Гуманоид иван чигасов

               
                I

     Иван Петрович Чигасов, как всякий добрый русский мужик, умел и любил крепко, от всей души, выпить, поскольку такие люди ничуть не опасаются бесов своего подсознательного, изнурённых благодушием хозяина и накрепко запертых в казематах его недосягаемой бездонной подкорки. Пил он, не сказать, что слишком много, но помногу. Не очень часто, однако, не только по великим праздникам. До своего сорокалетия, работал Иван Петрович прессовщиком пятого разряда на фабрике резиновой игрушки города Новолещинска, пока сорвавшаяся  с пуансона пресс-форма, для формовки олимпийских мишек, не отдавила работяге правую стопу, сильно покалечив беднягу. Ногу Чигасову кое-как, с Божьей помощью, местные травмопевты собрали, однако Всевышний видимо не захотел, чтобы и впредь Иван по много часов простаивал у допотопного неуклюжего агрегата, штампуя резиновые куклы, и  медицинская комиссия, признав пострадавшего инвалидом, отправила его, от греха, на пенсию.
Неизвестно, что изменилось в организме Чигасова, после воздействия на него двухсоткилограммовой легированной железяки, так как оно коснулось весьма отдалённой от жизненноважных центров части тела. Но через некоторое время сорокалетний новоиспечённый пенсионер, в состоянии перманентного похмелья, стал изъясняться с окружающими белыми стихами. И ни коим образом, это не была только ритмизированная бытовая речь, но насыщенные оригинальными поэтическими образами и метафорами многостишия, подобные знаменитым катренам великого и ужасного Нострадамуса.
Разумеется, это не были пророчества неожиданно прозревшего оракула, но нечто откровенное  в многозначительных виршах Чигасова несомненно присутствовало. И каждый  суеверный, от безысходности суровой новолещинской действительности, абориген мог трактовать сии словосочетания, произнесённые трагически-надрывным голосом в его присутствии, как ему взбредёт на ум и потом ляжет на душу. Был бы Иван Чигасов более честолюбив или предприимчив, в городке Новолещинске мог возникнуть новый культ ясновидящего Чиги. Но общение начинающего провидца ограничивалось узким кругом не слишком любопытных земляков, не ностальгирующих по былому, ценящих текущее сиюминутное и не очень озабоченных цветами своего будущего. А если говорить прямо, совсем не жаждущим знать о нём.
Как обычно, в начале бабьего лета, к закату, у Чигасова ломило душу. Горящие трубы его уже вибрировали, еле сдерживаясь от подкатывающего   стихоизвержения, унять которое можно было лишь единственным приемлемым душе способом. Иван Петрович вышел на балкон и склонился над перилами, всматриваясь в прозрачный, словно гигантская капля росы, вечер, пронизанный золотистым светом утомлённого светила. В глубине двора, как и ожидалось, на лавочках у столика, отполированного костями домино, сутулясь тосковала группка соседских мужиков, каждый из коих с превеликим удовольствием сбегает за успокаивающим. дабы на холяву послушать чьи угодно вирши и выпить стаканчик, другой за здоровье их автора.
Дальнейший сценарий был Ивану Петровичу хорошо известен. Стремительно мутнеющий вечер, в компании подвыпивших, осоловелых чужих людей, которым всё одно, что и кого слушать, пока есть в бутылках водка. И стало Чигасову вдруг обидно, до удушливой тошноты, подкатившей к самому левому лёгкому. Он, нет-нет, да и задумывался - а не подсмеиваются ли над ним доброжелательные, с виду, соседушки? Но в испуге тут же гнал эти подозрения прочь. У каждого из его аудитории были свои тараканы, да гораздо упитаннее.
И свалившийся на его голову поэтический гон разве он просил? Кто в здравом уме хочет, чтобы кирпичом шарахнуло? Ладно бы в молодые годы, когда башка прочная, тогда энергию потока стихоизвержения можно было направить в нужное русло, на лопасти какой-нибудь турбины, как тот Маяковский, или Лебедев ибн Кумач! И стране польза, и сам бы не хворал!
И  в который уже раз, за время своего душевного преображения, задумался Иван Чигасов над собственной нелепой судьбой, над глупой жизнью, так бессмысленно, бездарно тянувшейся прежде, и так молниеносно и бесполезно ускользающей за горизонт ныне. Как этот короткий и тёплый вечер молодящейся осени, похожий на огромную прозрачную каплю.
Утомлённый рефлексией оракул смачно плюнул с балкона. Проследил за траекторией горького плевка, пока он звучно не шмякнулся на асфальт, и,  глубоко протяжно вздохнув, возвратился в глубину помещения.
Другим испытанным средством притупления творческих позывов был завораживающий взгляд, заглушающий внутренний голос старый цветной телевизор. Обычно, через несколько минут бездумного перелистывания каналов, Чигасов ощущал, как его мысли сворачиваются в трубочку, шумы внешнего мира и внутреннего сливаются в единую какофонию, в которой бесследно растворятся любые звукам, готовые вырваться из его гортани. Но в этот раз, лишь только Иван завёл электронный похмелитель, передача о новых и сверхновых звёздах сразу захватила его страдающее воображение.
“А вдруг, где-нибудь, далеко в космосе, в созвездии Волосы Вероники, или просто Девы, вокруг такого же, как наше солнышко, жёлтого карлика, мечется по эклиптике, такая же крошка-планетка, на которой жил некий могущественный жрец, предсказатель и стихослагатель Восагич Чивортеп Нави, которому чем-то стукнуло по талантливой, ясновидящей маковке, и он лишился своего необъяснимого дара? - задумался Иван Петрович, из природного юмора, промыслив своё ФИО наизнанку. - А в соответствии с законом сохранения даров, эти чудесные его способности переместились в пространстве и времени, достигнув Земли именно в тот самый момент, когда меня пресс-формой приложило. Ведь заорал я тогда от боли, помянув не только распутных баб, но и всех святых, чертей и бесов. Вот, тот пролетающий мимо бес и впорхнул в мой мозг, сквозь отверзтую орущую пасть.”
Пока Чигасов предавался этим, ласкающим воображение,  думам, за окном быстро смеркалось. Передача о сверхзвёздах давно закончилась, а он всё не отрывал зачарованного своей идеей, остекленевшего, невидящего взора, от, что-то вещающего народу, заэкранного пижона. Мысль о похмелке полностью выветрилась из воспрянувшего чигасовского организма.
Неожижанно для себя, Иван Петрович вскочил со старого продавленного дивана, подскочил к универсальному своему шкафу, в котором кроме одежды, постельного белья, хранил всё необходимое для холостяцкого бытия. Судорожно рванул к себе верхний ящик с документами, разворошил содержимое. Выкопал снизу потрёпанную общую тетрадь и давно не использовавшуюся дешёвую шариковую ручку. Затем, уже не спеша, подошёл к обеденному столу, чинно устроился и приготовился к увековечиванию своих гипотетических озарений для потомков.

