Два сердца харитона федина

                ДВА СЕРДЦА ХАРИТОНА  ФЕДИНА
               
                “Сердце чистое сотвори во мне, Боже,                дух правый обнови внутри меня.”                Пс.50. 12   

Острые холодные перья облаков пронизывали мутное, как  застиранное голубое полотенце, небо. Харитон Федин, не очень  спеша, двигался привычным маршрутом, вдоль чугунной ограды старинного особнячка в свою котельную, где обрели пристанище и частичное успокоение его неприкаянный разум и смятённое мироощущение. Сегодня к состоянию похмелья, уже давно ставшему привычным,  добавились полная растерянность рассудка и недоумение духа.
         Этой ночью, сволочь мотоциклист, будто бензопилой древесину,  рассёк  чёрную сырую тишину. Харитон, как ни старался, уснуть снова так и не смог.  Ворочаясь, на скрученной в жгут простыне, и куря одну папиросу за другой, он неожиданно ощутил у себя в правой стороне грудной клетки ритмичную пульсацию ещё одного, второго сердца.
 Сейчас, медленно шагая, он осторожно прикладывал ладонь то к левой, то к правой части тела, внимательно исследуя свои ощущения.  Да, стучало, пульсировало, билось и там, и там. Но только совершенно непонятно было; то ли новое образовалось в организме этой ночью внезапно, то ли присутствовало там всегда и, просто, за невостребованностью безучастно дремало. Набухающее тестом похмелье почти не оставляло места панике.
      “А почему, нет? -  думал Харитон. - Две руки, две ноги, два полушария мозга, наконец. А оно одно - несчастное, беззащитное.  Дисгармония, блин! Вселенская дискриминация какая-то!”
      Изгородь резко закончилась, он машинально свернул под арку пятиэтажки и вышел к угловому подъезду. Между этим  подъездом и характерной чёрной трубой, выросшей прямо из асфальта и почти вплотную прилегающей к  обшарпанному  грязно-розовому фасаду, треугольно выпирал вход в подвал фединской котельной.
 Харитон рассеянно пожал руку сменявшегося оператора, бойкого старичка, как говорили, бывшего чемпиона страны по гимнастике, не глядя на монотонно гудящие котлы, прошел в дежурку, скинул на топчан куртку и плюхнулся в глубину продавленного кресла. Его невидящий взгляд прополз по стене и неосознанно вцепился в календарь над столом.

     С малолетства Харитон Федин инстинктивно осознал себя субъективным идеалистом. Ещё лёжа в детской кроватке, он с полной уверенностью считал, что окружающий мир -  это скопление его собственных фантазий, желаний и чувств. Иногда, глядя на  появляющихся рядом чужих, неприятно пахнущих, громоздких  тётей и дядей, нарушающих стройность созданной его капризным несформировавшимся разумом  микровселенной, тихо, почти беззвучно, плакал.
      Впоследствии слёзы сменились глухой, накрепко запертой в мрачных темницах подсознания, ненавистью. Харитон, не без оснований подозревал, что выпусти он наружу хотя бы иоту  этого чувства, привычный мир, так заботливо и ласково обволакивающий его слабое существо, мгновенно распадётся; превратится в чёрную раскалённую пустоту. Поэтому он рос тихим послушным ребёнком и считался потом примерным юношей. Неприятные прозвища - Тритон и Харя, сменила кличка Икс, впоследствии трансформировавшаяся в Икс-файл, что вполне соответствовало его скрытной натуре.
    Он легко поступил и незаметно закончил технический ВУЗ с военной кафедрой, без особых приключений отработал с десяток лет советским инженером и перепробовал массу профессий, от директора малого предприятия, до библиотекаря, в пыльное время горбачёвской перестройки. Получив классическое “самиздатское” образование, настоянное на зловещем атеизме и западной фантастике, Федин обрёл полную путаницу представлений о сущности Мироздания. Но главной  бедой Харитона был его  недоверчивый, беспокойный и вечно всем недовольный интеллект. Хаотичная информация, получаемая из окружающей реальности, смешивалась в голове бедного недоучки, с личными идеалистическими представлениями и несообразными ни с чем иллюзиями, рождая в сознании фантасмагорические образы. Но когда эти сюрреальные фантомы, доселе наполнявшие лишь красочные захватывающие сериалы снов Харитона, словно призрачные видения, стали появляться и наяву, иногда в самый неподходящий момент подменяя действительность, он совершенно растерялся. Видения становились всё плотнее и отчётливей, вмешательство их в жизнь Федина  всё назойливей и существенней. Тогда он занервничал и, в конце концов, взъярился.
     Однако, отнюдь не лучший способ избрал Федин для исправления ситуации. Если у нормального пьяницы, так  называемые глюки - последствие длительного запоя, то у Икса  именно запой стал средством избавления от них. Он начинал пить при первом подозрении на появление незваных гостей, после любого тревожного и непонятного сна, разработал целую симптоматическую систему примет и знаков.
   Период полубессознательного состояния Харитона Федина совершенно по-булгаковски совпал с наплывом разношёрстной бесовщины и всевозможной религиозности на необозримых просторах великой и непредсказуемой страны.
   
Когда на развалинах по-большевистски перестраиваемого народного хозяйства вовсю бушевала приватизация, дичала и крепла  вырвавшаяся на волю частная инициатива, Федин из незаметного инженера, неожиданно и необъяснимо, в одночасье превратился в генерального директора какого-то мелкого производственного объединения, собранного из осколков бывших советских гигантов. Так и не успев полностью проникнуться новыми веяниями, продержался на этой презентабельной должности около года, и во избежание тюремного срока или ещё чего покруче, скромно ретировался на малооплачиваемую, но тихую должность в совершенно  заброшенную область масскультуры.
    Сменив директорское кресло на табурет библиотекаря, Харитон, правда, не без влияния очаровательного коллектива,  пристрастился к  серьёзному и, главное, вдумчивому чтению. Освоив классиков запада, добрался, наконец, до русских, вскользь знакомых  по школьной программе, способной отвратить от чтения книг любого человека. Мозг Федина уже был похож на перенасыщенную влагой губку, когда ему в руки попал “Отец Сергий” графа Толстого. Именно тогда,  в уже подготовленном сознании Харитона начались существенные и  необратимые перемены. Он принялся осваивать Библию. Понял там далеко не всё, и его пытливый самолюбивый ум пожелал добраться до некой  сокровенной сути.  Благо; в конце 80-х, в начале 90-х    философской  и теологической литературы было в избытке. Знания Федин обрёл весьма поверхностные и совершенно бессистемные, но считал себя искушённым метафизиком и ходил с гордо-ироничной миной на лице.

