Неприличная эпитафия на смерть злосчастной старушк

НЕПРИЛИЧНАЯ ЭПИТАФИЯ НА СМЕРТЬ ЗЛОСЧАСТНОЙ СТАРУШКИ





 Жила-была на свете злосчастная девчонка,
 Злосчастная девчонка сирота.
 Никто не сообщил ей, чтоб с чертом не водилась
 В лесу иль на реке и даже в кабинете
 Большого учрежденья лепного потолка.

 Поэтому девчонка, без знания предмета,
 Водилась с этим чертом в красивом пиджаке,
 Спускавшимся к ней юрко с лепного потолка
 С конфетками в жилетке
 И с черными   мечтами   в рогатой голове.
 С загадочной калошей на правенькой ноге.

 Унес тот черт девчонку в неведомые дали
 И делал с сиротою все то, что он хотел.
 Сиротка горько выла и ужиком металась
 По грязным простыням на чертовой постели.
 А черт не отпускал и только мыл  калошу
 На правенькой ноге. Не доверял копыто
 Черт горькой сироте.

 И вот она сказала, что скоро станет мамой.
 Тут черт засуетился, повел ее к врачам.
 Те тоже были черти, родня ему по теткам
 С набором инструментов из черного болота
 Для пакостной работы по прекращенью рода
 Людей, особенно, сироток.

 Ну безответные, что скажешь! « Ложись»,-
 Велели бесы, пихая девочку к столу с рогами,
 С дырой посередине, откуда кровь лилась,
 А вурдалаки пили и жрали молодое мясо
 Людского поколенья.

 Девчонка испугалась, девчонка убежала,
 Врачи сказали черту: с потомством вас,
 Папаша! Клыками обнажившись
 И громко гогоча.
 Черт почесал колено, нахаркал в тазик с кровью
 И улетел далёко в свой милый кабинетик
 С лепниной в потолке.

 И в ночь октябрьской смуты, в мученьях и стенаньях
 Всех-всех святых и бесов
 Сиротка родила.
 Ребенок лез ужасно из матери утробы
 Клешнями драл он плоть ей, кусал кишки и печень,
 И все же вполз наружу, на руки вурдалаков
 В халатах белых с красными руками.

 Они дитя схватили и целовали нежно,
 Кричали сироте: «Смотри, какой красавец!»
 Но сирота спала.
 Когда она проснулась, ей дали скорпиона,
 Одетого в людские распашонки,
 И, всунув хвост поглубже в больничные пеленки,
 Велели сироте идти куда подальше.

 И бедная людина, взяв в руки чертов сверток,
 Едва плетясь ногами, пошла к себе домой,
 Где на постели  черной  чуть-чуть белели мерзко
 Гнилые простыни, которыми папаша
 Обтер свою калошу, смываясь вдалеке,
 Чтоб снова разместиться среди лепных фигурок
 На знатном потолке.

 Дитя грыз грудь мамаше, высасывая с кровью
 Грудное человечье молоко.
 Соски все стали в струпьях, сквозь них сочилась кровь.
 Но женщина-ребенок кормила скорпиона и мыла ему хвост.
 И лапки тоже мыла, и глазки протирала, а он кусал ей грудь.
 Она терпела это полсотни целых лет.
 И вот однажды утром злосчастная старушка нежданно околела.
 Погас для сиротины земной злосчастный свет.

 Уж как она просила, задолго до кончины, не открывать ей гроба
 И не смотреть ей в лик.
 Уж как она просила детину-скорпиона
 На кладбище не плакать, и вовсе не ходить
 На нищее, собачье  погребенье.
 И имени сиротского на крест не наносить.

 Но скорпион пришел, запрятав хвост в роскошные одежды.
 Привел татуированных друзей,
 Папашу прихватил, начистив простыней ему калошу.
 Папашу он любил. И даже слишком.
 Папаша был с гитарой и с сигарой.

 Вся эта нечисть наклонилась над сироткой
 И, чавкая и сплевывая анашу, качалась тупо рядом с домовиной.
 Злосчастная старушка лежала тихо-тихо.
 В руках она сжимала  записку крепко-крепко.
 И как ее не разглядели в морге и не смыли шлангом с хлоркой?
 Но разглядел ее глазастый поп, который
 Силком засунул в руку сироте листок с посланьем к Богу.

 Записку ж поп прочел и кинул гневно в землю,
 Которую уже могильщики ссыпали на холме.
 И так пошла старушка к Богу пустая, без вопроса,
 Который мучил женщину все шестьдесят пять лет.

 Она всю жизнь мечтала узнать один ответ от Бога:
 Зачем рожают люди зверей на всей земле,
 Которой Он хозяин?
 Не будет ей ответа, поп стал помехой,  запер
 На свой замок ответ.
 А скорпионы выли и кривлялись над холмиком старушки,
 Злосчастной сироты, которая хотела много знать.