Бескрайняя равнина первозданно белоснежным листом утекала в глубокую глухую бесконечность, из которой воздвигался, разрастался, неотвратимо наступал на сознание, такой же непорочно белоснежный лист небесной тверди. И вот, посреди этой слепой, беззвучной пустыни материализовалась еле заметная чёрная точка, стала медленно разрастаться, пока не превратилась в стоящего на коленях, склонившего седой нимб полупрозрачных, истончённых волос, истово молящегося гуманоида.
Наконец Восагич Нави поднял голову, посмотрел в безжизненную даль бесконечного остановившегося времени. Едкая мутная капля выкатилась из острого угла его третьего подглазья и медленно скатилась по конусу клюва  на крутую гуманоидную скулу. Молитва снова, как и все предыдущие, осталась не услышанной. Дар не возвращался к бывшему яснотрворцу и стихосенсу. Пустынная лёгкость оледеневшей души не исчезла. Он больше не был тем самым, отягощённым знанием времени, гениальным вещателем Нави.
Осталась лишь жалкая, истрёпанная координатными осями пространства и грубой материей, пустая, никому не интересная оболочка - Восагич Чивортеп. И отныне его вечное одиночество в плену ледяной бесцветной пустыни - окончательный приговор Всевышнего Судии. В чём его вина и главная ошибка - Восагич знал. И не за такое карают безжалостно и неотвратимо. Усомниться в предначертанном свыше позволено лишь любимцу всемудрейших, легендарному и непредсказуемому Человеку. Но отнюдь не веропослушному, бесприкословнозаконному гуманоиду. Даже наитончайшему судьбопевцу.
Он знал ветхие предания и новые вещанья о мифологических могущественных пришельцах из другого времени и пространства, некогда посетивших его мир. Никто из них, даже вожди, не ведал своего будущего и редко мог логически соединить причины из прошлого с неизбежностью грядущего. Они всегда во всём сомневались, плохо умели молиться, но спонтанный выбор их действий почти всегда был единственно возможным для реальности и дозволённым Всетворящим. Но, может быть, именно поэтому, у пришельцев, называвших свою расу Человечеством, выбор действий был. Знание итога не оставляет места свободе воли. Этим вечносуществующий гуманоид отличается от мимолётноявленного человека. А за желание стать похожим на человека ссылают молиться в вечную мерзлоту неизмеренной пустоты.
Чивотреп, морщась от усилия утекающей из организма воли, поднялся на онемевшие конечности. Обречённо побрёл по плотному шершавому белоснежному насту в никуда, то есть в последнем ясноувиденном гипотетическом направлении своей глубокой подлёдной пещеры, в которой ему предстояло отныне и во веки коротать бесконечное существование своего ненужного, но неотделимого от сущности дряхлого тела. Он ведал, что исчезнувший его дар никуда из Мироздания не исчез, а, преобразившись в корпускулярно-волновую энергию, витает где-то в бесконечном пространстве множества измерений, щедро сотворённых Вседержителем. Рыщет по вселенным в поисках подходящего для нового воплощения гуманоидного организма, который родится спустя многие вечнозимия. Поскольку, как говорилось в писаниях, свет и мысль от пространства к пространству долетают с громадным опозданием. Пока, кто-то на краю молодого континуума, не вскрикнет от боли и отчаяния: “Остановись проклятое мгновение, может ещё не поздно!”

