
Не вежливо обошлись с самураями ихними,
Но всё-таки к пенсии кое - как выпихнули
На родину, в Японию, а не в Чили,
Как и полагается в русском стиле.


- 20 -
Мой дядя, нарушая все принципы соцэкономики,
С весёлым товарищем по бондарному цеху
/Клименок – была у того фамилия/,
Как андерсеновские весёлые гномики
Бочки делали для мясокомбината в сарае
И никого туда не пускали.
Производство было полулегальное,
Могло превратиться для них в подвальное,
Но местное начальство закрывало глаза
И молилось на образа,
Лишь бы эти лихие бондари
В один прекрасный денёк не сбондили
И не прекратили делать для производства бочки,
А соседи знали про ту «точку»,
Но никто не стукнул в милицию,
Мол, так и так, известные лица
Стучат по обручам кувалдами.
Да пусть стучат, нам совсем не жалко,
Только подрываются основы соцэкономики…
А наши дяди, весёлые гномики,
И по природе – большие комики,
Весело ковали рублики для своих детей,
На зависть почтенной публике округи всей.
А бочки выходили такие ладные,
Пахли кедром свежевыструганным, как ладаном,
Дяди клёпку стягивали тросами,
Словно женщины тело стягивают поясами,
Вставляли круглые донца,
И всё это увенчивали синеватыми обручами…
Р.С. Нет давно уже мясокомбината
И бондарские инструменты подевались куда-то:
Все эти рейсмусы, наструги и уторники для уторов,
Ими дяди выбирали канавки для днищ,
Нет даже комбинатской конторы
В которой, дядям не заплатили по несколько
Дореформенных  неденоминированных «тыщ».

- 21 -
Мой дядя не любил сидеть без дела,
А тогда наблюдался дефицит зеркал,
И вот дядя, направляя мою деятельность умело,
Мне боевое задание дал…
А было это в 1961 году, ещё до полёта Гагарина,
Но уже далеко от эпохи Сталина,
А то мы бы с дядею не рискнули,
Боясь оказаться в МГБ на стуле,
Тогда шёл обмен старых денег на новые
И дядя мне дал несколько новых целковых,
Чтобы я в пунктах обменных,
Наменял непременно,
Побольше серебряных полтинников.
Я поменял и чувствовал себя именинником
После дядюшкиных похвал,
А мамин брат тоже не сплоховал,
Распустил это серебро в кислоте
И высушив выпавший серый осадок,
Растворил его заново, может быть и в воде?
А потом на витринное стекло
Разливал раствор. Чтобы ровненько растеклось,
Подогревая снизу свечой, где надо…
Зеркала получались не совсем «кондишен»,
Рябили немного, кривились излишне.
И теперь, когда смотрюсь в дядюшкино трюмо,
Вспоминаю тот год и властей угрозы
За частное предпринимательство,
И смотрюсь, как сквозь слёзы,
В потемневшее зеркало, через дымку лет…
Давно уже дяди моего нет,
А его печальные  зеркала живут
И как, в самом деле, не прослезиться тут,
Вспомнив, что вечно мы кому-то должны
И в первую очередь – недреманному оку страны,
Хотя так и не выбрались из нищеты
Ни дядя мой и не я, да!
Вот такая получается ерунда.

- 22 -
Воспоминания – куда от них деться:
Угловой домик, в улицу - три окна,
У пивзавода, в городке моего детства,
Жила девчонка, из нашей школы она.

Маменькина дочка с бантами белыми,
С портфелем, едва ли не больше её…
Мы подшучивали над ней, между делом,
А время делало дело своё.

Девчонка школу посещать перестала,
Ни озорство наше – причины другие,
Жизнь её теплилась в полнакала,
Белокровие, по-научному – лейкемия.

Такое во сне дурном не приснится,
Девчонка лежала в больничном халате,
Я сам её видел во дворе больницы,
Вывезли подышать прямо в кровати.

Какое здесь вставить сочувствия слово,
Искусством риторики мы не владели,
Помню, фамилию её – Трунова,
Девочки с бантами и с большим портфелем.

Траурно затрепетали все ленты и банты,
Когда через город её провожали.
Трубы оркестра нестройно вздыхали,
И плакали, кажется, музыканты.

