Как Вода, Ветер и Огонь Человека искали

эпическая поэма

Однажды Вода,
устав принимать в свое лоно всякую скверну,
вроде плевков, окурков, отходов от пищи,
битых бутылок и дохлых собак,
бензина от катеров и моторных лодок,
что убивают сотнями тысяч новорожденных мальков
и превращают реки в болота,
наделяя их смрадным запахом смерти;
Вода, что когда-то была святыней
для всех существ, включая людей,
а стала их пленницей и безвольной рабыней;
живая Вода, задыхаясь от трупного яда,
вдруг возмутилась духом
и, обернувшись костлявой старухой,
возопила что было силы:

- Сколько терпеть мне еще глумление и насилие?!
Когда-то была я животворящей стихией,
и все живые любили меня и чтили,
а ныне я – словно птица, которой подбили крылья.
Любви я жажду, чтобы любовь отдавать,
и благодарности, чтобы дарить благодать.
Не ради себя самой ищу я благодаренья:
я зеркало ваше, люди, и вашей души отраженье.
Во мне, умножаясь, свет сияет сильней,
а мрак беспросветный становится вдвое темней.
Зачем же в лицо мое вы, безумцы, плюете?
Меня оскорбив презреньем, самих себя вы убьете!
Любви бескорыстной и чистой не помню уж я больше века.
Я жду своего жреца. Я ищу Человека!

И пошла Вода по миру, Человека искать,
а сама горька как полынь, черна как вдова.

Долго ли, коротко ль, то ли брела бродягой, о камни сбивая ноги,
то ли рекой спотыкалась она о пороги…
Только – глядь! – а навстречу ей – молодец.
Добрый ли? Ну а кто ж его знает!
(Вот сейчас и увидим)

- Эй, река, а есть ли в тебе еще рыба? Да?
Вместе с ней покупаю тебя я тогда
(у меня производство). Ах, ты пошутила?!
А без рыбы и даром ты мне не нужна.
Иль не видишь сама? Ты мелка и грязна,
омочить в тебе ноги сгодишься насилу.

И, глотая горючие слезы,
побежала река дальше, рыдая.
Бежит и сама себя утешает:

- Хорошо, что я ему солгала
и остатки своей рыбы спасла.
Окушки мои, плотвички, живите вы!
Не отдам вас упырям-потребителям!
Им бордель-ресторан вся Земля,
ну, а все, что не съедят, наводнят
трупным ядом, чадом да смрадом,
а потом говорят,
будто мир этот – ад.
Я слыхала от попа-грамотея,
будто мир для того и затеян,
чтоб двуногий паразит был доволен,
и его одного весь не стоит.
Так и сказал: все живые твари,
взятые вместе, с Вселенною целой в придачу,
не стоят одной лишь его «бессмертной души»
и рядом с нею совсем ничего не значат!

- О чем твои глазоньки ясные, реченька, плачут? –
внезапно слышит река
голос как будто издалека.
Глядь – вот и сам он, красавец, идет, ликом светел.
- Кто ты, мил человек?
- Не признала, Водица-сестрица? Я братец твой, Ветер.
- Ветер? Ах, да и вправду Ветер!

А Ветер морщин на лице Воды не боится:
ищет ее уста, обнимает за плечи,
и ласки его, как в старь, тоску ее сердца лечат.
И дивится Вода: - Как ты пылок, брат!
Будто я невеста тебе, не сестра.
- Ах, не суди слишком строго, сестрица, ты брата!
Не на кого мне пыл свой давно уже тратить.
Вот, обернулся я парнем пригожим, по миру свищу –
ту, кто меня полюбит, среди людей я ищу.
- Что ж это, братец? Любви у людей и ты не встретил пока?
Верно, дорога к ней и вправду теперь нелегка.
Так вот и я: норовит меня всякий всего лишь употребить.
Может быть, вовсе на бедной Земле разучились любить?