       И  вот сейчас, он неподвижно сидел  в своей котельной и раздирая остатки хмеля предавался       глубокомыслию, пытаясь осознать произошедшее. То на его хаотично эрудированный ум приходил Полиграф Полиграфович Шариков, созданный профессором Преображенским, то фильм “Сердце Ангела”. Но всё это было не по делу и не к месту. Мысль судорожно металась по всей, знакомой Федину, палитре мировой литературы и кинематографа, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь, мало-мальски соответствующий ситуации, аналог. Тщетно.
   
Последние несколько лет, после ухода жены,   единственной женщины, которой Федин устало и безрассудно доверял,  ухода предательского, унижающего, он  сильно ослабил свои связи с назойливой реальностью. Нельзя сказать, что он опустился, скорее, зачах и одичал. Так чахнет и дичает плодовое дерево в заброшенном саду. В какой-то момент,  пребывая в глубочайшей депрессии, Федин задал себе поистине гамлетовский вопрос:  “Пить, или не быть? - Ведь едет крыша!” Получив на него однозначный фединский ответ, вспомнил студенческие годы, и устроившись на работу истопником, свёл своё бытиё к перемещению в мировом    пространстве между котельной, магазином и продавленным диваном у старого телевизора. Теперь сознание Харитона, растерявшее накопленный в былые времена жизненный опыт,  буксовало на иллюзорной почве досужего вымысла  знаменитых романистов и маститых режиссёров.
Он нехотя,  со вздохом, поднялся,  медленно прошёлся вдоль равнодушно гудящих котлов, проверил параметры и, наконец, сделал запись в сменном журнале. Вот тут-то и прорвало.  Как будто  лопнула проржавевшая от времени стенка старого резервуара с какой-то токсичной вязкой жидкостью. Все его болезненные воспоминания, способные не только отравить жизнь человека, но и поразить его психику,  много лет назад  тщательно выскобленные изо всех, даже самых периферийных, закоулков лабиринта памяти, спрессованные и законсервированные, по-змеиному шипя, клубами густого грязноватого дыма заполняли мозг. Не стираная жизнь Харитона Федина, словно одежда, вывернутая наизнанку вместе с исподним, вкрадчиво и непристойно пованивая, предстала перед ним.
      Да, он был, что называется, домашним мальчиком, не проблемным юношей, деловым молодым человеком. Те мелкие подлости,  которые допускала фединская осторожная натура, не слишком мерзкие и малозаметные,  никому  жизнь особо не испортили.  Но сейчас, каждый такой крохотный фактик,  любая незначительная деталька, отражаясь в его растревоженном сознании, словно в кривом вогнутом зеркале, непомерно     разбухая, искажались до неузнаваемости.

     Вспомнился мутный декабрьский вечер. Густая мешанина грязно-рыжего снега, заплетающего, ослабленные алкоголем, насквозь мокрые ноги. Слепота подъезда – на ощупь  скользкий пластик лестничных перил; мгновенно заледеневший, беглый взгляд жены; как пощёчина, звук резко захлопнутой в соседнюю комнату двери.
     Он тогда на удивление быстро очухался. Умылся, нахохлился и, этаким князьком, прошествовал к ней. Жена сидела, высоко закинув одну ногу на другую,  довольно удачно имитируя ресторанную фривольность, и курила. Харитон опешил. Он не предполагал, не допускал и мысли,  что его нежная, тихая, послушная Алёнушка может вот так сидеть и вот так курить. Но в тот момент, его не совсем трезвому взгляду представилась совершенно иная женщина. Это было похоже на мираж. Перед ним, изящно и небрежно держа двумя пальцами длинную дорогую сигарету, нагловато-непристойно усмехаясь, сидела накрашенная б....

     Харитон  Федин никогда не бил женщин. Но тогда случилось. Он вышиб из её руки и на треть не выкуренную сигарету, после чего влепил туманному силуэту размашистую оплеуху. Силуэт пронзительно взвизгнул и исчез. Рубикон был перейдён -  Харитон Федин впервые ударил женщину, и мир, вроде бы, не рухнул.
     Наутро между супругами состоялось выяснение отношений.
     -  Я тебе этого, не смогу простить, никогда,- сказала тогда Алёна.
     Прощения Харитон не просил.
     - Пошла вон, шлюха, - сквозь стиснутые зубы лишь угрюмо процедил он.
Далее много чего было: и обручальное кольцо, летящее через форточку  в холодное серое пространство, и суета спешных молчаливых сборов, и тоскливо-обречённый взгляд с полуоборота  на пороге. Только  когда в гнетущей тишине квартиры клацнул металлический зуб защёлкнутого замка, Федин начал понемногу осознавать произошедшее.   В тот ранний час, он буквально впрессовал пылающий лоб, в ледяное оконное стекло, слился с ним, стал этим твёрдым прозрачным куском неба, и, всё еще, не до конца веря, что она действительно уходит, смотрел и смотрел, не мигая на одинокую маленькую фигурку, понуро стоящую рядом с деспотично-громадным коричневым чемоданом, на углу автобусной остановки.   
Сильно ли переживал Харитон тогда по поводу ухода жены?  По-видимому, сильно. Любил ли он её? Очень может быть. Но как? Насколько?  После пяти лет брака, когда секс, конечно же, перестал  быть его основой? Наверное, так любят собаку, кошку, старую няню, ну, в лучшем случае, сводную сестру. Нет, естественно, он любил свою преданную и безответную секретаршу-домработницу, иногда молчаливого слушателя спонтанных монологов уставшего квартирного владыки. Он любил в ней нечто собственное, некий придуманный и внешне созданный им образ. Впрочем, несмотря на аккуратное самобичевание, во время кратких приступов мазохизма, анализ своих чувств к жене сделан был Фединым весьма однобоко и эгоистично. В основе его тягостного нервозного состояния  лежала обида; обида, нанесённая ему и придуманному им женскому образу, его Алёнушке.
    Через месяц она вернулась. Казалось, супружеская жизнь потекла по-прежнему. Присутствовали нежность, и ласка. Первое время даже несколько ощутимее. Но может, чувство только казались свежее, после паузы в постоянном общении. Снова наладился быт. Только вот, как-то незаметно, из их жизни совершенно исчезли мелкие ссоры и споры по пустякам.  Рубикон был перейдён. Перейдён обоими. Но суетливый рассудок Харитона не замечал, что живёт он теперь с уже совсем иным, незнакомым человеком.
                _______________