Смутно белели картонные лица,
Улица – декорацией в печальном зале…
Вспомнилась «Смерть пионерки», Багрицкого,
Стихи, которые на литературе читали.

Пахнуло бензиновой гарью и пылью,
Мы все повзрослели заметно, сразу.
Кончилось детство, лишь облака плыли
Белыми бантами… заразы!

- 23 –
Из моего детства идут странные слова
И тянут за собой паровозиком простые воспоминания:
Венские стулья, панцирная кровать,
Печь – голландка, буфет, уважение и почитание
Старших: «Марш в угол! Зубатиться перестань!» -
Кузбасслак – краска, блестящая, как уголь,
Атрацит и дальше – горжетка,
Пан – бархат…»Так и будешь стоять?
Повернись - ка лицом к стене» -
Муфта, боты, манто…
Обида душит вдвойне
От того, что нельзя возражать,
Детские кулачки сжать
И думать: «Вот стану взрослым,
Своих детей не стану мучить вопросом:
«Почему ты молчишь опять?»
Примус, керогаз, вторая панцирная кровать,
«Бурки», гольфы, «Красная Москва» -
Старые-старые слова.
Запах нафталина и хлорки,
Земляничного мыла, привкус касторки,
Рыбьего жира, ощущение вазелина,
Медицинские банки на грудь и спину,
Компресс из «Тройного» одеколона,
Горсть игл патефонных –
Теперь это всё анахронизмы,
А тогда – неотъемлимая часть жизни:
Керосиновая лампа, шёлковый абажур,
Перелицованное пальтишко, «накидашки» гипюр,
Патефон, самопряха, веретено,
Дверная заложка, фильмоскоп, окно
На двухстворчатый ставень, засов, чекушка,
«Стеклянная четверть» - это как ба-альшая четушка –
Этакая бутыль с вишнёвой наливкой…
«Не суй свой нос, получишь по загривку», -
Ершик, самовар, чугунный утюг на угле древесном,
Плотницкий инструмент: от наструга до отвеса,
На стене радио – чёрная тарелка.
Тётка вздыхает: «Кручусь, как белка.
Мойте руки и марш к столу.
И ты, бука, уснул там, в углу?»

- 24 –
Пивзаводик сам по себе небольшой,
А труба у него, аки перст – велика.
Грузчик бухгалтеру говорит: «Постой,
А не пропустить ли нам по кружке пивка?»
Главным в окружающей здешней среде,
Было на Средовой площади это серое здание,
И весь город подтягивался к этой трубе,
Верней  к забегаловке у её основания.
Во время получки, а то и просто так,
Позвенев незначительной в кармане мелочью,
Набирали сумму, к пятаку пятак,
Штатный учитель и заштатный неуч.
Вечерело, но гужевалась толпа
/ с чего бы сердечных обуяла жажда/,
Напившись, мочились у электрического столба,
Не опасаясь, что может долбануть однажды.
Не раз отмечались здесь народа слуги,
Свеженького-то пивка всем охота.
У пивнушки, как в бане, равны заслуги
Члена горсовета и последнего идиота.
Для всех эта «Под труба» была светом в окошке,
Закусь – рыбёшка, какие там раки,
Бухой инвалид наяривал на гармошке,
Не замечая ни суеты, ни драки.
В сумерках, как обычно, подтягивались жёны
К своим выпивохам, подгулявшим на славу.
«А что, отдыхаем вполне законно,
На это имеем полное право!»
Случалось, оставался мужик в исподниках,
Щепотка соли к пивку и к жизни.
Торговая точка у пивного заводика,
Как веха тогдашнего социализма.

- 25 -
На Пристанской улице два барака,
Тип строения одинаков,
Населения тип одинаков -
Очень схож меж собой генотип.
В широченных клёшах путается река,
Форменные фуражки высоко в облаках,
Ребятишек  в семьях - путаются в ногах,
Детский сад весь в цветах, на задах
Деревянных похожих строений
И безоблачных лет наслоение.
Так, пожалуй, тогда мне казалось,
Что с того – накопилась усталость
В этих лестницах тёмных подъездов,
В этих лозунгах действий и съездов.
И когда во дворах домино,
И когда мяч футбольный в окно.
Зато вид из любого окна
Самый лучший и речка видна,
И затон, и отстой пароходов,
На вокзале скопленье народа,
У ларьков горьких бражников накипь,
Дальше водозащитная насыпь.
Время шло и менялась округа,
Выходя из привычного круга
Мата грузчиков, крика торговок,
Лиц без возраста, беспонтовых,
Да общающихся по-братски,
Как в опусах Ковенацкого.
Но стихала регтайм-какофония,
Когда белого бо;рта симфония
Теплохода с реки наплывала,
Отходя от речного вокзала.