И отвечает ей Ветер: – Любовь там, где вольная воля.
Вместе с тобой мы пойдем искать ее, если позволишь.
Желаю я встретить девицу,
чье сердце свободно как птица:
от зависти к тем, кто богаче
и к тем, кого больше ласкает удача,
и к тем, кому Мать-Природа дала красоту,
и к тем, кто честно поднял над головою мечту;
и еще от страха, что скажут о ней подруги,
от мании поминутно брать себя в руки,
от алчности и корысти, а также от глупой манеры
принимать с покорностью рабской, на веру,
все, что в умных книжках и модных журналах
ей твердят эрудиты-профессионалы,
заглушая тот голос, что говорит в тишине,
и дорогу к ней навсегда преграждая мне.
Я ищу по свету девицу,
ту, которая не побоится
за мною следовать в танце,
не считая такты,
и легко пробежать над бездной по самому краю –
и пускай одна нога не знает, куда шагает другая!
Ищу я девицу творицу,
спонтанную дикую мастерицу:
будем ли мы лепить пироги, горшки иль детишек,
будем ли ткать себе платье или саму судьбу –
волен дух творицы! Где хочет он, там и дышит.
Верен творческий дух лишь себе самому.
Только что ни попадется мне девица –
В жилах у нее не кровь, а водица
(ты уж извини меня, сестрица).

- Кабы так, – отвечает Вода, – я б тогда
ей омыла сердце от всей этой скверны.
Только как мне прежде самой обновиться?
Я жестоко поругана, осквернена,
обессилена горем, мелка и грязна!

- Думаю, сестра, тебе, наверно,
лучше бы на небо испариться
и на землю заново пролиться.
А еще, пожалуй, будет лучше,
снегом выпав, лечь на горных кручах;
там, почив, лучей дождешься вешних
и ключом студеным с бодрой песней
побежишь ты орошать долины,
и согнут перед тобою спины
и преклонят пред тобой колени;
затаив дыханье, твое пенье
станут слушать, словно откровенье,
станут припадать к тебе устами
и шептать, как некогда шептали
щедрости твоей благодаренье,
свежести твоей благословенье.

- Сладки твои речи, брат мой Ветер! –
с горечью Водица отвечает. –
Лишь в горах меня  почитают!
Лишь в суровых каменных пустынях
на устах как песня – мое имя.
Брат мой, почернело мое сердце,
Жаждет воздаяния и мести:
пусть настанет засуха скорее
здесь, где стала жалкой я рабыней,
где моя поругана святыня!
Пусть мои обидчики узнают,
что я им дарила, чем была я,
прежде, чем насилие убило
чистый ключ животворящей силы!
И тогда придут на поклоненье,
чтобы испросить мое прощенье,
и смирят передо мною гордость,
ниц припав к моей купели горной.
- Помогу, сестра, тебе легко я! –
молвит Ветер. – Засуху устроить
для тебя мне ничего не стоит.
Пусть пойдет на пользу вразумленье:
к нам, живым стихиям, уваженье
растеряли люди без остатка.
Ну, теперь уж будет им не сладко!
Пусть же сами на себя пеняют
и свою гордыню проклинают!

Скинул тут Ветер обличье человечье.
Сделался Ветер собою – воздухом вольным,
духом, что дышит там, где захочет.
Взвился ввысь он, в самое небо –
свищет, смеется, облака раздувает,
песенку ветреную напевает,
Красное Солнце в той песне нахваливает:
- Ты свети, сияй, Красно Солнышко!
Не нашел я на земле Красной Девицы.
Лишь в тебе, в твоей красе, в твоей яркости
и осталось все мое утешение!
Красно Солнышко, моя ты подруженька!
Покажи жар свой летний, полуденный,
силу лика своего, силу ярую,
силу ярую, беспощадную!

Ходила по синему полю огненная кобылица –
не отыскала небесного ковыля.
Обернулась она златокрылою птицей,
Полетела проведать земные поля –
А поля полны пепла, полны угля.
Засуха, всюду засуха!
Засуха неблагодарности черной:
дотла сгорели хлеба сердец,
родники любви пересохли.
А в пустыне, в безводной пустыне
отцы словно скот продают дочерей,
и швыряют камни сыны в матерей,
и стервятникам брошена на растерзанье святыня.
И ни листика, ни цветка, ни подвижной тени!
Сидит златокрылая птица на мертвом дереве, на сухом суку.
Лишь одна израненная земля и слушает ее тихое пение:

