Двуглавый ангел поэма дороги

ПРОЛОГ НА БЕРЕГУ ВОЛГИ

Из самого сердца печальной отчизны моей,
Из гущи лесов, из просторов степей, из болот
Ты черпаешь силу, и каждый убогий ручей
С тобою становится валом безудержных вод.

И я, словно тот безымянный лесной ручеёк,
Теку по зловонным болотам и спящим холмам,
Чтоб в твой, моя скорбная Русь, превратиться приток
И вместе с тобой возродиться  на горе врагам.

Когда-то судьба насмеялась до слёз надо мной,
Направив стезю моей жизни в чужие края,
Где  солнце всходило, как тать,  за моею спиной,
Толкая к закатам в солёных гольфстримских морях.

Годами не видя ни Волги, ни русских полей,
Ни Бога в полночных мерцаньях церковных лампад,
Лишь крыльями к ним направляющих путь журавлей
Я тешил средь диких штормов свой скучающий взгляд.

История блудного сына известна, и я
Вернулся таким же унылым к своим берегам,
И так же меня не презрела родная земля,
Поверив моим безутешным сыновним слезам.

Но долго не мог я сознать, почему она так
Покорно-печальна в красе богоданной своей,
А Волга, как схимница, вся в православных крестах,
От холмов Валдая до диких каспийских степей.

Я думал, России невмочь уже стало держать
В единой упряжке её быстроногих коней,
Река же в глаз моих стала похожа на мать,
Уставшую ждать позабывших о ней сыновей.

Казалось, вздыхает глубоко-протяжно она
О том, что ни Обь, ни Иртыш, ни старик Енисей
Не верят, не помнят, не знают, какая страна
Вдохнула в них жизнь по велению русских царей.

Казалось, и вся распростёртая к солнцу земля
От Камы до сопок Манчжурии погружена
В холодный туман, как упрямый  бушприт корабля,
Плывущего  в ночь по тревожным мальчишеским снам.

И в этом тумане мне мнились седые леса,
Угрюмые реки и гор необъятная ширь…
Однако чужими мне виделись те небеса,
Под коими, словно в берлоге, дремала Сибирь.

Подолгу стоял я на волжском утёсе в тоске,
И с горечью думал о вдовьей судьбине Руси,
А грустные волны на сером усталом песке
Тянули бурлацкую песнь про крутой баргузин.

В той песне всё чаще и чаще мне слышался зов
Байкальского ветра к душе одичалой моей
Порушить заклёпы гнилых европейских оков
И вольным бродягою стать до скончания дней.

Господь ли услышал мой тихий молитвенный стон,
Иль Матушка-Волга волной подхлестнула меня –
Внезапно был прерван мой непрерываемый сон,
Я и оседлал приунывшего в стойле коня.

И вот уж дорога меня заключает в кольцо
Своих опьяняющих несовместимостью рук,
А ветры России горстями бросают в лицо
Студёные слёзы стремительных встреч и разлук.

И вот уж я вижу сквозь них проступающий лик
Подобного солнцу в тягучем плену облаков,
Двуглавого ангела страждущей русской земли,
Глядящего в душу мою из минувших веков.               




НЕВОЗВРАТНАЯ ДОРОГА
 

Я знал, что любая дорога имеет начало,
и где-нибудь - близко, далёко ли - есть у неё
конечный предел. Но Россия пределов не знала,
и жалким явилось мне гордое знанье моё.

Лишь только мой конь (а для нынешней жизни – машина)
нащупал за Волгой к Уралу проложенный путь,
я понял, что вся-то заволжская наша равнина -
большая дорога, с какой невозможно свернуть.

С неё невозможно вернуться обратно на запад,
откуда мой пращур с надеждой взирал на восход,
вдыхая пьянящий, на воле настоянный запах
дремучих  лесов, густотравных полей и болот.

И я не успел, не хотел и не мог оглянуться,
как будто Господь из Содома меня выводил,
как будто бежал из тюрьмы я, устроенной в лучшей
из Божьих церквей, окружённой крестами могил.

Конечно, мне это всего лишь казалось. Москву я,
и Суздаль, и Нижний, и Тверь, и Калугу, и Плёс
любил, и всю жизнь, по Руси Православной  тоскуя,
о доле её не умел и помыслить без слёз.

Однако дорога… От Волги до Вятки и Камы
она, как капустный рассол, отрезвляла мой ум,
и с каждой верстой, чертыхаясь на кочках и в ямах,
я был вовлекаем в пучину безрадостных дум.

