По следам пьяного корабля

Памяти Артюра Рембо (1854 — 1891)



Какая же Река — в которой из Америк? —
течением своим смутила моряков,
принудила сойти на этот чертов берег
и превратила их в твоих бичевщиков?

Когда ты ощутил, что лопнули бичевы
и ты влечешься вспять по прихоти Реки;
что сорваны с небес надкожные покровы
и кровью налились прибрежные пески?

Ты слышал хрипоту предсмертного проклятья,
ты видел, уходя, и глянец красных кож,
и пыточный костер, и наготу распятья,
и в белую мишень впивающийся нож.

Но что тебе до них, до этих экипажей,
которые суют в утробу кораблей
фламандское зерно, тюки с английской пряжей
и гибнут ни за грош за тридевять морей?

Ты был благословлен бесчинствами пучины
в купели штормовой, но, словно мальчуган,
ты глух был ко всему и счастлив без причины,
и пил с тобой на «ты» великий Океан.

От хохота тряслись твои борта и остов,
оставшись без руля, без мачты и крюка.
Так радуется лишь бродячий Полуостров,
сорвавшийся, как пес, с цепи Материка.

Маячили в ночи безумные циклопы,
тараща тухлый глаз на выходки твои,
когда пускался ты в канканы и галопы,
хлебнув для куражу лазурного аи.

И окунулся ты в Поэзию прибоя,
и напитался ты астральным молоком,
и заразился ты проказою морскою,
на поиски Флорид неведомых влеком.

Но где они твои Флориды и Гебриды?
И бродят ли теперь по отмелям Флорид
людей-полупантер счастливые гибриды,
с глазами как цветы из сада Гесперид?

Едва ль не при тебе безоблачное лоно
рассек наискосок молниеносный бич,
и рухнула звезда, квадрига Фаэтона,
когда его разбил внезапный паралич.

Едва ль не при тебе смерчей кариатиды
затеяли возню с атлантами штормов,
и вышли из себя вулканы Атлантиды,
заросшие по грудь коростой облаков.

И захрустела твердь, и затрещали сваи
гнилых первооснов в трясине черных дыр,
и с Млечного пути, ошпаривая стаи
слепых комет, истек Любви кипящий жир, —

горячечной Любви оранжевые струи
заляпали борта и палубы твои,
смывая в океан пустые поцелуи, —
нагих океанид осклизлые рои.

Заплескивая лик рябого Пилигрима,
круша ультрамарин и ультрафиолет,
соитие стихий, Муссона и Мальстрима,
раскалывало тьму и расчленяло свет.

Тогда и взорвалось стерильное светило,
и вытек из орбит юродивый зрачок...
Твой такелаж паршой лазури окатило,
и струпный луч твои шпангоуты прожег.

И, может быть, тогда взмолился ты впервые,
костьми ложась на грудь плавучих Магдалин:
«Помилуйте меня, пречистые Марии!
Позволь мне утонуть, святой Аквамарин!

Я больше не могу, пресветлые Матроны,
галлонами глотать нагольный алкоголь;
как бесноватый, бить бессчетные поклоны
и, как Нерон, играть одну и ту же роль!».

Но ты остался плыть. Игреневые лики
пропали за кормой в шагреневом Раю.
Колена преклонив, ты окунался в сливки
луны, дробящей ночь о голову твою.

Ты плыл, утратив счет морям и океанам,
небесной и земной давясь голубизной.
Сосновый корпус твой пробит меридианом,
и параллель торчит в обшивке бортовой.

Вскипала благодать на морде урагана,
вонзавшего клыки в твою больную грудь,
когда в дырявый трюм клешня Левиафана
пыталась мертвеца усталого втолкнуть.

Дежурная стрела в чумазые широты
доставила тебя сквозь тридесятый шквал,
где нерожденный черт из брюха Бегемота
глумился над тобой и злобно хохотал.

И, продолжая плыть, — всклокочен, точно пена;
расхристан, будто вихрь; истерзан, словно тать, —
ты воспарил туда, где море по колено;
где знают о тебе, но не желают знать.

Любимая страна, постылая планета,
отеческий мираж, египетский приют,
легенда мятежа, европа трафарета,
где нечего желать и ничего не ждут.

Но ты ведь и не ждал ни многомерной Мощи,
ни розовых жар-птиц, ни разноцветных крыш...
Воскрес бы ты, когда б твои живые мощи
по лужице пустил какой-нибудь малыш.

А вот и парапет: грифоны и химеры,
штандарты, вымпела... Увы, окончен путь.
Но ведать не должны легавые галеры,
что можно от любви на рейде затонуть...

г.Орск
16 июня 1994 — 18 марта 2002; 05 марта 2003