- Я царь-птица, я пламень-птица,
ярокрылая, яроокая.
Ровня мне – лишь небо высокое.
Нет силков на меня, нет замков на меня.
Не посадишь в клетку ты молнию,
не возьмешь в полон волю вольную,
волю вольную, непреклонную,
неподкупную, непокорную.
Сто царей хотели меня покорить,
ярый пламень силы моей залить.
Пела сестрица моя, водица,
словно горлица сизокрылая,
песнь звонкую, песнь свободную.
Только в час лихого насилия
зашипела змеей подколодною,
сизым облаком в небо взмыла,
сизым облаком улетела.
Не страшись тех, кто губит тело –
Дух Творицы им не убить.
Я царь-птица, я пламень-птица.
Лишь к тому, кого сама изберу
прилечу я с лучами зари поутру.
А покуда на зов мой приходит один только брат мой прекрасный,
Ветер с Юга, друг верный, любовник пылкий и страстный,
но всегда готовый по воле моей обуздать свою страсть
и замедлить свой бег, и безмолвно к ногам моим пасть,
чтоб не вздрогнула ни травинка, не шелохнулась ни ветка.
И, хоть ради меня мой брат обернуться готов человеком,
знаю я, что Иван давно у Кощея в плену,
и ослеп от слез разлученный с любимой Меджнун,
что один прослыл дураком, второй – и вовсе безумцем;
что саму любовь безумием люди зовут,
и идет попрошайкой она по ярмаркам шумным,
и тому уж рада, что медный ей грошик дают;
и во сне уже ей не снится,
что была она вольной царицей,
что была Великой Богиней
в мире, в котором влюбленные
не боялись огня любимых,
и воскресали с новой зарею,
сгорая каждую ночь.
Только как теперь ей помочь?
Кто вернет огонь в очаги и отвагу в сердца?
Как стереть морщины с ее лица
и ее священное имя
на уста всех живых вернуть?

Скоро песня поется – нескоро дороженька вьется.
Близко в сердце правда, да долог земной к ней путь.

Взмахнула крылами ярыми пламень-птица,
взмыла ввысь, и в край далекий, в край горный
от зеленой тоски, от печали черной
улетела туда, где была когда-то царицей.
Там в саду заповедном, что встарь царица взрастила,
еще живо древо волшебное, только мало в нем силы,
чтоб плоды завязать. И вздыхают в отчаянье ветви,
и как слезы на землю летят лепестки пустоцветов.

Ударилась грудью оземь тут огнекрылая птица,
Златокудрою обернулась девицей –
светлый лик, величавая стать,
но лежит на челе ее горя печать.
Вот идет по горной тропе молодица
среди диких деревьев и скал.
Вдруг зовет ее кто-то: «Моя Творица!
Как давно тебя я искал!»
Глядь – а вот и Ветер-братец с Водицей-сестрицей!
Обнялись сестра с сестрой, да с любимым братом,
и идут теперь все втроем, точно сваты.
Ветер, Вода и Огонь по земле гуляют,
на четыре стороны света громко взывают:
- Где ты, пропажа наша, ты, наша жизнь и судьба –
Человек, в чьем сердце Любовь все еще не раба?
Идут они по долинам, по горным тропам шагают,
где пропажу искать уж не думают, не гадают.
А дорога все вверх и вверх, все вперед и вперед –
авось да куда-то и приведет!

Вот сидит на горной круче,
как в башлык, одетой в тучи,
средь туманов белоструйных,
у порога ветров буйных
старуха, седая как лунь, древнее самой Земли.
Морщины ей бороздами на черные щеки легли.
В руках у нее сверкает стальной иглы острие.
Она на костлявых коленях волшебное держит шитье.
И гулу подземных недр ее грозный голос подстать.
Слышат путники песню: – Я ваша Предвечная Мать.
Нить жизни в руках у меня вместе с тканью судьбы.
Острием непреклонного духа я в колыбели гробы
обращаю снова, и смерти – в рождения,
по наитию, по вдохновению:
один стежок лицевой – ты живой,
другой стежок с изнанки – ты в царстве теней.
Я беру назад твою смерть,
чтобы ты не помнил о ней.
Я беру твою жизнь, чтоб ее обновить.
Никогда не порвется священная нить,
не притупится острие.
Все, что есть у тебя, все – мое,
что своим считаешь – возьму назад.
Счастлив тот, кто с другими делиться рад,
кто умеет творить и дарить.
Не запутается пути его нить,
не притупится в нем острие.
В единенье со мной все мое,
отдавая, он обретет.

Так Предвечная Матерь Мира поет.