Наверно, на этом можно заканчивать повествование о Иване Петровиче Чигасове. Возможно, что живи он где-нибудь в сказочной Калифорнии, из него мог бы получиться  популярный производитель триллеров и блокбастеров или модный  текстовик душераздирающих клипов-вопилок, но только не в суровой реальности российского Новолещинска.
Здесь раскручивать начинающего графомана было некому, а для того, чтобы стать на Руси народным певцом-вещуном или каким-никаким сказочником, мало быть больше чем поэтом, надо иметь ещё врождённую творческую культуру и некоторую способность выражать своё вдохновение грамотно и осмысленно. Даже, если это нежданное вдохновение приходит свыше.
Конечно, Чигасов не был дремучим неучем и всё-таки смотрел телевизор. Поэтому не путал Шлимана с Шеллингом, антропологию с антропософией, а  синергетику с алхимией, но вот выстроить свою мысль чётко и художественно, трезво, да на бумаге... Так что, засунет он старую тетрадь и ручку обратно, на дно верхнего ящика универсального холостяцкого шкафа и будет и впредь пить по вечерам водку с равнодушными к искусству соседскими мужиками, время от времени, в сильном подпитии веселя их своими спонтанными виршами.
А что касается существования бывшего яснопевца и стихосенса Чивотрепа Нави, якобы пославшего из далёкой вечности свой дар Ивану Чигасову, так это лишь мечта похмельного воображения потерявшего жизненную опору инвалида. Никогда человечество не доживёт до той поры, когда сможет скакать из одного пространственно-временного континуума в другой, меняя измерения,  как перчатки, потому что  необходимый и достаточный прогресс сожрёт цивилизацию, задолго до этого.
И никогда гуманоиды из других мирозданий не узнают о мифологической капризной и непредсказуемой расе с захолустной планеки Земля, якобы так любимой Вездесущим Вечнотворящим.
Однако...

Однако, может быть от скуки или в гипотетической надежде на скромный приработок, автор этих измышлений пофантазирует ещё чуть-чуть на тему сохранения вдохновений в соприкасающихся вселенных, парадоксах творческой активности протоплазмы, немного поизголяется над упрямой рациональностью фактически происходящего и посмеётся над неумолимой правдой жизни. Правильно мыслил классик: вдохновение не взнуздаешь, но можно рукопись загнать. Тем более, что Он - наше всё. Следовательно: Он + я - никак не менее того! А, может быть, даже более, чем всё.