Чем ближе дорога меня подводила к похожим
на призрачный остров среди океана горам,
тем более душу мою принимался тревожить
объявший Великую Русь блудодейственный срам.

Я думал: на что ей сдалась эта шлюха Европа,
в которой и правда, и вера, и мудрость, и честь
давно уже сгинили под илом «второго Потопа»,
а мерзких грехов, как опарышей в трупе, не счесть?   

Зачем она с видом сбежавшей из дома собаки
пред каждым ханыгой виляет поджатым хвостом,
тогда как кормилец её в безсознательном страхе
впускает воров в свой просторный наследственный дом?..

Я злился и плакал, с уныньем давя на педали
и видя уставших от вечной тоски мужиков,
покуда мой взгляд не упёрся в безкрайние дали
сибирской земли за порогом уральских хребтов.
 
И вправду, Урал мне примнился таким же  порогом,
как школьный, с какого видны лишь намётки судьбы,
но в плотном тумане её утопает дорога,
в которой ещё не торчат верстовые столбы.

И так же, как школу, учившую многие годы
нас правде и чести под оком безчестных властей,
мы вмиг забываем, почувствовав ветер свободы, -
я скоро забыл о стране за спиною моей. 

Лишь тихо хрипящие в пыльных динамиках стоны
бездарных кастратов смердящей гламуром Москвы
порой нагоняли тоску на роскошные кроны
сибирских берёз и цветущий тюменский ковыль.

Лишь  искры заката из зеркала заднего вида
в безумном стремленье навеки меня ослепить
подчас вызывали в душе моей грусть и обиду,
но чаще – желанье прикрыть столь навязчивый вид.

Прикрыть и ускорить мою лобовую атаку
на хмуро следящий за мною сибирский простор,
в который влетал я, как тот, без упрёка и страха
кочующий витязь, лишь вдаль устремляющий взор.               




   
ТУМАНЫ

Однако Сибирь, как девица на первом свиданье,
не сразу дала мне своей насладиться красой,
пленяя меня неизбывной тоской ожиданья,
туманя мой взгляд неуместной скупою слезой.

Сквозь эту слезу проступали порой очертанья
укутанных призрачной мглой одиноких берёз,
в явленьях которых как будто сквозило желанье
направить мой путь под  туманный дорожный откос.               

То вдруг восставали на месте привычных обочин
громады похожих на орды Кучума лесов,
и слышался топот копыт из сгустившейся ночи,
и страшен был вой оглушавших мотор голосов.

Сама же дорога казалась такой же недолгой,
как мутные взоры её освещающих фар,
навстречу которым катился без смысла и толку
лишённый лучей и сияния солнечный шар.               

Пожалуй, когда бы над всей этой сонною жутью
не виделся мне голубой, как мечта, небосвод –
в безрадостном, горьком унынье  прервался бы путь мой,
и я никогда б не увидел сибирских красот.

Уже и стучали в висках моих мрачные думы
о том, что не зря мой народ не бежит за Урал,
хоть новые баре его пострашнее Кучума,
и кровью  пропитан их сытый звериный оскал.

Казалось бы, здесь, в глубине этих вольных просторов,
вдали от лукавых и хищных усмешек  Кремля,
верней защититься от хама, убийцы и вора,
обрекшего тлену приволжские наши поля.


Казалось, в таёжных чащобах надёжней опора
для силушки русской, какую в приокских лесах
уже не собрать и не скрыть от сверлящего взора
лубянских ищеек с картавой струной в голосах.   

«Но кто же решится в такой неприветливой хмари,
какая столь неотвратимо объяла меня,
не видя терзающих русскую вотчину тварей, 
не видеть и проблесков  нового, светлого дня?

Кому же такое смурное видение счастья
придётся по нраву и будет желанным всю жизнь,
а столь очевидно безпечное Божье участье 
воспримет как благословение чуткий мужик?..  »

Так думал я, глядя кругом и не видя причины
к тому, чтобы выйти неправым в сомненьях моих:
всё те же туманы клубились пред самой машиной,
все так же дорога тонула, как в проруби, в них.

И вдруг… То ли страх разомкнул мои хмурые веки,
а может, кольнула их болью всё та же слеза –
лишь только решил я проститься с Сибирью навеки,
как тут же мой взгляд притянули к себе небеса.               

И тотчас туман, как застигнутый в храме грабитель,
упал на колени и стал доставать из мешков
всё то, что веками скрывала святая обитель
от глаз посещавших её без любви ходоков.

