старые миниатюры

* * *

Телефонный звонок. Нет, нет телефонного звонка. Если хочешь, можем отложить это дело на потом. Да нет, в конце концов это глупо. Когда-то ведь всё равно придётся начинать. Лицо, нет, лица. Два лица. Они кричат друг другу что-то. Два человека стоят друг к другу спинами и кричат. Или это – один человек, один человек с двумя лицами. Который что-то кричит, быть может, кого-то зовёт. Может быть, просит о помощи, взывает о помощи у той тьмы, что окружает его. Один человек, он и она, он или она, один абсолютно один человек.

Что? Почему ты не звонишь? Что? Я говорю, я ждала твоего телефонного звонка, вчера ровно в семь ты обещал позвонить, и я ждала до девяти. А я позвонил сейчас. Сейчас поздно. Ещё только восьмой час. Что? Ещё только восьмой час, говорю, время – детское. Я сейчас не могу с тобой разговаривать. Я так устала, почему ты не позвонил, я сейчас не могу с тобой разговаривать. Не можешь или не хочешь. Не могу. Не хочешь. Уже не хочу. Может быть, мне с кем-нибудь другим поговорить? А вчера? Что – вчера? Вчера ты с этим другим разговаривал? Ты так устала, забудем это всё. Что всё? Действительно... Я не могу сейчас говорить, я вешаю трубку. Мне позвонить ещё раз? Если хочешь. Да нет, наверное не стоит, в конце концов столько времени прошло, я понимаю. Столько времени.

Время разрывает людей на части, людей, человека с двумя лицами, теперь он снова стал двумя людьми, потерявшимися во тьме, в безответной тьме... Что, попробуем ещё раз? Одного раза вполне достаточно, мы имеем дело со слепым случаем, а не с полуслепым или, скажем, случаем в чёрных очках. Шанс, иди сюда, Шанс, ты же не видела их? Нет. Сможешь ли ты узнать их на улице, если ты встретишь его на улице, сможешь ли ты узнать его? Нет – дело в том, что Шанс – совсем не слепая, правда?

Шанс – так зовут четырнадцатилетнюю девочку, услышавшую, подслушавшую разговор. Я не просто слушала, я ещё пыталась сказать ему, чтобы он не бросал её! Успокойся, мы не будем повторять этот эпизод. Я искала нужный переключатель, но не могла найти. Теперь мы расскажем немного о Шанс, расскажем о том, как она оказалась на телефонной станции этого провинциального городка в горах. Шанс? Да. Я бываю там чуть ли не каждый вечер после занятий в школе. И ты слушаешь чужие разговоры? Не всегда, иногда только, моя мама иногда работает по две смены, иногда она ужасно устаёт, и ИНОГДА я подменяю её, соединять людей – что может быть проще. Ну да, а в этот разговор ты захотела вмешаться? Да; было сразу ясно, что она не может сейчас говорить – из-за того, что кто-то другой был рядом, кто-то ещё был в комнате рядом с ней, а этот дурак на другом конце провода не смог услышать, не захотел услышать то, что для меня было очевидным. Неполадки на линии, он не мог слышать как следует, неполадки, щёлкнуло, переключаясь, реле, и разговор автоматически вывелся на громкую связь, и в репродукторе на стене на всю телефонную станцию закричали их голоса, о том, что всё кончено, что всё уже кончено между ними!..