                II

И, правда, в один серый и отвратительный день, смертельно тоскующий от однообразной стабильности существования Чигасов вновь достал, со дна верхнего ящика универшкафа, свою тетрадь и новой, непонятно зачем купленой вчера, у случайного собутыльника, гелиевой ручкой, какой-то нестандартной, слишком длинной, но так удобно устроившейся между пальцев его огромной руки, начал писать. Тотчас, его кисть, будто ставшая автономной и неподконтрольной собственному разуму и остальному организму, словно ведомая кем-то невидимым, стоящим рядом, быстро задвигалась по страницам, воспроизводя слишком чётким и разборчивым для бывшего прессовщика почерком, непонятный Ивану Петровичу текст. Это не были обычные Чигасовские угрюмые вещания, а какие-то, фантастические описания катастроф и катаклизмов в совершенно невообразимых иных мирах.
Петрович был поражен и напуган. Непрошеный дар стихоплётства он ещё мог кое-как стерпеть. Но это уже был полный беспредел. Проклятый отморозок из ледяной пустыни послал ему сквозь множество пространств и параллельных миров свои идиотские апокалипсисы. И что теперь с ними делать бывшему советскому работяге, ударнику коммунистического труда, инвалиду и атеисту? Этот бред никому не показать - мигом в дурдоме очутишься. Не дай Бог ночью такое приснится - похмелье от недельного запоя с чертями - детские игры! Да и выпить теперь стрёмно - неизвестно, как преобразует этот кошмар алкоголь. Это будет уже не просто белая горячка, а полный ...
Иван Петрович не мог найти цензурных слов для определения преображенных алкоголем видений. А новая самописка снова просилась в руку.
“А может эти описания предупреждение? - встрепенулся разум Чигасова. - И не зря оно пришло через пьющего, то есть в меру пьющего, русского мужика?”
И недолго поколебавшись, он решился на эксперимент.
“Прививали же себе всякие болезни гениальные врачи. Даже сифилис. А Фрейд, говорят, сошёл с ума и возненавидел отца. Ради науки чего не сделаешь. А тут, возможно, речь идёт о судьбе цивилизации! - логически мыслил отважный Петрович.
И отправился он в магазин, дабы запастись необходимым и достаточным количеством средств, для задуманного жертвенного подвига. Всё-таки был он воспитан  на примерах героической эпохи, советским комсомолом, и чувство долга в чигасовской натуре было неистребимо никакими новыми подходами и веяниями.
Купив четыре бутылки водки и взвалив на спину до отказа набитый баллонами с крепким пивом рюкзак, высоко неся голову и приволакивая раненую ступню, гордо вышагивал Чигасов сквозь ничего не подозревающую толпу по направлению к дому. Словно нёс свой крест на Голгофу. Тут-то и встретился ему старый приятель Лукин, с которым на заводе у них были соседние шкафчики в раздевалке. А это немало способствует приятному общению за бутылочкой, после окончания трудового дня. Друзья сердечно поздоровались. Перемолвились полагающимися случаю фразами и вопросами. И непроизвольно направились дальше вместе, потому как жили рядом. И только у поворота к своему подъезду Чигасова осенило, что эксперименту нужен свидетель, да такой, чтобы мог записывать происходящее. Иван Петрович трезво рассудил, что на определённом этапе подвига сам он ничего писать уже не сможет.

Василий Мартенович Лукин, был воспитан в семье старых добрых коммунистов: слесаря Мартена Сидоровича и заводского профорга Домны Филлиповны. И поэтому обладал крепким иммунитетом ко всякого рода мистицизму. Но на ристалище его разума постоянно сражались трёхглавый рассудительный, прагматичный, честолюбивый Змей Горыныч с одноглавым, но очень хитрозадым и чрезвычайно языкастым Змием Зелёным. И всегда последний одерживал верх. Оттого предложение Чигасова стать свидетелем опасного эксперимента, с использованием водки и пива, принял с энтузиазмом, не вдаваясь в краткие пояснения Ивана Петровича о сути предстоящего опыта.
После того, как приятели расположились около круглого стола, заставленного бутылками и баллонами, двумя плавлеными сырками  и банкой кильки в томате: Чигасов в глубине старого дивана; Лукин, напротив, на жёстком стуле, и выпили по-первой, Иван Петрович положил перед Василием Мартеновичем тетрадь, ту самую ручку и попросил фиксировать происходящее с ним далее.
Василий Мартенович, как и все новолещинские аборигены, наслышанный о причудливых свойствах Чигасова в подпитии, покорно раскрыл тетрадку, взял ручку и приготовился писать. Тут Иван Петрович разлил по второй, и ручку пришлось временно вернуть на место. Так повторялось многократно. Чигасов принимал очередную дозу, закреплял её пивом и готовился к озарению. Лукин повторял действия экспериментатора, поднимал ручку и готовился к увековечиванию чигасовских прозрений.
Но их не было. Апокалипсические видения исчезли в туманной лазоревой дымке нарастающего благодушия. Через час Лукин перестал трогать ручку и закрыл нетронутую ни одной фразой тетрадь. Весело посмотрел на понурого Ивана и произнёс назидательно:
- Прозрения и предвидения, и, вообще, вся эта уфология - фигня! Удел западных трезвенников! Пока Россия пьёт, апокалипсис ей не грозит!
И тогда Чигасова осенило:
- “Если алкоголь нейтрализует кошмары и видения вселенских катастроф, то те миры погибли от трезвости. Оттого что, не сотворил для них Бог вина! А гуманоид отличается от человека тем, что не пьёт! И, значит, накапливает внутри себя отрицательную энергию, которая при вечной его жизни превращается в бомбу колоссальной мощности, способной вдрызг разнести целую галактику”.
Тем временем вдохновившийся Василий Мартенович продолжал характерно, для бывшего комсорга, развивать свою мысль:
- Русское пьянство - компромисс возвышенной души с низменностью телесных страданий и страстей.
Пьянство - есть самый простой и дешёвый способ преодоления муки бытия. Борьба с пьянством неизбежно приводит к катастрофам на любом уровне - от личного до государственного. Одна масштабная борьба с пьянством в России привела к гибели империи; другая - к распаду Советского Союза.
Русскому человеку, в принципе, нельзя ничего запрещать в ультимативной форме. А вот если даже удовольствие назойливо навязывать, принуждать к нему, возможно, искоренить любые пороки.
За это выпили. И Лукин сразу провозгласил новый тост:
- Свобода - есть познанная необходимость. Познанная свобода - есть необходимость. Познание - свободная необходимость или необходимая свобода. Выпьем за познание свободы от необходимости!
Иван Петрович машинально опрокинул в приготовленный рот свой лафитник, и пока водка падала внутрь организма, а рука тянулась за кружкой с пивом, попытался осмыслить произнесённое приятелем. Но как-то у него не складывалось. Лишь в туманной лазоревой дымке мелькнула тёмная грустная тень типа предвидения: “Запой -  есть познанное похмелье”.
Между тем, сквозь истерзанные временем хилые занавески, в комнату незаметно пробирался тихий новолещинский вечер. Бутылки из под водки давно стояли за шкафом, а недопитое пиво в кружках уже не пенилось. да и не хотелось пива всухомятку. Чигасов клюнул подбородком, уронил уставшую от прозрений голову на грудь, потом плавно опустил её на сгиб лежащей на столе руки. И как железный сын Домны и Мартена не тормошил плечо уставшего экспериментатора, опыт пришлось временно прервать.
Но научный процесс так увлёк азартный ум Лукина, что душа требовала продолжения исследований. Он пошарил в карманах, выискал необходимую сумму, и, вынув из замка ключи, отправился пополнять запасы необходимых реагентов. Сколько он отсутствовал неведомо - для Чигасова время потекло перпендикулярно общепринятому.