. Вечернее августовское солнце застенчиво перебирало густую плотную завесу уже слегка порыжевшей листвы. Они сидели на коротком толстом обломке упавшего дерева, тесно прижавшись друг к другу сильными чувственными телами, и, едва сдерживая накопленное возбуждение истомлённых половых желёз, пили дешёвое сухое вино. В этой, пока ещё не облагороженной людской инициативой, стороне парка, праздно гуляющих всегда были единицы, а сейчас, к вечеру, кроме парочек, занявших свои постоянные, давно облюбованные места, на недосягаемых для зрения и слуха расстояниях, - вообще никого.
       - Везёт же некоторым! Вот, Алёнке твоей! Такой муж! - грубовато льстилась Ироида. - Не дурак, не сволочь.
Директор предприятия. А у меня...
       - Да, уж! Заслуги! - благостно посмеивался Харитон.
      Ироида не была ни ветреной похотливой особой, ни пошлой дурой. В жизни у неё, мягко говоря, не всё   сложилось. Оба мужа: один таксист, другой оказавшийся вором, вскоре после свадьбы бросили, а последний ещё и слегка обокрал. Она стала попивать, менять любовников одного за другим, пока не добралась до Федина, мужа своей школьной и, вероятно, наилучшей подруги. Ироида не была красавицей, не обладала идеальной фигурой, но роскошная копна каштановых волос, громадные тёмные, манящее не осознаваемо запретным, глаза и чуть с горбинкой аристократический нос наделяли эту казачку непреодолимым магнетическим влиянием на мужчин всех возрастов и социальных статусов. Как теперь у нас стали говорить - она была чрезвычайно сексопильна. Чёрт знает, что делает такой иную женщину, человеку сиё не очень понятно. Быть может особый блеск глаз, овал подбородка, или вызывающая улыбка приоткрытых вожделением губ? Быть может, в фантазиях мужчины, именно эта женщина как-то по-особенному стонет в его объятиях, когда отдаётся. А  может данное, неопределяемое мыслью и непередаваемое словом, качество коренится совсем в  иных глубинах человеческого существа.
Так или иначе, но Харитона Федина Ироида совратила без проблем. Как-то вечером, случайно заглянув к подруге, и застав только Харитона, одиноко и вяло попивающего коньяк с пивом, (Алёна гостила у своей матери, в одном из подмосковных городков-сателитов),  разговорилась с уже слегка захмелевшим хозяином, безошибочным чутьём чеховской душечки угадав интересную для него тему. А когда выпито было достаточно, она, невинно улыбаясь,  просто спросила:
      - Юбку снимать? Или так?
      Аморальная, развращённая? - да нет, - эта молодая деятельная женщина, как и многие другие,  беззастенчиво цвела во всей красе современной эмансипированной морали, как дикий колючий цветок на чахлом истоптанном придорожном газоне.
    
Теперь они часто, с поистине животным наслаждением, отдавались друг другу  в городском парке, на расстеленном модном пиджаке Федина, под  последними лучами закатного тёмно-красного солнца, подстёгиваемые гипотетической опасностью быть случайно застигнутыми за этим занятием, да ещё пряным озорством свершаемой измены. Изменяли-то они оба, и не ясно - кто круче.

    Закончилась их связь также внезапно, как и началась. На какой-то праздник, Ироида была у Фединых в гостях. Алёне чего-то там не хватало к столу; может зелени, или ещё какой ерунды, но только ей приспичило сбегать в магазин. Ироиде, видимо тоже приспичило, да так, что она тут же,  энергично и властно, прямо-таки поимела ошарашенного яростным напором женской плоти Харитона. Они всё успели. Но когда Федин попытался, как ни в чём не бывало, взглянуть в безмятежные глаза, весело влетевшей в квартиру, запыхавшейся жены, ему стало тошно и в прямом, и в  переносном смыслах слова. Наверное, всё-таки, закоренелым негодяем он не был. Но бедный Харитон не знал тогда ещё, в какое дерьмо окунули его сердце эти две женщины, изощрённый замысел которых вполне удался.

                _________________________

Бывший инженер, бывший директор, старший лейтенант запаса бывшей Советской армии  Харитон Федин сидел в котельной, в столичном подвале, и, что называется, комплексовал. Мелькающая несвязными обрывками, вот уже в  течение нескольких часов, ретроспектива его изломанной жизни казалась сегодняшнему истопнику сплошным скоплением мерзостей, неудач и глупостей. Несмотря на все старания, на все отвлекающие приемы, он никак не мог унять,  измученную хроническим абстинентным синдромом, истерично завывающую совесть.
   Все положительные моменты собственного существования представлялись Федину случайными и ничтожными. И когда он единственный вступился на комсомольском бюро за  сокурсника,        напившегося     от ревности и расколовшего в холле институтского общежития, не к месту попавший под кулак, стенд с портретами партийных вождей (странно, что тогда, слово Харитона  перевесило замызганный пафос комсомольских “павликов” различной идейности  и амбициозности, поскольку ревнивый сокурсник отделался лишь строгачом), и  когда, возвращаясь за полночь, со студенческой пирушки, по тёмным дорожкам бульвара, не    раздумывая, бросился защищать истошно визжавшую девицу, от трех  пьяных, распалённых похотью, самоуверенных подонков. Надо уточнить:  в то время, следуя моде,  Харитон с некоторым успехом осваивал карате, так что драка была недолгой. Зато он потом долго внутренне гордился тем, что после своего геройского поступка, как истый джентльмен, вежливо проводил даму до подъезда и скромно пожелал ей спокойной ночи.
Почему-то совсем не вспоминалась самоотверженная, вопреки обиходному представлению, работа во славу  отечественной оборонки. Напрочь забылись длительные полуголодные командировочные скитания по шестой части мировой суши. Нервами, потом и кровью выпущенные в срок к знаменательным датам партии опытных изделий.  Испытание оных на собственной шкуре в сорокаградусный мороз и тропическую жару. Как-то, не приходила на ум бесшабашная молодость;  искренность застолья, взаимовыручка в стройотрядах и на шабашках. Это была обыденная нормальная жизнь мужчины в нашем государстве того времени.
      Зато ярко высветилась деятельность в последующие, постзастойные годы, когда Федин сдуру, или, питаясь иллюзиями, рискнул возглавить “малое предприятие” с претензионным названием “Супертех”, открытое титаническими усилиями кучки таких же как и он наивных идеалистов советского происхождения. Интриги, предательство,  нечистоплотность, взятки и прочая грязь, - со всем этим Федин не просто столкнулся вплотную, он окунулся по грудь. Харитон хорошо помнил и постоянно нервирующий неизбежный “чёрный нал”, и непонятного, возможно генного происхождения, панический страх перед слугами закона. Он был отнюдь не  святым и в самую меру щепетильным, но как оценить ту подловато-уступчивую компромиссность, ту псевдофилию отношений, ту архижадность начинающего хапуги, которые, словно болотная жижа полная голодных пиявок, туго опеленали его обезволенное  существо.
                ______________