Да, сердце Шанс сейчас, наверное, похоже на какого-нибудь зверя, льва, отчаянно пытающегося вырваться из грудной клетки, дрессированного зверя, пришедшего в отчаяние, кидающегося на стальные прутья, на дрессированных людей, укрывшихся за ними. Плачет силач, огромные руки повисли бессильно, годные лишь на таскание тяжестей. Сердце толкает Шанс вперёд мимо дома, по дороге прочь из родного города, его бледные огни, мигающие в волнах поднимающегося к ночному небу человеческого тепла, остаются за спиной. Фигура силача (фары проезжающих мимо машин освещают и тут же испуганно соскальзывают с неё – слишком огромной, чтобы позволить задержаться на себе водительскому взгляду) встаёт на пути у Шанс, преграждая путь, и лев готов разнести эту гору мышц в клочья, но подожди Шанс, куда ты идёшь, вернись домой, неужели ты думаешь, что сможешь хоть кому-нибудь помочь в этом мире, где, куда бы ты не пошла, все цирковые номера уже расписаны? Посмотри на него, на тупого гиганта перед собой – он объехал весь мир, бесчисленные слабые милые жизни, он мог бы помочь им всем, они все нуждаются в помощи, – дело в том только, что твоя, именно ТВОЯ помощь им на фиг не нужна!

Огни машин несутся мимо них – по арене, по кругу слишком широкому, слишком незаметному. Номера с участием зрителей из зала. Бесконечная программа. Смертельные номера. Директора цирков прячутся от ответственности в клетках. Высоко над землёй мы выделываем свои сальто на телефонных проводах.



НОЧЬ В Г. ПЯТИГОРСКЕ, Р-ОН "БЕЛАЯ РОМАШКА

Это нечто, чему ты не можешь противостоять, деревья и дома, ветви тянутся к стенам, такие же огромные, такие же старые, они дотягиваются до последних этажей и перекрывают их, и уходят в небо без домов, где только птицы, верхушки деревьев и дети, во что бы то ни стало решившие сломать себе шею.

Быть ребёнком – всё равно что спать, быть взрослым и помнить себя ребенком. Никто не разбудит тебя от этого волшебного сна, ведь детство – это то, что ты уже пережил. Спи спокойно, ничего нового не произойдёт в прошлом.

Смех и шёпот обезьянок, отблески телеэкранов на маленьких мордашках. «А теперь играем в ветер, отгибаем ветку назад – отпускаем вперёд, назад…» – пей и умирай внизу под деревом, я прошу тебя, пей, взрослей и умирай там внизу побыстрее…

А когда обезьянки падают – неужели ты думаешь, что им больно? Они ударяются о ветви – раз, два, три, как в сказке, – зарываясь во вздувшуюся землю, устраиваясь поудобней – как если бы им снился сон, и они не хотели бы вставать. И то лучше, чем повиснуть между небом и землёй, оступившись на хрустнувшей под ногами ветке. Ты просто болтаешь руками и ногами в пустоте, ожидая удара, который так и не последует… вернее, когда-нибудь он всё-таки последует, – но ты успеешь прожить целую жизнь в пустоте, ты успеешь забыть, что когда-то оступился.

Женщина легла спать на балконе. Ночные бабочки столкнули ночник в темноту.

Механик закрыл гараж, обернулся и увидел поднявшуюся луну – такую большую, что она еле поместилась в ладонях, измазанных маслом.



УЧЕНИК

Прозвенел звонок. Дети нетерпеливо шумели в коридоре, мне надо было что-то делать. Как долго это сможет продлиться, как долго я смогу пробыть наедине с этим парнем, чтобы никто не успел вмешаться? Надо было что-то придумать – и как можно быстрее.

Ты не понимаешь, не понимаешь! Выйдя за пределы этой комнаты, я расскажу, я не смогу не рассказать им об этом, ведь ты научила меня говорить, но молчать не научила. Что ты сделала со мной!? Ты не научила меня самому главному!

Моя жизнь – что изменяет её, что изменяет меня? Впервые войдя в класс, я обратила на него особое внимание – он был единственным, кто не поднял на меня взгляда, когда я вошла. Он смотрел в парту.

Позже, ночью, лениво плескался в стакане коньяк, невнятно бубнили что-то голоса за окном, невнятно – из-за той музыки, что я поставила, – и я снова вспомнила его наклонённую над ослепительно яркой партой голову. Потом он посмотрел на меня:

– Теперь каждый день будет таким, – произнёс он. Горела скрученная свеча, бесшумно шевелилось что-то в телевизоре – ослепительно блестела в солнечном свете голубая краска, покрывавшая парту. Я залезла на подоконник, чтобы открыть форточку. Было ещё рано, дети ещё не пришли. Я повернула ручку, опустила фрамугу. От ветра занавески позади вздулись и, скользнув по моей спине снизу вверх, отпрянули. Хлопнула дверь. Повернулся ключ.