Из смутной дали выплывали то редкие рощи,
то непроходимые чащи кудрявых берёз,
то вдруг открывались, как в церкви нетленные мощи,
стога, знаменуя богатый и сочный покос.

А то подступали к дороге, как будто встречая
меня хлебом-солью, пригорки, луга и поля
в накидках из нежно-лиловых цветов иван-чая,
в сапожках из тёплых и мягких пучков ковыля.               

Высоко над ними синело сибирское небо,
и сладко спала под ваулью туманов земля…
И скоро я понял, что ей не единым лишь хлебом
завещано Богом питать нас до Судного дня. 

Она обретала в глазах моих образ иконы,
в которой был явлен весь путь Православной Руси,
на всём протяженье его проходящий под сонным
покровом туманов, сверкающих в каплях росы.

Казалось бы,  путь тот невзрачен, уныл и безцелен,
и может быть прерван внезапным набегом врагов,
но кто без лукавства России и Господу верен,
избавлен он жутких, навеянных бесами снов.

Какие там бесы, когда над дорогой сияет
лазурный простор распростёртых до Рая небес!
Какие там сны, если нет ни конца и ни края
у явленных Богом в пейзажах Сибири чудес!

На всей осветлённой слоями туманов дороге,
от пен Иртыша до сбежавшей с Алтая Оби,
и дальше – в саянских долинах и горных отрогах
я видел знаменья великой Господней любви.               

Я чувствовал тот чудодейственный воздух свободы,
какого уже не вдохнёшь на исконной земле
опять повернувшего взгляд свой на запад народа,
чей путь утопает в тлетворной кладбищенской мгле.

Но думать об этом сейчас не хотел я, мечтая
свернуть ненадолго с Сибирского тракта на юг,
к степям и предгорьям желанного сердцу Алтая, 
где ждал меня старый, надёжный и преданный друг.               



НА ТРОПАХ АЛТАЯ

По тропам Алтая ходить – не гулять по Ордынке.
На тропах Алтая такие услышишь слова,
что все наши слёзы – не слёзы, а просто слезинки,
а страхи – не страхи, а сказки в канун Рождества.

Ещё в пробудившемся Бийске меня  оглушила
молитва, в которой, как в шёпоте поздней листвы,
звучало тревожное: «Господи, ты нас помилуй…»,
с отчаянным ропотом:  «…и защити от москвы»*.

А скоро я вышел на берег нахмуренной Бии,
какая с тревожной Катунью вела разговор
о том, что Россию в Сибири ещё не убили,
хотя и ползут к ней от Волги разор и позор.

Грозны и напористы были те бийские воды,
глубоко дышали они меж своих берегов,
напившись из глаз Алтын-Кёля**  студёной свободы,
вглядевшись в косматые гривы его облаков.

Вот тут и узнал я… Мне Бия сама рассказала
про ту нестерпимую и неизжитую боль,
с какою рассталась когда-то с суровым Байкалом
бежавшая в Горный Алтай его дочь Алтынкёль.

Её он хотел повенчать с нелюбимым, а прежде
держал взаперти свою старшую дочь – Ангару,
пока не умчалась она к Енисею в надежде,
что мудрый отец пожалеет меньшую сестру.

Я слушал, и вдруг ужаснулся непрошенной мысли
о том, что легенды о реках Сибири таят
намёк на великие беды, какие нависли
над родиной нашей сейчас и столетья назад.

Не так же ль она то в себе, как Байкал, замыкалась,
то счастья искала вдали от своих родников?
И вот уж опять остаётся лишь самая малость
до дня ликованья её соблазнивших врагов.

Однако – подумалось мне – Ангаре с Алтынкёлью
хватило ума сохранить прирождённую связь
со славным отцом, а любовь к непокорству и воле
объяла сибирские реки в единую масть.

И верно, как Бия неслась предо мной, вырываясь
из недр Алтын-Кёля, под стать вороного коня,
такой же была и Катунь, устремляясь с Алтая
вдоль Чуйского тракта и не замечая меня.               

А Обь с Енисеем несли по таёжным просторам
всё ту же байкальскую воду, которую пьёт
с рожденья до смерти бросающий хмурые взоры
в московские земли упрямый сибирский народ…

По тропам Алтая нельзя обойти стороною
то место, в котором Сибирь родила Шукшина,
откуда однажды промчалась над спящей страною
и раненой птицей влетела к нам в души вина. 

Её осознать нам ещё и сейчас не по силам,
но сила народа в раскатах Катуни гудёт,
и едет, бредёт, прилетает на сломанных крылах
к катуньскому берегу жаждущий силы народ.