“Запорожец-мыльница” неуклюже подпрыгивал на обледеневших колдобинах  переулков городской окраины. Раздутые мешки, из чёрного по полиэтилена, и пузатые, до белизны выцветшие рюкзаки  за их спинами, сильно ограничивали задний обзор, но натужное завывание движка 450-го УАЗика, несмолкающее вот уже полчаса, и так не оставляло никаких сомнений, что за ними следует “хвост” почти от самого банка, выдавшего,  только что сидящим в “запорожце” предпринимателям, пять миллионов  рублей, которые и лежали на заднем сидении,  в импровизированной инкассаторской таре.
Авантюра была весьма изящна, скромно подвешена на грани фола, и принесла достойные, для “пробы пера”, дивиденды.  Что-то там прокладывали, что-то протягивали, что-то приписывали, что-то платил банк, нечто оставлял себе. Истинное существо  этого дела давно “кануло в Лету”.    Но в памяти Харитона навсегда остался  старый “запорожец”, ледяной наст дороги и вой ползущего сзади, допотопного армейского микроавтобуса.
Шофёр Петя, он же партнёр по бизнесу г-н Удельский, не даром, видно, занимался в юности картингом. Да и район, в котором жил много  лет,  знал преотлично. Резкий поворот налево, между кубом бойлерной и приземистым заборчиком детсада, под арку многоэтажки, ещё раз налево, по тротуару, мимо облицованного снизу коричневым “барашком” длинного фасада, снова под арку, жестяные гофры “ракушек”, гаражный кооператив, распахнутые, в ожидании, ворота бокса, задним ходом внутрь, абзац.
      Вспыхнул электрический свет, после туманной мягкости дневного, показавшийся ядовито-резким.
     - Кто, чёрт возьми, были -  эти, в УАЗике? - спросил в пространство Федин, с трудом высвобождая своё тело из запорожца.
     - Да, кто угодно! - ответил Петя Удельский, начиная доставать из “мыльницы”  рюкзаки с миллионами. - В банке полно ушей, и языки тоже имеются.  Наверняка, многие знали!
    Они закурили.
- А что, ехал кто за вами? – спросил, улыбаясь, подошедший хозяин бокса и транспортного средства, седеющий крупный мужчина с породистым лицом и военной осанкой. Его раскованные уверенные движения и поставленный командирский голос, сразу выдавали лидера компании. - На УАЗике? Ха-х, обормоты, так это ж мои - из части! Послал на всякий пожарный. Сидения  не попачкали, случаем?
    Харитон с Удельским нервно, однако облегчённо, рассмеялись. Смех быстро перерос в общий весёлый хохот. Пётр, аж, закашлялся.
    Потом они распределили прибыль и выпили по сто пятьдесят. Федин убрал  причитающиеся ему проценты в кейс и спокойно и радостно поехал на общественном транспорте домой. В тот момент окрылённому удачей Харитону весь окружающий мир  виделся в нежно-розовом свете. Ему представлялось, что вот теперь он, Харитон Федин, показал, на какие дела способен, наконец-то встал на ноги. Хотя как раз по сути, именно тогда, будущий истопник опустился на колени.

    Говорят, что деньги идут к деньгам. У Федина было иначе. У него грехи шли к грехам, а житейские  неурядицы поступали по мере крушения надежд, после мишурного блеска эфемерных успехов. Долгожданное, не богатство даже, благосостояние - весьма  шаткое и мимолётное,  успело-таки затемнить его рассудок и обратить непривычную к достойным деньгам душонку  в “соляной столбик”. Он, доселе старательно и аккуратно выплачивавший зарплату сотрудникам, зачастую в ущерб собственному достатку,  теперь положил на счёт родимого предприятия крохи, и те на депонент. Крохи, скрепя сердце, символически выделил партнёрам- учредителям, вместе с ним выстрадавшим, только-только обретающую  лицо фирмочку. Придавил лапы робко скребущих в душе котят и  самозабвенно, хоть и не был поэтом,  нырнул во “всемирный запой”.

Именно в тот год распался брак  Фединых. Послушная, “невинная” Алёна, где лаской, а где ложью, выманила, у пребывающего в пьяном самолюбовании мужа, львицину долю полученных дивидендов, а спустя некоторое время, использовав  женское чутьё и накопленный опыт многолетней семейной жизни, точно определила у Харитона пик посталкогольной депрессии, и с безупречной мужской логикой доказала ему,  какой он поддонок и убожество, пьянчужка и кобель. Взяла, неизвестно когда, упакованные чемоданы и перебралась жить к своему, как уже потом выяснилось давнему, любовнику - другу детства.
- Ничтожество! - на прощание процедила она с порога. И добавила, не удержавшись, - Да, как ты мог, с Ирой! Заткнись! Она всё рассказала мне! Надо же - в парке! Каков казаностра! Маструбируй теперь в кулачок,  кому ты такой нужен, алкаш! - И дверь хищно хрястнула клыками замков, за её спиной в элегантном наимоднейшем манто.
    Возражать что-либо, даже самому себе, было поздно, глупо и пошло.
                ______________

     Бывший библиотекарь,  бывший коммерсант, бывший муж, газооператор 2-го разряда Харитон Федин задыхался в крохотной, не более шести квадратных метров площадью, душной каморке, в одном из многочисленных подвалов центра Москвы. Несмотря на существенный недостаток кислорода, он сидел, сморщив лицо так сильно, что просто невозможно было разжать сведённые челюсти, и шумно сопел одним лишь носом. Холодный, остро пахнущий всевозможными альдегидами, мокрыми окурками и прокисшими продуктами, пот крупными каплями выступил по всему его зудящему телу. Он вызывал плохо сдерживаемое желание расчесать, к чертям собачьим, до крови, воспалённую кожу, стекал по вискам и переносице, извиваясь ленивыми змейками меж спутанных, давно не стриженых волос, устремлялся по затылку  под заскорузлый ворот несвежей водолазки. Сердца Харитона  гулко стучали в грудной клетке, словно разноголосица ростовских колоколов.   
 Он с трудом встал. Чуть касаясь для равновесия кончиками пальцев вытянутой в бок руки грязноватой,  с бурыми пятнами подтёков,  побелки стен, прошёл мимо тошнотворно воняющих кошачьими фекалиями подсобок,  тяжело и осторожно ступая, поднялся по узким щербатым ступеням и вышел на воздух,  в серый рассвет заспанного дворика. Его растерянный, от перемены освещения, взгляд случайно,  равнодушно и невидяще  обустроился на стоящих невдалеке зеленоватых проржавевших контейнерах с приоткрытыми, подпираемыми избытком ещё не вывезенного житейского шлака, крышками.
 Как раз в этот момент, устало чихнув выхлопными  газами, рядом с  помойкой затормозил мусоровоз. Будто сквозь тонкую дымчатую плёнку, из какого-то иного соседнего мира, доносились до Федина   звуки лязганья цепей, раскатистого грохота сбрасываемых на мёрзлый бетон пустых ёмкостей, визгливого гудения гидравлики. Наконец, нагруженный отходами человеческого существования, помоешник удовлетворённо заурчал и отъехал прочь.
     Харитон передёрнул плечами, перевёл обретающий осмысленность взгляд на неумело загрунтованную грубую холстину неба, где размытым желтоватым пятном уже обозначило своё присутствие тусклое городское солнце. Потом,  словно аквалангист перед погружением, глубоко вдохнул, набрал в прокуренные лёгкие относительно свежего, холодного воздуха и вернулся в подвал. Сделал очередную запись в сменном журнале, накинул на плечи старую телогрейку и съёжился в углу громадного, эпохи постреволюционных культов, кресла.