– Как работа? Если не ошибаюсь, ты ведь уже целую неделю работаешь?

– Нет, ничего не происходит. Если хочешь, пойди в школу и сам всё узнаешь.

– У тебя же нет занятий? Кроме школы, я имею ввиду.

– Ты – моё единственное занятие.

– Ещё коньяку? Если хочешь, я выпью с тобой.

– Да, пожалуйста.

Что, что же нам делать теперь?

Я думаю, что это прекрасное утро. В такое утро мы сможем немного пройтись. Выйти из школы, пройтись вниз по улице: эти улицы, должны же они где-нибудь кончаться! И ты обнимешь меня там, где они кончаются. Я пойму это по твоему прикосновению. А позже, вечером...

– Ты спишь с кем-то ещё, я знаю!

– Перестань сейчас же!

– Кто, кто этот пацан?

– Если хочешь, я расскажу тебе. Это случилось давно, на окраине города. Мы шли рука об руку... утреннее солнце... и я поняла, что уже слишком поздно, что в школу вернуться мы уже не успеем...

– Имя! Как его звали, ты можешь мне сказать?

Свет выключили на всём этаже. Твоя рука тёплая и мягкая. Когда распахиваешь дверь, нежный ветерок встречает нас в темноте, вскидываются белые занавеси. А позже, утром...

– Жизнь, я никогда не задумывалась о ней. Просто жила и всё.

– Да, а тысячи жизней, зависящие от твоей, жизни, о существовании которых ты даже и не подозреваешь, ты никогда не задумывалась о них, может быть, и моя жизнь тоже?.. Что это за шум в коридоре?

– Дети бегут в школу.

Ну, расскажи, расскажи им всем то, что узнал! Те, с кем ты учился, те, кто тебя учил – их нет здесь. Все убежали в школу, все забыли о тебе. Твоя история закончилась. Я люблю тебя.

– Это волшебство: когда человек любит, все чувствуют это. Вот только кого именно он любит? Никогда не задавайте этот вопрос. Если зададут вам – не отвечайте.

– А если будете проходить мимо, обязательно заходите в гости. Нас легко найти – мы живём рядом со школой.

Звонок!



КОНТРОЛЬНЫЙ ВЫСТРЕЛ

Школьные олимпиады. Победитель школьной олимпиады. Майка липнет к телу. Победитель школьной олимпиады между городами. Хилый очкарик, которым он был, остаётся далеко позади.

Синяя лёгкая майка номер двадцать восемь, твой номер самый красивый из всех, самый невесомый, самый чёрный на самом белом. Рождён чтобы побеждать, рождён, чтобы быть счастливым. Твой партнёр делает следующий ход, двигает очкастую бледную пешку вперёд… В этой игре, называемой «Школа больших рекордов» или «Минет мертвецу» – названий гораздо больше, по количеству игроков – фигуры двигаются не навстречу друг другу, а в одном направлении, синие начинают первыми, и белые потом долго пытаются догнать их, на последних клетках тебя ждёт победа, слава и полное ничтожество – прежде чем мертвец кончит, а школа преподнесёт последний урок.

Шахматные ходы переносят тебя из города в город. Твой противник бежит впереди тебя, быстрее ветра. Рвутся финишные ленты у него на груди. Тебе нужен неверный ход, тебе нужно, чтобы твой партнёр увидел его и воспользовался им. На межобластном соревновании бегунов и шахматистов он приходит не первым. Победитель гордо смотрит вокруг себя и не видит никого; проигравший же – наоборот. Ты даёшь своему герою бутылку воды. Помнишь меня? Мы одно время вместе учились.