- 27 –
Возвращаясь в дом былых воспоминаний,
Захожу в дом, где живёт мой брат.
Здороваясь, обходимся без лобызаний,
Но всё равно один другому рад.
Всё на месте в доме, где прошло детство:
Самодельный буфет, старое трюмо.
Мысленно здороваюсь: «Думал капец вам,
Дядей сработанные давным - давно
Вещи эпохи развитого сталинизма…»
Помнят они рук мужицких тепло.
Глядя в несуразности нашей жизни,
Чуть кривится зеркала тёмное стекло.
Этажерка тоже дядиных рук дело,
Правда обживают ей Маркес, Бёлль и Апдайк.
Звонким колокольчиком детство прозвенело,
Сохраняя в этих стенах времени Клондайк.
Брат устало смотрит, недоумевая.
«Рухлядь, - и кивает на своё «добро».
Всё теперь другое, жизнь давно другая
У живых, а мёртвым? Мёртвым всё равно».

- 28 –
Вспоминаю детство своё,
Женщину, красивей стюардессы в полёте,
Я украдкой поглядывал на неё
И думал: «Какая всё-таки у меня тётя».
А она думала об ответственной своей работе
И уже давно скончалась война,
Приходили домой ребята:
Солдаты, солдаты, солдаты
И всё мимо красивой тёти.
Ей бы о себе позаботиться, а она о работе,
О бухгалтерии на небольшом заводике
/мне тогда пять или шесть годиков/,
И тётя жалела своего племянника,
Совсем сироту и пока ещё маленького,
Любила его бескорыстной любовью,
Сама вела жизнь вдовью,
Её женихов забрала война –
Тётя замужем не была.
Медали звенели на груди у фронтовиков
И каждый посвататься был готов,
Но тётя всё ждала и ждала кого-то:
Стукнет дверь, промельк сквозь щель заплота.
Вдовая моя тётя,
Которая никогда не была замужем…
Слоники, салфеточки рифечённые,
Ракушки и камушки
С моря привезённые,
Фотографии с пальмами, кипарисами, тополями,
Фотография брата на стене, в чёрной раме,
Молодого и тоже любви не познавшего,
Где-то в болотах ничком упавшего
При отступлении, но пришла похоронка…
Всегда рвётся там, где тонко –
Бабка не дождалась сына, тётя – брата,
Это случилось давно когда-то.
В День Победы я своему внуку прикалываю
Георгиевскую ленточку
И когда-нибудь я ему расскажу о тёте,
О её тихой бухгалтерской работе
О её брате, совсем молодом солдате,
И о воевавшем своём отце, его прадеде.
Внук любит смотреть парады
И подбивать виртуальные танки
Во время игры в компьютерные войны.
«Памяти павших будьте достойны»
И живых – тоже.
Как моя тётя,
Состарившаяся на тихой работе,
Так и не дождавшаяся ни жениха, ни брат
С войны, случившейся давно когда-то.

- 29 –
Сегодня узнал, побывав в соцсетях,
Что друг умер ещё в 90-х годах,
То есть сравнительно молодым,
Кудрявым, волос русых дым.
Знать бы, что планида его такова,
Нашёл допрежь нужные слова,
А по малолетке – поделился конфеткой,
Обнял: «Сашок, что с тобой?»
Может покачал бы головой.
Теперь уже не поделиться куском пирога –
Ударился друг в бега.
Намного пережила его мать,
Воспитательница в пристанском детсаду,
Мария Петровна, ночь застигла её в снегу,
Весть застала её врасплох.
Всё туманнее огни городов,
Река времени – всё понятно без слов.
Да кабы всё… Не просвечивает покров
Полога, опускающихся снегов.
Друг мой, Сашка, весть ударила как доской,
Неизбывной глухой тоской.
Сашка, не уходи, постой.
Неужели и ты за чертой?