     Незаметно у Харитона обмякли веки. Его тягуче-рефлектируещее эго плавно погрузилось в дремотное состояние. Ему полубредилось, полуснилось, что он опять студент и сидит в аудитории, похожей на внутренность длинного узкого сарая, потолок которой поддерживают многочисленные опоры, нехотя выкрашенные по грубоструганной поверхности, а наклонный пол заставлен жёсткими деревянными скамьями и словно второпях сколоченными, чёрными партами.
       В студенческие годы, однокурсники звали Федина Икс. Иксу скучно.  Его взгляд лениво ползёт от покрытой золотистыми волосками матово-белой шейки сидящей впереди девушки, по выпуклым затылкам других студентов, на мрачно поблескивающий тёмно-коричневый прямоугольник аудиторной доски. Из самого угла сарая доносится монотонный голос очкастого лектора, нудно и скупо читающего, самому осточертевший  до тошноты, курс гидростатики. Перестук и похруст мела о доску, и на ней начинают бледно проступать очертания двух  соединяющихся цилиндров. “Видимо, гидравлический пресс”,- автоматически фиксирует Икс.
       Появляются стрелки, указывающие приложенные к поршням силы, затем формулы.    
     “Выигрываешь в силе - два в уме... Бред какой-то...” – засыпая,  шепчет Икс. - “Гидравлический пресс - Коннан Дойл - “Время - деньги”- выигрываешь в деньгах - проигрываешь...” Калейдоскоп туманных образов, непонятных, но смутно припоминаемых символов, и каких-то ветвистых, похожих на китайские иероглифы, уже и вовсе неизвестно откуда взявшихся знаков,  бешеной чехардой крутился в его галюционизирующем сознании.
     Харитону снится, как  локоть руки, подпирающей тыльной частью ладони  подбородок Икса, соскальзывает с отшлифованного лацканами пиджаков многих поколений отсыпавшихся здесь студиусов,  округлого края парты. Мгновенно очнувшийся Икс тренированно дёргает головой в направлении доски. Однако,  это  уже другая лекция.
- Как известно, сердца у беспозвоночных очень часто нет совсем, а кровь перегоняется благодаря перестальческим сокращениям стенок самих сосудов, - густо наполняя пространство рокотал незнакомый голос.     В сознание спящего Харитона из бодрствующего сознания Икса впечатывались, будто в мокрый песок каблуки, обрывки из не вполне понятных  фраз:
- ... мысль о том, что вся кровь из правого желудочка в левый, поступает только через сосуды лёгких высказал впервые Ибн-ан-Нафиз в ХIII веке... В эпоху Возрождения, ряд учёных с успехом развивал... в трудах Гарвея... особенно Павлов... малый круг кровообращения...
“Ну, ни фига ж, себе! Откуда чего берётся?!” - намиг вынырнув к периферии сна, поразился Харитон. - “Никак, спецкурс! Ну, конечно, ВПК, средства защиты! Я его, что - не весь прогулял тогда?” -  и снова погрузился в глубину сюрреальных видений.
Ему казалось, что в воздухе аудитории, попеременно довлея, присутствуют запахи серы и ладана. И тут он увидел, как цветная схема кровообращения  сделалась рельефной, а затем и объёмной, отделилась от громадного демонстрационного стенда, и, хищно извиваясь толстыми  жгутами тёмно-фиолетовых вен и ярко-алых артерий, двинулась на него. По мере приближения жутковатое порождение плакатиста стало раздваиваться; в середине, рядом с первым, появилось второе - сине-красное сердце.  Вены переплетались с венами, артериями с артериями, похожие на веники капиллярные сети скользили друг по другу, изрыгая фейерверки разноцветных искр.
Приблизившись к Федину почти вплотную, чудовище приостановилось, пружинисто завибрировало и прыгнуло ему прямо на грудь. Беспрепятственно проникло сквозь одежду и кожу, легко миновало межрёберные мышцы и, как будто шутя, растолкав внутренние органы, по-хозяйски утвердилось внутри тела.

Федин вскрикнул и проснулся. За стеной невозмутимо и равнодушно-однотонно гудели котлы. Он потряс головой, не глядя, вытянул из пачки “беломорину”, несколько раз злобно щёлкнул зажигалкой, глубоко затянулся. Пропищало радио. Шесть вечера. Харитон усилием воли стряхнул остатки  сна и окончательно вернулся к постылой реальности. Он с некоторой опаской потрогал правую сторону грудной клетки. Там, как ни в чём не бывало, спокойно и ритмично стучало его второе сердце.