Сама же река в безудержном и грозном теченье
страшна и похожа на ту богатырскую рать,
какую скликает Христос во своё ополченье,
чтоб яростный бой сатанинскому воинству дать.

Чем дальше я ехал по Чуйскому тракту на Чую,
тем громче ревела Катунь под дорогой моей,
а в Майме, у волн её в зыбкой палатке ночуя,
я слушал упрямое ржанье всё тех же коней.

И видел при свете луны над вершинами спящих
в небесных объятиях гор, как во тьме предо мной
по камням Катуни скакали в кольчугах блестящих
бессмертные души вступающих в праведный бой.               
 
Все те, кто когда-то мечом очищал от безбожных
кочующих полчищ сибирскую землю, и те,
кто чаял свободы Руси в частоколах острожных,
и те, кто за веру страдал, как Господь, на кресте,

и давшие жёсткий отпор немчуре под Москвою,
и вскрывшие недра Сибири для блага страны,
и те, кто с народом был связан такою судьбою,
что словом громил перепуганных слуг сатаны, -

все дети Сибири, спасавшие нашу отчизну
в минувших веках, пронеслись вместе с пенной рекой
пред взором моим. Но Катунь уж готовила тризну
по новым героям Последней Войны Мировой.

Я видел их список. И в пышных садах Барнаула,
и в Новосибирске над Обью у сумрачной ГЭС,
и всюду, куда бы дорога моя ни свернула,
я видел их список на фоне сибирских небес.

Однако, читая его по дороге к Байкалу
и чувствуя, как разрывается в клочья душа,
я помнил, что Волга такой же мне список писала,
когда я тугим её ветром под Решмой дышал.

Прощаясь с Алтаем в унылых горах Салаира,
я видел такой же, как в болдинской дымке, пейзаж,
и так же мне сердце, стуча и щемя, говорило,
что здесь ещё Ангел-Хранитель единственный наш.               

___________________________________________________

*       - из стихотворения проживающего в Бийске поэта Сергея Филатова;

**     - Алтын-Кёль (Алтынкуль,  Телецкое, Золотое) – озеро в Горном Алтае, связанное (по легенде) подводным течением с Байкалом; из него вытекает река Бия, образующая после слияния с Катунью Обь.





БАЙКАЛЬСКИЙ ЛИК

Байкальские ветры меня захлестнули задолго
до встречи с державным владыкой сибирской земли.
Ещё подбегали ко мне города и посёлки,
деревни и автозаправки в дорожной пыли.

Ещё я смотрел на леса и озёра Кузбасса,
ещё удивлялся тому, как богат Енисей
тайгой на его берегах, обступающей трассу,
как море – корабль, неуверенный в цели своей.

Ещё я не смыл с себя запах свирепой Катуни
и видел на небе улыбки алтайских друзей,
и был оглушён голосами нежданных раздумий, -
а ветры Байкала уж выли в машине моей. 

И чувствовал я, как волнуется грудь предвкушеньем
сбывавшейся встречи с моею заветной мечтой,
которой я ждал столько лет с терпеливым смиреньем,
которая даже и в снах пребывала со мной.

И вот, наконец-то, ангарские светлые струи
блеснули в окошках прибрежных иркутских домов,
и скоро я мчался, желанную близость почуя,
к ожившим виденьям моих восхитительных снов.

Сначала Байкал меня встретил как блудного сына,
с холодной усмешкой глядя на одёжку мою,
и делая вид, что не видит, какие седины
добыл я себе в непрестанном духовном бою.

Конечно, кем был для него я? Всего лишь
заезжим туристом, каких на Листвянке не счесть?
московским писакой, забредшим сюда поневоле
с надеждой, что Муза особенно ласкова здесь?

А может быть, просто былым ходоком за туманом,
каких уже не сыщешь в таёжных сибирских краях,
ему я казался, и он, опасаясь обмана,
крутою волною внушал мне мистический страх.

Немало морей довелось повидать мне когда-то,
с самим океаном я вёл разговоры на «ты»,
однако Байкал был не только водою богатым,
и не было дела ему до его красоты.

Он словно спустился, как Ангел, на грешную землю
и был молчалив и угрюм, только взоры его,
людской суеты и пустой болтовни не приемля,
то меркли, как будто не видя вокруг ничего,               

то вдруг озарялись каким-то нездешним сияньем,
меняя и цвет, и прозрачность трепещущих волн,
а мощные крылья чуть видимым их колыханьем
рождали внезапные ветры, и бури, и шторм.

