Мишеронский стекольный завод. Война

Наехало тучей воспоминание.
Не мое оно было, мамино.
Год сорок третий, грядет конец,
Зимняя стужа воет.
Где-то война, там, где отец,-
Мой облысевший воин.

Здесь же, в глуши,
Да в забвении, в тиши,
Все удивительно просто.
Время покинуть, совсем не спешит,
Этот заброшенный остров.

Где суета, где маята,
Мимо проносятся, мимо.
Церкви пустые стоят, без креста,
И не поют пилигримы.

Холодно, страшно, - война ведь, война.
Каждый с бедою повенчан.
Местность мужчинами обделена,
Много лишь сумрачных женщин.

Этот поселок, - как странный вулкан,-
Все поднимается к звездам,
Дымом из труб, ежедневным гудкам,
Да ожиданиям грозным.

В жерле вулкана, лениво, стекло
Огненной лавою дышит.
ПЕкло уж там, или пеклО,
Это уж кто как услышит.

Пленных прибыло несколько сот,-
Немцы и итальянцы.
Впрочем, кто их там разберет,-
Серы, худы иностранцы.

Очень замерзли, все жаждут ночи,
Чтобы от пленной печали,
Руки свои отогреть у печи,
Смерзшие в лесоповале.

Был среди них и юнец, и мудрец,
Было их, всяких, много.
Кто-то свой жизненный встретил конец,
Волей, конечно, Бога.

Но, не о том я сейчас, о живых,
Тех, что дрожащим парадом,
В жаре горячем, от камней печных,
Просто стояли рядом.

Каждую зимнюю бренную ночь,
Пел им солист из Ла-Скала…
Пел! И война уходила прочь,
Будто на ночь замирала.

Голос хрустально звенел над стеклом,
Во мраке военного лиха,
Ну, а стекло, оно жарко текло,
Лавой прозрачною, тихо.

Слушали все. И латались сердца,
Взрезанные войною.
И уходили тени с лица,
Гулкой тропою лесною.

Тот итальянец, он маму любил,
Сладостно, и тревожно.
В песне своей он у Бога просил,
Что не просить,  – невозможно.

Жизнь, пусть холодная, все-таки, -  жизнь.
Войны, - любви не помеха.
Даже когда уставали от тризн,
Нежности слышалось эхо.

Все размешалось, и сладость, и боль,
И замороченный остров,
И продолжение рождала любовь.
Жизнь – это сложно и просто.

С нами раскрылись другие миры,
Бог, все, что должно, простил.
И расцвели яблонь цветом дворы,
Взмахами ангельских крыл.