Вечером же – твоя игра. Ты непревзойдён, ты смотришь на своего героя в «толпе» из человек двадцати, большинство пришло на турнир от нечего делать. Ты мыслишь ясно, ходы делаешь быстро и чётко. Противник думает, что победит, но он ошибается, и твоя задача – помочь ему понять свою ошибку, исправиться. Ты самым бесстыдным образом рисуешься, выставляешься ради одного-единственного зрителя, который пока не знает об этом.

Последний противник, предположительно – самый сильный. Делаешь один нелепый ход за другим, просишь о ничьей, и смотришь, всё время смотришь на своего бегуна. Двигаешь коня по диагонали – и поднимаешь взгляд к глазам, ставшим ледяными, к любимому лицу, на котором написано отвращение – но не находишь, не можешь найти своего героя, он уже убежал – возможно, к новым рекордам – впрочем, для тебя это уже не имеет значения. Шахматы, похоже, не твоё. Тебе стоит попробовать себя в спортивной стрельбе, по очень быстро двигающимся мишеням.



РОЗА

Электропоезда проходят каждый час, окна третьего вагона оказываются напротив окон кафе, две прозрачные витрины - напротив друг друга. В узком проходе платформы люди спешат пройти мимо, выйти из-под двустороннего обстрела жадными взглядами, которыми обмениваются посетители кафе и пассажиры электрички. Дальше за путями начинается аллея парка и лес, мокрый и злой. Его не пустят никуда в таком виде, промокшего оборвыша.

Роза закашлялась и затушила сигарету. Ещё что-нибудь? Большую чашку кофе. Город, мусор лезет из бака - кому в такую погоду захочется его выносить? За столиком напротив - банковский служащий из банки, которую затопило водой. Он ушёл с работы пораньше, мокрые деньги было совершенно невозможно считать. Сейчас Роза была бы не прочь искупаться с ним в каком-нибудь водоёме под дождём, утянуть его на дно, поиграть с ним.

Загородился от неё газетой - напрасно Роза бьёт хвостом на берегу. Последние новости, мёртвые солдаты, может быть один или два выживших, они не отказались бы от горячего супа, я бы угостила их. Раздела, сняв мокрые газетные полосы - газеты раздули моих детей до размеров взрослых, толстый газетный панцирь с кроссвордом на последней странице: "Вначале было слово, шесть букв, последняя - Я". Банковский служащий бежал, прихватив набитый деньгами чемодан, оглядываясь и спотыкаясь по берегу; девушка, толкнувшая его на преступление, толкнув, исчезла. У хижины дети играют в войну, зарываются в песок и кричат "ты убит". Дождь становится ливнем, и тогда, оставив чемодан на берегу, они втроём вваливаются внутрь - банковский служащий без сознания, дети держат его под руки. Роза высушит его одежду над очагом и согреет его ночью, когда дети будут спать как убитые - завтра снова играть целый день...

Взорвавшись, волны замерли. Роза подняла глаза от пустой чашки и встретилась взглядом с собственным отражением, то есть она сначала так думала, на самом деле это был взгляд человека из электрички, уже дёрнувшейся с места, набирающей скорость вместе с волнами откатывающими от берега, унося мёртвых солдат, - "мама мы не надолго, только до другого берега сплаваем, и - обратно!" Банковский служащий встал из-за стола. Роза хотела бы проследить за ним, узнать где он живёт.

Неожиданно у её столика, как из-под земли, вырос официант, ни один из наших клиентов не уходит из кафе, не расплатившись. Роза опустилась обратно на стул. Тогда мне ещё кофе, сказала она. Где у вас тут туалет. Официант показал на дверь рядом со стойкой бара.

У официанта было официальное лицо и совсем неофициальное тело. Роза передёрнулась, представив, как он овладевает ею в тесной туалетной кабинке, где холодный кафель тянет кожу и вода падает так мерно, словно влажный счётчик, с каждым ударом уменьшающий сумму долга... Ну уж нет. Тёплые струйки потекли между бёдер и по ногам Розы. Официант уже поставил на стол кофе, лишь тут он заметил то небольшое озерцо, которое Роза напустила под себя.