Когда же дерзнул я войти в его жгучие воды,
он крепко меня своей жёсткою дланью объял,
и страшно мне стало во власти столь жуткой свободы,
какою в морях обладал лишь девятый их вал.

Но тут же я понял, что мудрый Байкал не для смеха
пугает меня, проявляя холодную страсть,
а хочет сказать, что в руках своих держит от века
над всею Сибирью никем не рушимую власть.

Над всею Сибирью гудят его крепкие ветры,
с заснеженных гор и до льдов океана текут
сквозь тысячу тысяч суровых земных километров
сибирские реки, какие рождаются тут –

в байкальской груди, под всевидящим Божеским оком,
в тени молчаливых, но дышащих громом Саян,
в которых Россия издревле с безбожным востоком
ведёт далеко не слащавый любовный роман.               

Поехав от моря в нерусские горы к Аршану,
и грустно вздыхая о том, что не хочет Байкал
лечить мою давнюю душу изъевшую рану,
в широкой долине я бурный Иркут повстречал.

Среди берегов, разомлевших в тоскливом покое,
он нёсся точь-в-точь как с Алтая смурная Катунь,
и здесь от него я внезапно услышал такое,
что вмиг оглушил меня звон его трепетных струн.

Как будто услышал шаманский я стон из дацана
у сонных подножий укутанных в облаки гор,
и снова заныла моя обнажённая рана,
и снова я полон был силы начать разговор

с суровым владыкой тревожных сибирских просторов,
на встречу с которым так долго я с Волги рулил,
что он мне казался уже не владыкой, а вором,
лишающим землю России  оставшихся сил.

Я мчался обратно по горной покатой дороге
и думал о сказанном мне в тишине Иркутом,
нашедшим в его бессознательной мрачной тревоге
свой путь к океану, минуя родительский дом.               

Он тёк в Ангару, убегая от сонного ада
чужой и враждебной Христу и России страны.
Но значит, Байкалу досталось на долю преградой
стоять на пути у тибетских армад сатаны.

Стоять, как стоит Петербург у балтийской границы
святой нашей Родины, думал я, видя вдали,
сквозь дымку туманов, над Русью светящие лица
могучего Ангела нашей единой земли…

На крыльях заката я снова примчался к Байкалу,
и он в этот раз был приветлив и нежен ко мне.
Чуть слышно волна на камнях его что-то шептала,
а горы спокойно дремали, скрываясь во мгле.

Байкал засыпал, как Петрополь, смиривший стихию,
однако не всадник скакал над зеркальной водой,
а перья лучей, выметающих тьму из России,
дарили глазам моим чаемый ими покой.

А утром я вышел опять на проснувшийся берег,
и долго вступал по сверкающим камням в Байкал,
которому я, как надёжному другу, поверил,
которому я, как родному отцу, доверял.               

Суровая строгость его мне уже не мешала –
я знал, что она и сплотила когда-то Сибирь,
в могучий народ, что растёт под ветрами Байкала,
как тот наш, былинный, и ждущий свой час богатырь.

Лишь в нём наша сила и в будущей брани опора,
и он от занявших Москву оккупантов спасёт
унывшую Русь, на борьбу выводя из затвора
всех тех, кто вдоль Волги духовную битву ведёт…

И я заспешил поскорее вернуться на Волгу,
и вот уж опять предо мною дорожная даль,
но в спину мне смотрит не стыд умирающим волком,
а тот же наш Ангел, что крест на дорогу мне дал.               





РУССКАЯ ЗЕМЛЯ

Я ехал обратно, и вроде бы должно мне было
вздыхать по своей незадавшейся, бледной судьбе
да думать о том, что теперь уже только могила
и может мечтою манить меня в гости к себе.

Уже я сознал, что, помимо Байкала, едва ли
найдётся такое же место на грешной земле,
где даже и в самой глубокой душевной печали
не трудно увидеть луч света в сгустившейся мгле.

Как крепок Байкал, так крепка и сибирская вера.
Не зря же в тайге обрели свой надёжный приют
живущие с Богом и правдой в душе староверы,
какие на ценности мира, как в бесов, плюют.

Не зря же и храмов в Сибири не меньше, чем в нашей
Европой задавленной, но не предавшей Христа,
Великой Руси, для которой мучительства чаша
и ныне и присно до самых краёв налита…

И тут я услышал, как будто сквозь сон, как над Русью - 
и здесь, и у Волги, и в Устюге,  и на Дону -
гудит без горчинки унынья и сладости грусти
тревожный набат, на войну поднимая страну.