Чивотреп Нави проснулся от пронизывающего вечное тело нестерпимого холода. Душа его замерзала и погибала. Он знал, откуда столько камней во льдах этой бесконечной пустыни. То были замёрзшие насмерть души его собратьев, гуманоидов-яснотворцев, наказанных Всевышним за сомнения и гордыню. Вседержащий милостив. Лишь освобождённая от мук, страстей и страха оболочка, не обременённая тяжестью предчувствий, существует вечно и может вернуться к обычному материальному существованию в своём старом обществе. Болящая, страдающая, раздвоенная душа умирает навсегда, превращаясь в бесчувственный неподвижный валун. И даже если на заре новой вечности сойдут громадные ледники, обнажив окаменевшие души, мало кто окажется тогда ценной породы. И уж совсем невероятно, что когда-нибудь найдётся творец, способный отсечь от громоздкой бесформенной глыбы то лишнее, что скрывает её истинный образ.
Тело Чивотрепа ликовало, старалось поскорее вытолкнуть измучившую его, вечно колеблющуюся, недовольную, упрямую душу, упирающуюся, не желающую погибать, каменеть. И вдруг Нави пронзительно и яростно возопил:
- Господи Всевышний, молитв ради пречистой Истины Материнской Твоей, не обращай мою суть в булыжник, пошли душу мою скитаться в пространстве и времени, по неведомым мирам и тысяче первым измерениям, пока не найдёт она пристанище в теле угодного Тебе существа!

Иван Петрович очнулся. Осторожно, стараясь не взболтать мозг, приподнял голову и подпёр скулу ладонью. Странно: но голова ничуть не болела, только мёрзла сильно. Напротив него, как ни в чём не бывало, сидел железный Лукин - счастливо улыбался и весело косил глазом на три поллитровки русской водки. Одна, из которых была уже тщательно продегустированна. И то! Как понять, что вам продали не палёную водку?
Но вот реакция Чигасова на заботу  друга, обидно ошарашила Лукина. Лицо Ивана Петровича перекосилось. Он судорожно дёрнулся всем организмом, чудом не опрокинув стол, взлетел над диваном, метнулся в совмещённый санузел, из которого раздался оглушительный рёв стартующего космолёта. Потом гром стих. Куда успел за четверть часа слетать Чигасов непонятно, однако вновь появился пред Лукиным он чудесным образом преображенным. Словно отреставрированный антиквариат. И дело не в том, что Иван Петрович был гладко выбрит и тщательно причёсан; на просветлённом лице его блуждала почти давинческая улыбка тайного знания, и весь он стал неожиданно, во весь двухметровый рост, распрямлённым, расправленным и даже величественным. Как-то странно - задумчиво, будто жалея, взглянул на Василия Мартеновича, степенно подошёл к мутному, десятилетия не мытому окну и рывком распахнул его настежь.
Душа Ивана Чигасова наполнялась солнечным утром и морозной свежестью не только родимого мироздания, но множества иных, чуемых им вселенных.  Он чувствовал в себе иномирца, случайно залетевшего на эту больную планету, наделённого если не миссией исцелителя, то некой способностью и волей не усугублять, но помочь перенести болезнь несчастной цивилизации, приютившей его бренное тело. С этого утра Чигасов решил не пить спиртного, не пророчествовать всуе и простить всех обидчиков, даже ментов и соседскую стерву из квартиры напротив. Так Иван Петрович Чигасов стал гуманоидом.
Почувствовавший неладное, проницательный Лукин быстро хватил лафитник водки, кривой усмешкой и взглядом исподлобья попрощавшись со спиной застывшего перед окном Ивана Петровича, не забыв оставшуюся водку и прихватив плавленый сырок, молча ретировался.