Слишком поздно, дикодорогие туфли официанта безнадёжно испорчены. Роза улыбнулась и встала. Дрянь, прошептал официант, ты мне за всё заплатишь. Пощёчины давать он не умел - Роза отлетела на соседний столик, чем привлекла к себе внимание двух парней, сидевших за ним. Парни выглядели внушительно. Нельзя бить женщину, заметил один из них. Да посмотрите только, что эта сука наделала, не унимался официант. Нельзя оскорблять женщину, заметил второй. Извините, сказала Роза. Ничего. Она поднялась с пола и направилась к выходу. Официант посмотрел на парней, вздохнул и пошёл за тряпкой. Те же вернулись к прерванной беседе: помнишь мама рассказывала нам, как однажды, ещё до войны... Дождь смывает город с оконных стёкол. Женские трусики на мостовой. Мутным потоком их отнесёт к морю.


...Сколько бы дождь ни лил, грань между реальностью и вымыслом ему не смыть. И пусть реальность выдумана - сути дела это не меняет: для неё уже нет дороги назад, остаётся только небытиё, амнезия. Конец. Куда же без него.



ГОЛОВНАЯ БОЛЬ

Он принадлежит мне. Наглая тварь, миниатюрная сучка сидела передо мной, закинув ногу за ногу, выдыхая дым в лицо, вся такая тонкая, будто выточенная из кости, красавица, она сказала, что уже пять месяцев встречается с моим парнем, я грела руки о чашку с чаем, и больше всего на свете мне хотелось кинуться на тельце передо мной, разорвать эти чёрные бессмысленные кружавчики, в которые оно себя закутало, впиться в сладенький ротик и высосать паразита, оккупировавшего такую красоту, я хочу тебя, глотая чай, прошептала я, опустив глаза, мои немытые волосы заслонили лицо, сучка не услышала меня, я хотела бы выдоить тебя по капельке, распустить ту единственную ниточку, на которой всё держится... Так что, продолжала она говорить, оставьте нас в покое, нечего и пытаться, я сидела всё так же, сгорбившись, и молчала. Она встала, посчитав разговор оконченным, надеюсь больше никогда вас не увидеть, взяла кружку из моих, ослабевших от желания, пальцев, отхлебнула, господи, ну и гадость же вы пьёте, я не пошевелилась, слушая, как удаляются каблучки, слыша, как хлопнула дверь. Потом встала и пошла за ней, я нашла её, упавшую на четвереньки, сразу за дверью, дай я помогу тебе, что со мной, я не могу пошевелиться... Это всё чай из моей кружки, давай я помогу тебе подняться, тебе в детстве мама не говорила не таскать в ротик что попало?.. Он у тебя такой славный... Что лекарство для одних может быть для других ядом? Ты не умрёшь, не бойся, я не дам тебе умереть, как я и предполагала, тельце оказалось почти невесомым, ты знаешь, ты права, пусть он будет твоим... но ты, девочка, будешь моей, целиком и полностью... Всё ещё не хочешь видеть меня? Постой. Сейчас я завяжу тебе глаза...



НАВСЕГДА?

Поедай собственную смерть. Это звучит странно, прерывается чавканьем. На дне тарелки я вижу голубое небо, и белая волна застыла у края. В загоне у моря под ногами обедающих томятся русалки. От моря сюда добегает волна и колышет слизь вперемешку с чешуёй. Рыбы ещё живые, когда их сбрасывают из люка кухни вниз, они ещё могут проплыть там, где для русалок слишком мелко, вырваться на свободу. Что лучше - съесть их или дать им уплыть? Земноводные топочут по деревянному настилу наверху, слышится характерный лязг серебра о фарфор. Мы влюбились в монстров, которые съедят нас. Девушки пытаются поймать пляшущую в воде рыбу. Когда мы долго не видим солнечный свет, мы меняемся; и когда нас убивают, мы уже ничего не испытываем - мы уже съели себя изнутри. Худшее, что ты можешь сделать - это отпустить нас сейчас.