Тотчас же глаза мои словно прорвали завесу
всю жизнь омрачавшей мой путь по земле слепоты,
и русский простор, как безмерность от леса до леса,
явил мне картину почти неземной красоты.               

Я ехал Сибирью, но мне уж теперь не казалась
Сибирь забугорной и чуждой России страной,
уже, как под Ржевом, я ту же испытывал жалость
и к каждой берёзке, и к каждой ветле над рекой.               

Уже и туманы мне виделись столь же святыми,
как в древнем Залесье над храмами чуткой Нерли,
а очи небес были так же светло голубыми,
как глади озёр в закоулках поморской земли.               

Когда же дорога меня приводила к высоким
домам и цветущим бульварам сибирских столиц –
мне вдруг вспоминались «Онегина» вечные строки
о трепетных ножках и нежности девичьих лиц.               

А лица народа, живущего в этих столицах,
и всюду, куда б ни примчала машина меня,
как в церкви, где можно лишь только рыдать и молиться,
горели в лучах ниспадавшего с неба огня.               

Ночуя в похожих на сельские избы «мотелях»,
я жадно вдыхал их на квасе настоянный дух,
каким опьянить меня с детства навеки сумели
овсяные руки заботливых русских старух.               

Подолгу смотрел я на мир деревенских задворок
в курганских степях или южно-уральских лесах,
и всякий плетень был мне так же мучительно дорог
как гребень у мамы в редевших её волосах.
 
И вся-то Россия мне виделась словно воткнувшей
гребёнку Урала в длиннющие косы свои,
начало которых  полесской завязано глушью,
а кончики - там, где амурским муссоном сквозит.               

По горной дороге поднявшись к стенам Златоуста
и вправо, и влево в смятенье вертя головой,
испытывал я позабытые в странствии чувства,
смутившие мой столь недолгий душевный покой.

И справа, и слева лежала всё та же Россия,
и те же леса простирались на две стороны,
и те же кресты под рубахами люди носили,
и та же мечта посещала их вещие сны.

И так же Москва представлялась бесовской столицей
живущим и справа, и слева от сказочных гор
и прячущим в доме своём под его половицей
наточенный к нужному часу заветный топор.               

Весь путь от Уфы до простёртой вдоль Волги Казани
меня нагонял нарастающий топот копыт
летящих с Байкала колчаковских конниц. Казалось,
что вся-то Сибирь вместе с ними за мною летит.

А скоро услышал я крики дружин Пугачёва,
ведущих с Поволжья восставший казачий народ,
сливавшийся с грозною силою войска Христова,
которое в храмах Руси поднималось в поход.               

В Казани открылась мне правда о нашем народе,
отнюдь не покорно взиравшем, как гибнет страна
под игом безумных и подлых властей инородных,
которых из ада поставил нам сам сатана.               

В задумчивых храмах молились не жалкие люди,
а полные веры, любви и надежды сыны
и дочери новой России, которая будет
им даром за мужество в бранях духовной войны.

У стен победившей соблазн преисподней Раифы,
какую хранит по молитвам Пречистой Господь,
я думал: кому так нужны эти лживые мифы
о том, что сгубил себя пьянством наш трезвый народ?

Конечно, не мало таких, кто не ведая Бога,
упал, поражённый смертельною этой чумой,
однако повсюду в моей не короткой дороге
народ как добротный хозяин вставал предо мной.

Повсюду я видел дома под надёжною крышей,
торгующих мёдом, грибами и ягодой жён,
повсюду слова о грядущем восстании слышал:
из гроба, как Лазарь, которым был тлен побеждён.

Воскресшей теперь мне открылась и матушка Волга,
когда я над ней возвращался на берег родной,
уверенный в том, что за мною спешит по просёлкам
и трассам России народ, не убитый москвой. 

Уже я не видел в ней прежней туманной границы
меж двух не похожих одна на другую Россий,
а ангел, на две стороны обращающий лица,
мне просто примнился, когда я у Бога просил

избавить меня от навязанных мне представлений
о том, что за Волгой иная сокрылась страна,
какой не до наших безчисленных бед и лишений,
какая своей безконечной печали полна…

От болдинских лип до дивеевских вод освящённых
я ехал, как едет по русской земле богатырь,
везя на плечах снисходящую с Неба икону,
в которой в очах у Христа и Москва, и Сибирь.

                сентябрь 2013