По крохотному городку сельского типа Новолещинску и так ходили слухи о странностях инвалида, сочиняющего непонятные поэмы, однако пьющий доморощенный пиит, в российской глубинке, чрезмерно никого не мог удивить. Но весть о том, что бывший прессовщик завязал, всколыхнула весь город. Такого с прессовщиками местного розлива прежде не бывало.
Преображение Чигасова обрастало всё новыми красочными и невероятными подробностями. С особым интересом слушали рассказы Лукина, ставшего свидетелем беспрецедентного эксперимента, соседи Ивана Петровича. Бывший комсомольский вожак за годы буйной демократии приобрёл среди своих собутыльников известный авторитет. Он умел убеждать, а прежняя прочувствованная критика социальной несправедливости и продавшейся супостатам правящей клики была новолещинским аборигенам, ой как, в тему. Поэтому, привычно на веру принималось и то, что Иван Петрович пил заряженную колдуном водку и пиво, и то, что после этого всю ночь светился фиолетовым ореолом, а утром, отказавшись от похмелки, воспарил над столом и так пронзил взглядом Василия Мартеновича, что тот потерял сознание и очнулся во дворе на лавочке. Кто зарядил водку и пиво, Лукин не знал, но клялся, что Чигасов предупреждал его о жутком проклятии, которое на него падёт, если он раскроет имя этого страшного мага.
Новолещинцы стали сторониться Чигасова. Соседи по двору, при появлении преображенного, прекращали “забивать козла”, и под разными предлогами поспешно исчезали. И только мужественный Лукин настойчиво искал общества Ивана Петровича. Убеждённый материалист был совершенно уверен в непричастности магии, к изменениям, происходившим с заурядным работягой, но комсомольским нюхом чуял, что на этом преображении можно приподняться, не ниже депутатской неприкосновенности. Но для этого надо добиться всецелого доверия нового городского изгоя. А что уж потом: разоблачение или наоборот - будет зависеть от политической ситуации в мире.