Федин оправился, сунул в пол-литровую банку кипятильник, лениво прогулялся к котлам, для очистки совести, заглянул  в насосную. Вернувшись, достал из сумки четвертушку чёрного хлеба, кильку в томатном соусе, плавленый сырок, сурово замятую сверху пачку чая и разложил всё это на прошлогодней газете.
Он без аппетита механически прожевал пищу, не спеша отхлёбывая обжигающий обветренные губы и воспалённые алкоголем дёсны крепкий чай, ещё раз покурил и снова вжался в потёртый дерматин  реликтового кресла.
Харитон серьёзно, что случалось с ним в последнее время не часто, задумался. Нежданные спазмы пробуждающейся от летаргии,  познабливаемой, продуваемой ветрами нарождающихся в душе эмоций, памяти, лишили изленившийся, избалованный покоем, рассудок Федина устоявшегося равновесия. Факты его безалаберной неудавшейся жизни,  подвергаясь непрестанной агрессии: тычкам, пинкам, укусам мыслей и мыслишек различного калибра, мельтешили в сознании, совершая беспорядочное, подобное броуновскому, движение. Перед обращённым вглубь собственной натуры взглядом Харитона, с удивительной настойчивостью всплывало и всплывало, непонятно откуда возникшее и с чем связанное, удивительное по своей реалистичности видение. Низкое изжелта-серое пустое небо; разбитая просёлочная колея; кургузые голые деревья, чернеющие по обочине; поодаль, где-то с  боку, стыдливо прихваченная краем глаза, седым пятном полуразрушенная церквушка без креста.
Путник, идущий по  глинистой слякоти просёлка - это он сам. Шаг его постепенно убыстряется, становится всё шире и размашистей, он уже почти бежит -   старается бежать - тяжёлые облепленные бурой грязью башмаки  с   трудом вырываются из вязкого чавкающего месива. Скоро последний поворот, за которым будет некое подобие асфальта. Но торопиться, уже, ни к чему - деревенскую тишину прочерчивает утробный  гудок отошедшей от железнодорожной платформы и набирающей скорость электрички.
_____________

Главными источниками кадров газовых котельных Москвы конца второго тысячелетия были три социальные группы городского населения:  пенсионеры и отставные силовики, бывшие работники ЖКХ, научные работники и разного сорта интеллектуалы. Все они делились на четыре основных подвида: что-то постоянно вяжущие (исключительно женщины), постоянно не вяжущие лыка (в подавляющем большинстве мужчины), запойно читающие и постоянно дремлющие. По-видимому, Федин, всё-таки, относился  к последней категории. Под мерное убаюкивающее гудение котельной он опять привычно закимарил.
И приснился в этот раз ему, сидящий напротив, в таком же старом, с потёртой до тканевой основы дерматиновой обивкой, кресле, Михаил Афанасьевич Булгаков. Он скептически окинул взором убогую обстановку фединской каморки, аристократическим жестом поднёс руку к переносице, двумя пальцами осторожно снял пенсне, интеллигентно подышал на круглые стёкла и белоснежным маленьким платочком тщательно протёр их запотевшую поверхность. Водрузив пенсне на прежнее  место,  Булгаков  поднял мудрые печальные глаза на Харитона и  внимательно, с некоторой долей сочувствия, посмотрел на него.
- Ну-с, молодой человек? - прозвучало такое обращение немного странно. Несмотря на трёх четверть вековую историческую разницу в возрасте, выглядел Михаил Афанасьевич  никак не старше, если не моложе, сорокалетнего, но регулярно пьющего истопника. - С чего начнём?  Вас интересует в первую очередь сердце пса  Шарика и мозжечок Клима Чугункина? Или же сразу займёмся серьёзными вопросами -  например, гимекарнией Понтия Пилата?
- А! С кровавым  подбоем! - невольно  вырвался изнутри начитанного существа  Харитона излишне громкий возглас.
- Тише, тише, прошу Вас! -  Михаил Афанасьевич испуганно приподнял кисти рук и успокаивающе слегка покачал розоватыми ладонями в сторону Федина. – Ну, с кровавым, ну, с красным! Успокойте меня, скажите, Вы не буйный? А то, может быть, Вам, милейший, благоразумнее было приснить себе Антона Павловича - пенсне-то, кстати, его. Или даже Викентия Смидовича, ах простите, Вересаева? Тоже где-то, как-то медики, но, несомненно, реалисты. Или Вам нужен Фрейд?
- Нет, нет! Фрейд мне не  нужен! И я не буйный! Совсем наоборот!  - энергично закрутил головой Харитон.
- Наоборот - это как? - улыбнулся маэстро. - Ну, да ладно!  Так значит, Вы обнаружили в своём организме второе сердце,   и Вам  нужна квалифицированная консультация врача и писателя, эскулапа и мистика, как сейчас в России принято говорить, в одном флаконе? Видимо, ни Ибн Сина, ни Гиппократ  не годятся торопливо цивилизованному уму?  Вы оказали эту честь мне. Весьма, польщён! Хотя, это так понятно. Интересуетесь, конечно, - сколько сердец было у Воланда?  - Михаил Афанасьевич ухмыльнулся и наставительно поднял указательный палец левой руки. - Так вот, сердца у Воланда не было вовсе! И кровеносная система ему без  надобности. Та физиологическая жидкость, которая некогда наполняла  его существо, давным-давно кристаллизовалась. Сжатия и расширения, в зависимости от внешних условий, этой субстанции, как  раз и обеспечивают сатанинскую жизнедеятельность. А основной источник питающий Сатану, как Вы наверняка догадываетесь, -  человек. Именно людские эмоции, вызываемые гордыней, жадностью, похотью, такие как ярость, ненависть, зависть, а также противоположной, рефлексической направленности: обида, самоуничижение, страх, создают ту изменчивую среду, где, с преогромным наслаждением, лакомится дьявол.
      Вот оттого-то и жмётся к людям бесовщина различного пошиба, поэтому-то и стремится она в самую сердцевину их  жизни, старается высосать оттуда забродившие душевные соки. А потом бросает безвольное засыхающее сердце, кое-как прозябать в заполняющей одиночество  пустоте. Ну, вот взять, хоть, к примеру, ваше... - Булгаков сделал паузу, давая Харитону время оценить собственную сердечную сухость.
Федин попробовал обидеться. Получилось - не очень. Тогда он угрюмо, то ли оправдываясь, то ли в пику  классику, пробормотал:
- Ну, не я же заселил Москву Воландами,  говорящими котами, Геллами-Азазеллами и прочей нечистой силой!
- Сила, милейший, не бывает ни чистой, ни нечистой! Что за обывательская фразеология! - поморщился  Михаил Афанасьевич.- Упомянутая Вами сила - просто иная. И ведь невозможно без неё никак, без проклятой. Ну, посудите сами, была б сила только одной - благой направленности, и поспешили бы все твари: люди и звери, птицы, рыбы по устеленным благими намерениями “дорожкам”. И, спрашивается, куда? - Да, в ад, друг мой, в ад! И потом, любой, самый расчудеснейший рай очень быстро превратится в ад, ежели пускать туда всех желающих делать добро. Рай - не толкучка, не Гайд-парк и не Благотворительное собрание! Места там отнюдь не так много, как вы здесь привыкли думать.
- А что ж такое тогда, этот ваш пресловутый рай, если он действительно существует? Некая виртуальная реальность? Зазеркалье?  Или, может быть, параллельное пространство? - засуетился привычными ему понятиями Харитон.
     Булгакова, аж, передёрнуло. Он даже отклонился от  Федина в сторону, чуть приподняв, как бы в испуге, нервным движением свои розоватые ладони.
 - Бросьте Вы эти самые виртуальности-зазеркальности! Бред, да и только! А параллельные миры здесь причём?! Ну, Вам-то, какое до них дело?! На то они и параллельные, чтобы никогда не касаться вашей личной жизни.
 - А в бесконечности... Впрочем, не говоря уж о теле, далеко не всякая душа бессмертна. Бессмертие - это, конечно, от Бога, но никак не дар. Скорее чрезвычайное доверие Создателя, тяжелейшая обязанность и величайшая ответственность. Не каждому, ох не каждому, по плечу, точнее по силе духа.               
- Так у Вас, значит, сейчас два сердца? Ну, ничего, ничего, не страшно. Это временно, пройдёт, как проходят  вспышки гениальности у художника. Подкормит, подкачает немного старое,  прочистит истоки и растворится, как и не бывало. А Вы уж о симметрии подумали, наверное?  А то и о гармонии личности размечтались? Не-ет, всё произошедшее означает только, что Вам придётся,  хотите или нет, ещё помучиться в этой жизни.
- А постоянно носить в груди два сердца по силам, пожалуй, лишь Сыну Божьему. И как  иначе?  Умереть на кресте. Воскреснуть, после милостивого укола римского копья. Преобразится. Да-м... Но и очень, очень ко многому обязывает... Вы, кстати, перечтите Новый завет, перечтите!  А  обожение человека дело трудное, кропотливое, долгое. Может быть, даже, вечное. Но ошибки и случайности здесь недопустимы. Да, и по этическим соображениям, богоподобие навязывать негоже. Вот, Вы, хотели бы  стать Богом? Поверьте, это не так уж приятно. Ничего общего со всемогуществом и вседозволенностью. По сути - беспредельная творческая жертвенность.
- Все несуразицы человеческой истории от того,  что люди не в себе ищут подобие божие, а, напротив, стараются уподобить Бога себе, пытаются соотнести свои жалкие страстишки с Промыслом Божьим. Наделяя Его безграничной волей, одновременно хотят при  этом, чтобы Он был ещё и всеблаг, и всемилостив. Но может ли истинная абсолютная любовь прощать всё: предательства, измены...  Концлагеря, газовые камеры... Торговлю детскими органами...Не знаю!
- А в Вас, Харитон, извините, и от человека пока только-то,  что родились от женщины. Вы попробуйте, сотворите в этой жизни что-нибудь своё, сокровенное, полюбите кого-нибудь чуть более  себя ненаглядного, и я не говорю - подвиг, совершите, наконец, поступок. А, и без моего резонерства всё знаете. И, простите великодушно, несмотря ни на что, регулярно на работу выходите, детский садик отапливаете.
- Да, жаль; рассосётся, непременно рассосётся. А иметь ещё одно сердце высшим позвоночным, пытающимся не сгибаясь ходить на двух ногах, вообще-то нелишне, даже и с медицинской точки зрения.
- Ну, что ж, Харитон, прощайте! Живите, как сможете! А мне пора. Бессмертие зовёт!
Михаил Афанасьевич бесследно растаял в воздухе, а  Харитон Федин материализовался из сна  в дежурке котельной.               