Поклонились Ей Ветер, Огонь и Вода,
рассказали, что за беда привела их сюда:
 - Укажи нам дорогу, Предвечная Мать,
где счастливца, о ком поешь ты, искать!

И вздохнула Предвечная с горечью и печалью,
и седой головою своей покачала:
- Что стряслось со счастливцем моим? Я всерьез
попытаюсь ответить на тяжкий вопрос.
Стала быль легендой…Жил парень один.
Говорят, что звали его Хоакин.
Ну а я, та, кто помнит начало времен,
назвала б еще сотни и сотни имен,
и не только людей, а и целых племен,
что смиренно и бережно шли по земле,
с благодарностью скудный вкушали свой хлеб
и блаженны бы были Любовью одной,
если б алчность чужая у них из-под ног
жизнь и почву родную не стала бы рвать,
и манить миражами, и к гибели звать.
Вот и тот Хоакин, не щадя своих сил,
от зари до зари все за плугом ходил.
А нужда отступать не спешила,
по пятам за ним семенила.
Говорили ему приятели да друзья,
будто есть волшебное место в дальних краях –
там золота за день можно мешок нагрести лопатой,
и назавтра уже вернуться домой королем.
Не верил сначала им Хоакин – но куда там!
Поди не поверь в то, о чем твердят и ночью, и днем,
да еще в то, во что так хочется верить!
Ведь богатство для бедняка – словно райские двери.
И вот уж в мечтах своих он сажает фруктовый сад,
а вокруг него слухи о золоте, словно птицы, летят.
Вьют в апельсиновых рощах птицы гнезда, выводят птенцов.
Весна слетает на землю, слетает в сердца любовь.
А молодость сердцу живому – что та же весна:
не держит обид на людей, в целый мир влюблена.
Нипочем ей ни боль, ни печаль, ни тяжелый труд,
и здесь, на земле – не на небе – свою она видит звезду.
Узнал Хоакин ее сразу – так ярок, так ясен свет
светлей и ясней которого в целой Вселенной нет.
Ступает звезда по земле – вторит солнце ее шагам,
и целому миру впору ложиться к ее ногам.
Звезда улыбнулась влюбленному, сердце раскрыла в ответ,
И засиял им двоим ослепительный свет.
Ах, если б был богат он – Тересу (Тересой звали ее)
увез бы в счастливые страны, одел в золотое шитье!
Но что подарить любимой способен нищий батрак?
Соседи ж твердят Хоакину: - Решайся, пора!
Вместе с нами за золотом едем! Батрацким трудом
за всю жизнь заработать не сможешь на собственный дом.
И Тереса сама путеводной звездою зовет
Хоакина в дорогу: - Любимый, отпустим в полет
Молодые мы жизни, судьбу в свои руки возьмем,
И чего не сможет один, то сумеем вдвоем!
Как не верить своей звезде? Хоакин вместе с ней
отправляется в путь среди шумного сонма друзей.
Каждый хочет с добычей щедрой вернуться назад.
Хоакин уже видит свой дом, виноградник и сад,
благодарно за борт глядит, вслед бегущей воде.
Невдомек бедняку, что плывет он на встречу беде.
Невдомек бедняку, кто любовью и дружбой богат:
то, чем он одарен, не купить ни за труд, ни за клад,
и уже не вернешь ты утраты, хоть жизнь за нее бы отдал,
коль в погоне за золотом сердце свое потерял.
Вот, с попутным ветром пришел бедняцкий корабль
в золотой лихорадкой объятый желанный тот край.
Но давно повелось на земле: все выходит не так,
как во снах рисовалось и виделось в светлых мечтах.
В том краю золотом уж искателей счастья полно
из-за гор и морей чужедальних. И, видно, давно
обмелела река золотая. Но все еще моют песок,
на удачу надеясь, старатели, тяжких часов
не считая – лишь вес драгоценных крупинок,
и холодная черная зависть царит между ними.
А у местных к приезжим – презрение, злость и вражда.
«Из каких только дыр не пригнали вас черти сюда?» –
говорят, и плюются сквозь зубы, и повода ищут для драки,
и повсюду почета приезжему меньше, чем шалой собаке.
В самой жалкой лачуге, где крыша течет и где по полу мыши снуют
Хоакин и Тереса с грехом пополам обрели на чужбине приют.
Тяжела и черна работа, в след злые насмешки летят –
терпит все Хоакин, ибо носит Тереса под сердцем дитя.
Он приходит, не чуя ног под собой, чуть живой,
в тот заветный ковчег, где укрылась от злобы любовь,
и любовь поцелуем одним прогоняет усталость и боль.
Говорит Хоакин Тересе: «Я счастлив с тобой».
А под сердцем ее уж слышно, как новое сердце стучит.
 «Если сын – пусть в тебя пойдет!» – Хоакину она говорит.
«Я хочу дочурку, – качает он головой, –
и пускай повторит природа образ в ней твой».
Сыты коркою хлеба, стаканом воды пьяны,
они видят в объятьях друг друга счастливые сны:
по земле и по небу гуляют Тереса и Хоакин,
и со смехом их догоняют дочурка и сын.
А наутро с молитвой о милой своей он встает,
чтоб до ночи опять гнуть спину, сносить издевки и гнет.
«Вас как грязи стало везде! Дикари! Саранча!
Понаехали тут!» - уж в лицо ему прямо кричат.
Не ступить спокойно и шага! Друзья-земляки
хмурят брови. Их руки сжимаются в кулаки.
«Мужики мы иль бабы? – так шепчут один за другим. –
Разве выскочкам этим мы перца не зададим?