                III

Так пролетело несколько лет. Не сказать, что Ивана Петровича совсем не трогало так быстро изменившееся отношение к нему земляков. Первоначальное недоумение и растерянность, скоро превратились в раздражение и тягостную обиду. Потом пришла обволакивающая разум липкая тоска - предтеча депрессии. Однако, прессовщики резиновых игрушек - народ чрезвычайно терпеливый, выносливый и толстокожий - сплошь флегматики. Иначе невозможно точно выдержать время вулканизации мишек и зайцев, безмятежно созерцая раскалённый, излучающий жар агрегат, дыша бензольными кольцами, замысловатыми фенолами и альдегидами. Через месяц добровольной трезвости Чигасов почувствовал свою самодостаточность и независимость от суеты и тщеты окружающего мира. Всё чаще и глубже погружался он в собственные фантазии и подолгу общался с гуманоидами далёких галактик. Братья по разуму принимали его, как наследника великого таланта яснотворца и стихосенса Нави, сотворившего за свою бесконечную жизнь теряющийся в вечности бессмертный след расходящегося ряда поэм, философий,  физик и математик. Иван Петрович поначалу очень робел и смущался оттого, что никак не мог отыскать тот след в своей памяти. Однако постепенно, понимая насколько глубоки бездны человеческого подсознания, стал гордо ощущать себя хранителем великого вселенского знания.
За эти самые годы  бывший секретарь заводского парткома, бывший наладчик Василий Мартенович Лукин высоко поднялся по профсоюзной лестнице, стал председателем благотворительного фонда и даже вёл на местном радио популярную передачу “Кто виноват?”
Чигасов же совсем перестал смотреть телевизор, выключил старый радиоприёмник, постоянно бормотавший на кухне, а поскольку газет и журналов он отродясь не выписывал, о происходящем в ближнем мире не имел более представления. Да и что гуманоиду, хранящему в недрах трансцендентного бесценные знания о тайнах мирозданий, вся суета земная: пошлые желания тщеславных коррупционеров и жадных обывателей. Чем бы сущие твари ни тешились, лишь бы в мировую гармонию не вмешивались.
Опрометчиво и недальновидно вёл себя хранитель вселенских истин. Поройся он тщательнее в драгоценных недрах своего подсознательного, наверняка отыскал бы во всеобъемлющих творениях Чивотрепа Нави какую-нибудь мудрость, на счёт отношения творческого разума к эмпирической действительности. Это предупредило бы размечтавшегося гуманоида о закономерно и неотвратимо надвигающейся на него беде. В разных мирах гордыню наказывают в соответствии с их развитием и по их понятиям.
Прорицать далёкое грядущее естественно проще, чем уясновидеть свой следующий день. И даже час.
Разумеется, настоящий пророк не мелочится, не разменивает свой драгоценный дар на сиюминутное; то присуще преступникам, суперментам и прочим параноикам. Но хоть какой-то инстинкт самосохранения должен же присутствовать даже у бессмертного телом гуманоида. А знание всех нетленных истин не может защитить ни тело, ни душу, от грубой, жадной и тупой, даром, что тленной, материальной стихии.
Если бы Иван Петрович, в этот злополученный день, на пять минут включил телевизор и посмотрел выпуск местных новостей, он с удивлением узнал бы среди наиболее рейтинговых кандидатов на пост новолещинского мэра своего старого приятеля и свидетеля достопамятного эксперимента - Василия Лукина. Может быть это навеяло хоть какие-то тени сомнений, в слишком просветлённую голову хранителя великих тайн, о искренности заботливого друга, зачастившего в последнее время в гости ко всеми избегаемому отщепенцу. Но нет, преображённый брезговал назойливыми СМИ, а тем временем жертвенные тельцы уже были приготовлены на заклание.
Что же такое замыслил старый хитрый парткомовец Лукин своим многоопытным иезуитским мозгом. Как можно использовать единственного местного непьющего инвалида, можно сказать, юродивого кликушу, для пиара своей предвыборной компании? А просто, как дважды два! Надо лишь пригласить старого друга Чигасова на рыбалку, на дальний кордон, да с ночёвкой в старой заброшенной хибарке. А поутру вдруг нагрянут, якобы в гости к баллотирующемуся на пост мэра кандидату, и опекаемому им, отверженному, презираемому всеми инвалиду-изгою, в результате производственной травмы обретшему ещё необъяснимый наукой прозренчекий дар, репортёры с местного телевидения. Показать убогую обстановку, в которой влачит своё существование несчастный ясновидец-мученик, и произнести краткую, но пылкую и проникновенную речь о брошенных нынешней властью, умирать в убогом забвении талантах и умах Новолещинска, стариках  и калеках, о каждом, из неприспособленных к грубой сегодняшней действительности бескорыстных самоотверженных тружениках, которых в городе подавляющее большинство. И поклясться всеми святыми в том, что  в лице его, Василия Лукина, сына истинных коммунистов Домны и Мартена, бескорыстно отдавших свою пламенную жизнь ради светлого будущего, вновь избранная власть позаботится о всех, без исключения, несправедливо обойдённых обитателях древнероссийского городка, так или иначе внёсших свой индивидуальный особенный вклад в историю родного края.
(Редкостный обыватель не причислит себя к обиженным и несправедливо оценённым жирующими властями. Тем паче, опостылевшими всем  демократами, при упоминании о которых, нормальный работяга сразу вспоминает очереди за водкой и удушающий аромат одеколона в заводской подсобке.)
А кульминацией грядущего мероприятия должно стать прощальное откровение преодолевшего мирскую суетность отшельника-ясновидца, незаслуженно оболганного и затюканного завистниками шарлатанами. Стихотворный многозначительный текст откровения Ивана  Отшельника месяц с лишним составляли, очень опытные столичные консультанты: политтехнологи, политмеханики и политдизайнеры. Дабы подстраховаться, в случае отказа Чигасова напророчить всеобщее благоденствие под руководством Лукина, он пригласил знаменитого психиатра и гипнотизера, способного подавить волю голодного удава.
Но не только для гипноза было приглашено, очарованное избирательными ресурсами Василия Мартеновича, светило психиатрии из спецотдела организации с  таинственной аббревиатурой НИИПЯиЧМ. Каким бы не стало последнее пророчество отшельника-ясновидца - добровольным или под гипнозом - оно действительно должно быть самым последним, как завещание. Облагодетельствованный заботливым другом инвалид, получив направление в реабилитационный санаторий, под неусыпным наблюдением светила медицины, сразу из рыбацкой лачуги,  навсегда покинет отвергнувший его город. Неисчерпаемые возможности человеческого разума нужно изучать в специальных учреждениях, где во благо народа трудятся компетентные специалисты.

