Дождей осенние рейтузы

Горечь оболганных сигарет
Вгрызается в душу онко-клетками.
Свет фонаря, одинокий свет,
Бьётся меж голыми хмурыми ветками.
Ты не пришла, в телефон упрёк
Бросив, тутукнув мембраной подлою.
Срок, умирает мой здешний срок,
Хвори толкутся у шконки кодлою.
Горького города крик ночной
В сердце ползёт суетой трамвайною.
Смотрит ехидно ремень брючной,
Как проводник за навязшей тайною.
Бесится демон в потёртых часах,
Ночь надвигается поступью лешего.
Запах капусты и водки в усах,
Запахи времени, тоже несвежего.
Ты не пришла, да и чёрт бы с тобой,
После отметишься скорбным воем.
В горке земли под опавшей листвой,
В небе, заплёванном скучной толпою.


Немые вехи беспричинной жизни, они во всём, они предрешены. Всё ждём, что рак наш на пригорке свистнет, чтоб поскакать в зенит, задрав штаны.
Горим в пол-лампы, цедим полу-грудью, глядим вприщур, не досытя едим. Мол, вот сейчас оно нам всё и будет, ну и тогда, канешна, полетим.
В сметане бьемся, отрицая тризну, сучим крылами в сполохах огней. Тогда как рак уже давненько свистнул, но не услышан был в рутине дней.


Заспанность, во всей планете заспанность.
Встал «Брегет», уснувший на нулях.
Неба грязь несёт свою захватанность
Над жнивьём в недреманных полях.
Стонет ржавых труб канализация,
Чьи-то сгустки унося к реке.
Да плывут за окнами акации
В бесконечном звёздном молоке.


Ночной кошмар: Я молодой, барак. Дрова в сарайке, на ключе водица.
А в подворотне стрелка у собак, и воют так, что хочется убиться.
Или убить. Себя в самом себе. Устав от строя, дефицита шмоток.
Избавив мир от вони в голове, петлёй капрона бабиных колготок.


Песни, они, безусловно, летают,
Но ночью, когда так задорно спится.
И где-то солнца летит колесница,
Но на другой стороне планеты,
Там тоже в ходу обоюдовпуклые ланеты.
И так же как здесь завывают вьюги.
Народец ходит на оратории и фуги,
Пьёт водку, сношается на зло Цебалоту.
Политики в ступах толкут ту же воду.
Рождаются дети, уходят старухи,
Фарцуют сальмонеллой тифозные мухи.
Там так же арабы стреляют евреев,
И девки в соляриях прорезью преют.
Гремят барабаны японского «Кодо»,
Там тоже поэты скрипят для народа.
Волы свирепеют под тяжестью плуга,
И песни летают над всей этой скукой.

Талые лужи, стылое небо, голос простужен, требует хлеба. Мёрзлые губы просят копейки, властвуют Кобы, в фаворе Швейки.
Каловой массой очередь стонет, бывшая раса правду хоронит. Тухлые мухи жрут мертвечину в порванном брюхе палой овчины.

Режут волками правду и совесть, топчут ногами горькую повесть. Змеи клубятся, капая ядом, тори даются в зад  демократам.
Стонет блевотой город-помойка, пахнет суббота общей попойкой. Чёрная краска, символ державы, пишется сказка соком отравы.

Кодекс хохочет подлым указом, вьюнош мечтает стать пидорасом. Дева стенает - недоплатили, струны рыдают - песню убили.
Корчится небо рваным рассветом, жаждущих хлеба кормят газетой. Рушатся страны, кровью рыгая, в знамя цыганы сопли сморкают.

Гноем стекает в землю светило, ночью икает чья-то могила. Воют в пустыне впалые груди, стонут в вагине спорные люди.
Губы, как нервы, алчут минета,  век двадцать первый, скисла планета.


Из магнитолы щерится Бон Джови,
Пуста бутыль и в портмоне шиши.
В карманах пиджака, насопив брови,
Скрипят зубами платяные вши.
Голодные, нечёсаные, в сланцах,
На босу ногу. Злые от тоски.
Сердяги, сателлиты голодранца,
Спустившего и совесть, и мозги.
Пущай сидят, с пиита не убудет,
Плодят гнидят, животный теша блуд.
И вши, они ведь тоже в чём-то люди,
Гораздо хуже, если убегут …


День заунывный и пустой: нет баб, нет денег, скисли музы. А за окном шуршат водой дождей несвежие рейтузы.
Ярится туча бездной слёз, серёдыш вывесив над градом. Плывёт по лужам антропос, семь миллиардов, столь же гадов.
Лениво оттопырив зад, навозом пучится кобыла. Паскудно, впадлу, невпопад - дожди, уныние, могила.