Они сами пришлые, сами же – тот еще сброд,
Истребили под корень здесь живший когда-то народ.
Не довольно ли с нас, утираясь, сносить их плевки?
Нас и верно немало, и нам проучить их с руки!»
Так, и те, и другие знают, к чему это дело идет:
скоро будет драка большая, мимо никто не пройдет.
Хоакин и его земляки за обедом в таверне сидят.
У кого-то из них именины. Все пьют и едят.
Кто-то песню уже завел на родном языке.
Вдруг толпою ввалились местные: «Вашей тоске,
шелудивые шавки, конец мы положим сейчас!
Эй, а ну пляшите, как мы велим вам, на раз!»
Вот и те, и другие хватаются за ножи.
Тут взмолился к ним Хоакин: «Братья! Стоит ли жизнь
отдавать или брать за пустую гордыню? Уступит пусть спор
не слабейший, но мудрый!» «Ах, так-то?! С каких это пор
записался в святоши ты, брат? – закричали друзья. –
Для того ли покинул ты с нами родные края,
чтоб поповские речи вести?» И тут дурень один
прокричал: «Сам не волен в себе Хоакин –
у него Тереса вместо своей головы!»
«Ну, довольно, трусы! Или нам спляшете вы,
иль кишки мы вам выпустим мигом!» – несется в ответ,
и вступают следом в беседу нож и кастет.
Лишь до первой крови в кротости голубиной
укрывался от бури мятежный дух Хоакина –
был в краю у себя он отнюдь не последний боец.
С головою проломленной рухнул навзничь юнец –
самый младший из земляков, тот, кого все любили как сына –
и конец смирению! Не узнать врагам Хоакина!
Не оставит он без ответа пощечин от детоубийц
и не станет молить их о мире, простершись униженно ниц.
Что за силу отчаянье в мышцы вливает? Дерутся как звери
Хоакин и его земляки, хоть победе не верят:
втрое больше почти нападающих, сытых, здоровых громил,
но один Хоакин лишь с десяток уже положил,
как тростник их срезая ножом, только что раздобытым трофеем.
Кто его теперь обозвать святошей иль трусом посмеет?
Вот враги поджимают хвосты, отступают, как стая шакалов.
Земляки свои раны бинтуют и дух переводят устало.
Говорит именинник: «Что ж, кончен обед, нам пора на работу!»
И идут они дальше землю долбить, до заката кропить ее потом.
Там, где золото делят, всем правят пуля, нож и кастет:
ни суда, ни закона, ни права, ни чести там нет.
Уползли шакалы, скуля, захлебнувшись хулою и кровью,
но чудовищна месть, что у подлых всегда наготове.
В час вечерний вернулся домой Хоакин. Где ж подруга? Иль нет ее дома?
Не выходит к нему с улыбкой. Встречает следами погрома
вся лачуга его, словно после землетрясенья,
только ветра в ней слышно глухое и мрачное пенье.
Лежит на полу среди хлама Тереса, мертва и черна.
Уж милого никогда не обнимет, не встанет она.
Изорвано платье, коростою кровь запеклась –
шакалы над нею, видно, натешились всласть.
Глаза прикрыл Хоакин рукою. Но псом воет ветер,
и в том безудержном вое слышится песня о смерти:
«Где ты был, Хоакин, в этот черный час, где ты был,
когда мрак преисподней звезду твою поглотил?
Где летал ты, голубь, когда голубке ломали крылья?
Не слыхало сердце твое, как билась в бессилье,
как на помощь звала тебя та, кого своею любовью
звал ты сам, как проклятьем последним с судьбою
поквиталась она, как последний вздох испускала –
не слыхало сердце твое, не слыхало!»
И тогда простонало сердце в груди Хоакина:
«Нет любви! Нет любви на земле отныне!
Растоптали цветок весны, осквернили святыню.
Обратился сад заветный безжизненным пеплом.
Нет любви на земле. И отныне я глухо и слепо».
И воскликнул сам Хоакин: «На земле другой власти нет –
только воля свинца и железа, лишь пуля, нож и кастет!
Ну, а коли так – трепещи же, шакалье племя,
Я тебе войну объявляю на истребленье.
Из-за алчности дикой твоей этот мир стал могилой.
Над тобой я свершу свою месть. Да придет ко мне сила!
За тебя воздух, воду, металл и огонь, и людей проклинаю,
до поры, пока снова на этой земле я любовь не узнаю».
И вошла в него сила ярости черной. И по следу звериным чутьем повела,
проникая сквозь двери и окна в ночи, вороша осколки стекла.
Сверкало лезвие – падал насильник. Не ушел ни один.
Всех убийц подруги любимой отправил в ад Хоакин.
Только боль роковой утраты в сердце его не стихает,
только вечно голодный яростный дух покоя не знает.
Не насытится смертью он, кровью врагов не напьется,
пока ходят своим хороводом по небу звезды, луна и солнце.
Так призраком стал Хоакин, стал бесплотным невольником мести,
и о страшных его деяньях слагают легенды и песни.
Так проклял он сам себя, прокляв и людей, и стихии,
и тяжкое это проклятие только растет в своей силе.
Растерзали алчность и злоба повсюду любовь на земле,
и пылает на месте утраты в сердцах черным пламенем гнев.
Глухо сердце и к миру, и к людям, своей лишившись святыни –
вот к чему я поведала вам историю о Хоакине.
Как глухое сердце любовь на земле распознает?
Не ищите ж, Ветер, Вода и Огонь того, кто вас проклинает.