Он оторопело, потом брезгливо, оглядел постепенно узнаваемое убогое помещение, неприязненно передернул плечами и выбрался из подвала на морозный полночный воздух пустынного тихого дворика.
К вечеру, неожиданно вернувшийся из Сибири антициклон вытеснил уныло-серую прибалтийскую облачность на запад. Небо очистилось и, поблескивая звёздами, бездонно и царственно чернело над городом. Федин задрал голову, посмотрел на янтарный шарик открывшейся луны и сказал вслух не очень понятную фразу:
- Вот тебе, бабушка, и полнолуние!
Под этим прозрачным бесконечно-глубоким небом Харитон ощутил себя маленьким одиноким кустиком, на покрытом тонким слоем обветренного снега городском асфальте. Он чувствовал насколько прочно завязла корневая система этого жалкого ободранного растения в постылой душной тесноте московского подземелья, что невозможно, так просто, с треском вырвать узловатые огрубевшие  корни, отодрать себя от привычной, пусть и обедненной витаминами, но, всё же, постоянно питающей среды.

Федин покурил ещё немного у входа в котельную. Ему стало холодно. Он щелчком отправил недокуренную папиросу в направлении помойки, грустно проследил за светящееся траекторией её падающего огонька и, с полным осознанием безысходности, обречённо поплёлся на своё рабочее место.
Есть совершенно не хотелось. Но Харитон заставил себя кое-как дожевать бутерброд с горьким от старости пошехонским сыром, выдавил внутрь организма остатки утреннего кефира, на всякий случай прихваченного на работу. Потом он долго сидел, набычившись. Угрюмо и старательно тосковал, то скупо жалея себя, то непомерно и ехидно уничижая. В этом лирико-аналитическом состоянии его отвыкший от напряжённой рефлексии мозг в очередной раз погрузился в сон.

