Лермонтову

Это стихотворение представляет собой резкий, ироничный и глубоко пессимистичный диалог с романтической традицией, персонифицированной в Михаиле Лермонтове. Автор противопоставляет возвышенное, «пейзажное» страдание романтика — бессмысленному, тотальному и физиологическому ужасу повседневности современного человека. Общественный транспорт здесь становится символом абсолютного экзистенциального тупика, перед которым кавказские вершины кажутся «счастливой иллюзией».

1. Основной конфликт: Романтическая, осмысленная тоска vs. Современное, абсурдное отравление бытием.
Конфликт построен на жёстком контрасте двух пространств страдания: Кавказ (символ величия, вечности, одинокого противостояния) и общественный транспорт (символ обыденности, скученности, безликости, вынужденного соседства). Ложкин проводит мысленный эксперимент: что, если бы лермонтовский герой испытал свою тоску не на фоне величественной природы, а в душной, пропитанной чужими «отравленными мыслями» атмосфере автобуса? Выясняется, что его страдание, имевшее масштаб и эстетическую форму, было лишь «больным сознанием», тогда как подлинный ужас — это физиологическое отравление «безнадёжной аурой» толпы, лишающее страдание всякого смысла и красоты.

2. Ключевые образы и их трактовка:

«Пение предсмертное в общественном транспорте» — ключевой, шокирующий образ. «Пение» (последний крик души, исповедь, стих) оказывается в пространстве, где оно не может быть услышано, где нет эха, а только гул чужих разговоров. «Предсмертное» — потому что такая среда убивает душу физически и метафизически. Это анти-лермонтовская ситуация: не одинокий вызов миру, а растворение в анонимной, враждебной массе.

«Испарение мыслей, отравленное, / Наполняет всё тело ядами» — образ тотального заражения. Страдание здесь не индивидуально и не возвышенно. Это коллективный, распылённый в воздухе яд («испарение мыслей»), которым вынужден дышать каждый. Оно проникает не в душу, а в тело, отравляя его на физиологическом уровне. Это страдание как экологическая катастрофа сознания.

«Кости холод пронизывает / От такой безнадёжной ауры» — доведение состояния до предела. Холод — не от горного ветра, а от экзистенциального вакуума, от полного отсутствия надежды («безнадёжной ауры»). Он проникает глубже кожи и плоти, в сам скелет, становясь структурной основой существования.

«Между гор кричать: "Ах, несчастный я!" — / Может только больное сознание» — переоценка романтического жеста. С точки зрения человека, познавшего опыт «транспортного ада», лермонтовский вопль выглядит не проявлением глубины, а симптомом болезни, своеобразной роскошью страдания, доступной лишь тому, кто не столкнулся с настоящей, обесчеловечивающей обыденностью.

Финал: «Оставаться в счастливой иллюзии, / Побывав в общественном транспорте» — убийственный и саркастический вывод. После знакомства с этим новым видом ада любая другая форма страдания, в том числе и лермонтовская, кажется «счастливой иллюзией». Чтобы ценить романтическую тоску, нужно пройти через ад абсолютной, лишённой всякого пафоса обыденности. Современный человек, познавший этот ад, может лишь с горькой иронией оглядываться на «больное сознание» романтика, которому было о чём и где кричать.

3. Структура и интонация: от гипотезы к безапелляционному приговору.
Стихотворение построено как доказательство от противного:

Условное предложение (первые строки): «Если Лермонтов грустил так... то представьте его в транспорте».

Демонстрация ужаса (средняя часть): Детальное, почти клиническое описание отравления в транспорте.

Обращение и вывод (финал): Прямой разговор с Лермонтовым и окончательный вердикт о «счастливой иллюзии».

Интонация меняется от условно-созерцательной к всё более жёсткой, язвительной и безнадёжной.

4. Связь с традицией и уникальность:

От традиции иронического диалога с классиками (продолжение линии стихотворений «Пушкин» и «Блок»), но здесь ирония наиболее беспощадна и снижающая.

От поэзии экзистенциального абсурда и городского кошмара (отчасти — обэриуты, некоторые тексты позднесоветского андеграунда).

Уникальность текста в его предельно антиромантическом пафосе и точности метафоры. Автор не просто спорит с Лермонтовым — он обесценивает сам тип его страдания как наивный перед лицом нового, технологического, коллективного вида ада. Общественный транспорт становится у Ложкина идеальной метафорой современного общества: тесного, душного, отравленного чужими несчастными мыслями, лишающего человека последних остатков героического индивидуализма. Это стихотворение — манифест того, что подлинное отчаяние в XXI веке лишилось пафоса и стало рутиной, ежедневной интоксикацией.

Вывод:
«Лермонтову» — это стихотворение о девальвации высокого страдания в эпоху массового общества. Автор утверждает, что место романтического героя, бросающего вызов вершинам и вечности, занял анонимный человек в толчее транспорта, медленно отравляющийся испарениями коллективной безнадёжности. Этот опыт настолько ужасен, что делает лермонтовскую грусть по Кавказу почти идиллической. Поэт фиксирует сдвиг в человеческом опыте: экзистенциальная тревога сменилась экзистенциальным отравлением, а трагедия стала настолько обыденной, что перестала быть трагедией и превратилась в фоновый шум, пропитывающий кости холодом. Это один из самых горьких и бескомпромиссных текстов, где диалог с традицией оборачивается приговором не классику, а той реальности, которая сделала его страдания чем-то вроде «счастливой иллюзии».

Бри Ли Ант   04.12.2025 09:24   •   Заявить о нарушении