Замолчала Предвечная Матерь. Вода и Пламя вздохнули.
Только братец-Ветер ответил: - Его ли, Матерь, ищу я?
Это я ведь плач горький слагал, выл над нею, убитой.
Это я без пощады его упрекал: «Где ты был? Где же был ты?»
Может статься, виновен я тут перед ним? Как мне дело поправить?
Где воскреснет Она, где родится опять, чтоб нам всем Ее славить?
Чтоб Любовью Ее нам назвать и принять Ее милость?
Всему миру тогда сможем мы передать животворную силу.
Улыбнулась Предвечная Мать, головою ему кивнула,
Чудодейственное шитье свое на коленях перевернула.
Обернулась малюткой-Дочерью Мать, стала девочкой на мгновенье.
Поклонились Ей Ветер, Вода и Огонь – и исчезло виденье.
- Есть гора на земле, выше этой еще, – им охотно Предвечная молвит. –
Там Она родилась уже и растет, и живется Ей там привольно.
Поднимитесь на гору, придите к Ней – поцелует вас и обнимет
Та, кого повсюду ищите вы (я не стану давать Ей имя).
Расскажите о мире этом вы Ей, правду всю, не таясь, расскажите.
Пусть решает, спускаться Ей вниз, или нет. Поступает пусть по наитью.
Покорятся ль Ей алчность и черная ярость, иль ждет Ее снова закланье –
даже я, Предвечная Мать, не скажу. Сохраню эту тайну в молчанье».

Получив у Предвечной такое благословенье,
отправились сестры Вода и Огонь, и с ними брат Ветер
на поиски той горы заповедной, навстречу своей святыне.
Дорога туда трудна и длинна. Скитальцы в пути и поныне.

(начато осенью 2012, окончено 24\VIII\2013, Рощино)