На этот раз, снился себе Федин, полулежащим,   в глубоком, похожем на зубоврачебное, кресле. Запястья и шею слегка стягивали кожаные ремешки, на голову была надета тесная шапочка из жёстких широких полос. Обнажённую грудь неприятно холодили резиновые присоски кардиографов. От ремешков, шапочки и присосок куда-то тянулись многочисленные разноцветные провода. Перед глазами Федина находился огромный, во всю стену, экран компьютерного дисплея. На его бледно-серой поверхности разбегались, сходились, танцевали разноцветные лучистые сферы. Постепенно движение упорядочилось, три, наиболее крупные, расположились одна над другой, и сформировавшаяся фигура своими очертаниями напомнила Харитону чуть подтаявшего на солнце снеговика, из очень далёкого детства.
Снеговик был будто живой - на пол оборота, то влево, то вправо, медленно поворачивалась верхняя часть; ритмично, то раздуваясь, то опадая, дышала средняя,  беспокойно, вспыхивая короткими солнечными импульсами, пульсировал самый центр нижнего шара. Внезапно  фигура резко увеличилась в размерах, заполнила большую часть экрана, оболочка средней сферы, словно диафрагма объектива, раскрылась и мягкими волнистыми складками повисла по окружности контура. В образовавшемся просвете,  перед Харитоном, предстала уже   знакомая схема кровообращения с двумя синхронно бьющимися сердцами.               
“Ну, снова-здорово!” - во сне поморщился Федин.
Но тут его внимание привлекли, раскрывшиеся, таким же, образом, как и первая, две другие сферы. Внутри первой, сильно напоминающие сердцевину очищенного от скорлупы грецкого ореха, были отчётливо видны, пронизанные пурпурной паутиной кровеносных сосудов, полушария собственного фединского, да, именно фединского, мозга. В центре нижней, периодически выбрасывая огненные протуберанцы, ярко мерцала золотистая точка, в окружении тонких, поблескивающих отражённым светом, эллиптических контуров. Мерцание центральной точки участилось. Из неё, скачкообразно с каждой последующей вспышкой вытягиваясь, устремились вверх два сверкающих луча. Они легко пронзили оболочки нижней и средней сфер, беспрепятственно проникли в  оба сердца, где удовлетворённо мигнули несколько раз,  скорректировали направление и двинулись дальше, к полушариям мозга. Утвердились там, после чего острия их заискрили и пришли во взаимодействие… Возникла горизонтальная перемычка, которая ритмично сокращаясь, стянула окончания лучей воедино.
“Не иначе, как там гипофиз!” - неожиданно и почему-то обрадовано озарился Харитон.- “Понеслись гормоны в рай!”- и тут же нахмурился, - “А может - к чёрту на кулички?”
Однако, не до изысканий по части гормонального трансферта стало Федину, когда  в середине компьютерного окна угрожающе запылал багровый рельефно выступающий из плоскости экрана ромб. Из  его правого угла  в левый, с громовым электрическим треском, ударила толстая извилистая молния. Между расположенными в них трепещущими сердцами  возникла раскалённая, до нестерпимого глазам белого свечения, быстро вращающаяся вокруг горизонтали, дуга. Скорость вращения нарастала, но одновременно с этим уменьшалась  яркость дуги, и вот уже в центре ромба, вкрадчиво  искрясь нечётко выраженными границами, переливалось радужным цветами продолговатое веретено.
И в нижней части фигуры произошли удивительные кардинальные перемены. Золотистая мерцающая точка, со всеми эллипсами, куда-то исчезла. Вместо этого там, во всём блеске бирюзовых и жемчужных звёзд, царственно  чернело бездонное небо. Харитону подумалось, что совсем недавно он уже видел нечто подобное.

На какой-то миг перед ним возникло мимолётное видение - тихий ночной дворик, шарик луны и летящий по дуге огонек отброшенной папиросы.
И снова пред глазами Федина светилось окно гигантского дисплея. Всё это время Харитон подспудно ощущал постоянное присутствие рядом с виртуальной фигурой какой-то неясной, почти не выделяющейся из общего фона,  размытой тени. Но по мере свершения метаморфоз тень густела, границы её обозначались всё отчётливей. Теперь же она обрела вполне законченную форму и моталась по всему пространству экрана иссера-лиловым воздушным шаром, натянутые стропы которого цеплялись за морщинистое, похожее на спущенный кожаный мяч, левое сердце снеговика. Шар, будто ураганными порывами ветра, трепало и швыряло, казалось, вот-вот и вырвет он  это слабое никчемное сердечко и унесётся с ним прочь, за пределы видимого глазу и доступного разуму.
Однако, с обострённым, нарастающей тревогой, вниманием, вжившийся в происходящее Федин, заметил, как из головной части тени робко выбивается ещё один пучок тонких сходящихся лучиков. Эти новые ростки настойчиво, словно ища спасения, тянулись к правой стороне средней сферы, где мощно, гулко и размеренно стучало второе сердце. Наконец, сомкнувшись единым узлом, последним самоотверженным броском преодолев остатки дистанции, они нырнули в заветное прибежище. Тень чутко вздрогнула, посветлела, затуманилась и лёгкой нежной дымкой окутала все части измученного  виртуально-анатомическими изысками снеговика.
Багровый ромб потускнел и поспешно съёжился в точку. Сердца сблизились, осторожно коснулись оболочками, произвели индификацию, и медленно совершили взаимоналожение. Немного повибрировали вместе и снова разошлись на исходные позиции. Но если одно теперь ритмично и уверенно билось во всей красе пространственной перспективы на левой стороне, то на правой лишь тускло серел безжизненный плоский силуэт.
Затем экран дисплея почернел. Федину показалось, что там на мгновение блеснули какие-то звёзды. Хотя, вполне возможно, ему, действительно,  это только привиделось. Потому, что почти сразу появилась надпись:
“ТЕПЕРЬ ВЫ МОЖЕТЕ ОТКЛЮЧИТЬ ПИТАНИЕ КОМПЬЮТЕРА”
Харитон поёрзал в кресле, перенёс вес тела на правую сторону и, наконец, крепко, безмятежно, уже не обременяя более свой утомлённый рассудок, по-человечески заснул.
                __________________

Когда сменщик Федина, подполковник в отставке, крупный мужчина лет пятидесяти, с блеклыми непроницаемыми глазами полкового особиста, вошёл утром в дежурку котельной, он с удивлением обнаружил, на вечно угрюмо-напряжённом, а ныне - всего за несколько суток, с прошлой пересменки - неожиданно посвежевшем, умиротворённом лице дремлющего коллеги, чуть заметную загадочную и совсем не истопницкую улыбку. На миг бывшему подполковнику даже показалось, что голову спящего, тонким золотистым ободком окружает спокойное нежное сияние. Но он, тут же, скосил взгляд на лишённый плафона, вопреки святым заповедям ТБ, настенный светильник, висящий сбоку от операторского кресла, криво усмехнулся, извлёк из левого нагрудного кармана куртки бутылку пива, привычно сковырнул обручальным кольцом пробку и жадно отхлебнул из горлышка. Поставил ополовиненную бутылку на стол, потрепал Федина по плечу и убедившись, что тот проснулся, ушёл смотреть на котлы.
Когда рукопожатие,  заменяющее у давно работающих вместе котельщиков все процедуры сдачи-приёмки смены, состоялось, и спина Харитона уже чернела  в дверном проёме, отставнику снова привиделось, что сквозь чёрную вязаную шапочку из головы Федина слегка пробивается неяркое  лимонно-желтоватое свечение. Он хитро прищурился, молча проводил уходящего своеобразным, только людям его бывшей профессии свойственным, взглядом, допил пиво  и сытно буркнул в густые усы:
-  Все, засветился гражданин Федин, интеллигент ты наш дорогой! Неисповедимы пути Господни, однако.
Потом довольно потянулся в кресле, скрестил стопы, энергично зевнул, достал “Московский комсомолец” и, ковыряя  в ухе карандашом, стал разгадывать очередной кроссворд.


                Март - апрель 2002