Не знаю, кто выглядит более фантастично, они? Или земноводные, заполонившие ресторан - варёные в солёной воде, жаренные на камнях. Человек - общественное животное, причём животное одно. Сегодня оно приползло к берегу кормиться. Тонкие прожилки лёгкой одежды, глаза, как бусинки пота. Время обеда, время нам погрузиться в послеобеденный сон, и дверной проём ускользает от нас по стене, как тень крыла. Мотылёк бьётся о заходящее солнце позади нас, а где же наша тень? Вот она - мы протягиваем руку, здороваемся с ней, она проскальзывает у нас между пальцев и становится за спиной. Когда хотим в недоумении почесать затылок, наша рука проваливается в пустоту. И там мы ищем себя, шарим в пустоте, чтобы, подобно Мюнхгаузену, вытащить себя из бездонной ямы, которой сами же и оказались, - но рука нащупывает только угол тумбочки, матерчатую салфетку, выкрахмаленную до окаменелости, пластиковый ремешок часов, ещё не высохший от нашего собственного пота, - и мы понимаем, что проснулись, пришли в (упали внутрь?) себя. Стоп. Красный сигнал светофора, заходящее солнце. Зелёный сигнал, ночь. Ужин. Рыба бьёт хвостом от нетерпения. Намажься рыбьим кормом и полезай в воду.

И потом захмелевшие земноводные спускаются к нам, вниз. И мы любим их так, что они никогда не смогут этого забыть. Ещё гнилой рыбки, дорогой? В икре с ног до головы, из последних сил они ползут к морю. Уже уходишь? Но мы ведь больше никогда не увидимся! Хотя его разум сейчас слишком потрясён, чтобы воспринимать слова - хвала тем, кто остаётся. Без них мы не выжили бы здесь, в темноте. Практически они уже мертвы, однако удовольствие продолжает нарастать, кнутом оно гонит их из этого мира... лишая сил, которых так много у этих людей... порождая всё новые дикие фантазии...

Ты был человеком, у тебя был твой шанс, и ты упустил его, прощай (не навсегда, "навсегда" - всего лишь слово, - слишком короткое, чтобы обозначить тот период времени, через который мы увидимся снова), от тебя требовалась только (и дальше идёт ещё одно слово, даже более недостаточное, чем "навсегда", я даже не могу произнести его здесь). Теперь же... мы просто ждём, когда поднимется вода.

Ждать осталось недолго.



ПУТЕШЕСТВЕННИК

Зеленая гора охватывала половину горизонта лесными объятиями. Ни одного взгляда назад, на угасающий день за спиной.

 Раскачиваясь из стороны в сторону, темнея все больше с каждым шагом, гора приближалась, становилась больше, росла из-под земли. На небе одна за другой начали, потягиваясь, протирать сонные глаза звезды. Черные и синие листья казались мокрыми в их свете. Не надо было так спешить, теперь обувь обжигает ступню.

 Свет восходящей луны превратил лес в морское дно. Грудь раз за разом делала жадные вдохи и все никак не могла напиться. Шорохи за спиной, то близко, то далеко, но нет - не обернуться ни разу. Навстречу взгляду, время от времени поднимавшемуся от еле различимой тропинки, начали выпрыгивать и замирать в самых причудливых позах белые каменные звери.

 Подъем сделался круче. Нельзя подняться на гору, не поклонившись ей, не коснувшись сердцем ее камней, не раскрыв объятья. Когда-то очень давно эта гора была на дне океана, и сейчас его течение еще иногда толкает в спину, напоминая об этом. Звери, все так же не издав ни единого шороха, сгинули, оставшись на одном месте, позади, оставшись охранять.

 Выше леса и неба. Только дорога с черной пропастью земли за спиной, нити горизонта прочно держат огромную птицу за крылья. Болели руки, все оставшиеся за спиной люди вцепились в плечи. Ветер, пальцы изодраны в кровь, гул в ушах, взмахи огромных крыльев. Вершина. Ласкающие лицо перья.