Главной задачей Лукина было соблазнить всегда тяжёлого на подъём, а теперь и вовсе замкнувшегося в себе, давно непьющего Ивана Петровича, чудесной рыбалкой. Особенности русской национальной рыбалки, равно как охоты, сбора грибов и ягод хорошо известны. И если для живописания прелести вечернего лова, мелкой озёрной ряби, вокруг  чутко подрагивающего поплавка, лунной дорожки, на иссиня-чёрной глади водохранилища, и запаха пёчной в углях костра картошки, комсомольского вдохновения Лукина худо-бедно хватало, то никакие воспоминания, о прозрачной свежести раннего рассвета на берегу, как он не старался, не были в силах разбудить его воображение. Почему-то представлялся лишь мелкий мерзкий дождь, отсыревшая липкая одежда на дрожащем от озноба теле, жуткая головная боль и ряд разбросанных пустых бутылок, вокруг рыхлого чёрного остывшего костровища.
Однако уговорить Ивана Петровича оказалось на удивление просто. Не понадобилось ни красочных описаний природы, ни обещаний небывалого улова. Лишь только Лукин обмолвился о том, что на место их доставят на американском джипе, Чигасов сразу согласился. Эти наши пророки, как дети! Но ведь никогда не ездил на импортных могучих внедорожниках видавший не один вселенский апокалипсис гуманоид.
Оставалось убедить наивного прорицателя пооткровенничать во благо народа. Терпеливый и осторожный Лукин решил начать решающую беседу в благоприятной, размечающей душу обстановке, у догорающего костра, за кружкой крепкого чая, настоянного на ароматных травах, по рецепту репрессированной и реабилитированной бабушки.

Перед тем как перейти к рассказу о последующих драматических событиях, нельзя не затронуть интимную сторону жизни Ивана Петровича. Его догуманоидное отношение к женскому полу было традиционным и ординарным. История обыкновенная. Первая любовь, несколько шальных связей, разочарование и томление сердца, наваждение, свадьба, привычка, измена, развод. Идиосинкразия ко всем молоденьким стервозам, опытным стервам и старым ведьмам. Словом, всё, как у всех. Странно было бы ожидать, что чудотворное преображение разочарованного плотскими страстями человека, битого жизнью в прямом и переносном смысле,  в непьющего гуманоида, как-то изменит ситуацию.
Так чудо есть чудо! Нашёл-таки Чигасов себе инопланетянку в далёких плеядах, по цвету, характеру и уму, ничем не напоминающую опостылевших земных баб. Не будем описывать внеземную красоту и  достоинства избранницы,  с первого мгновения очаровавший рассудок и пленившей его сердце. Конечно, дело вкуса! Да и кто постигнет душу гуманоида? Но ежели она смогла в лягушке узнать свою царевну, это поистине душа настоящего ясновидца и поэта. Нет, разумеется, очаровавшая Чигасова особь совершенно не была похожа на лягушку. Астральное её тело было завораживающе прекрасным. Но астральное... Хотя, кто этих поэтов поймёт, тем паче если они больше, чем поэты.
Непроизносимое её имя Иван Петрович мгновенно забыл, и называл Эвредикой, поскольку вытащил из самого адова пекла гибнущей галактики, когда очередной раз погружался в бездны своего странствующего по вселенным подсознания. С тех пор Иван и Эвридика были всегда вместе. В убогой Чигасовской квартирке, на последнем этаже блочной коробки по улице Передовиков, и в странствиях по далёким мирам: чудовищным и  прекрасным, гибнущим и возрождающимся. Только в перестраивающиеся и реформируемые мироздания никогда не путешествовал Иван Чигасов со своей возлюбленной. По земному опыту знал прорицатель, что редкая, даже побывавшая в аду, Эвредика не прельстится искушениями демократических свобод хаоса. Энтропия смутных времён будет поядрёней атомной бомбы.
И вот теперь они вместе собрались, отправиться на заморском джипе, ловить рыбу. Присутствие на мероприятии спутницы отшельника, на котором Иван настаивал, стало для Лукина, мягко говоря, неприятным сюрпризом. Он и вообразить себе не мог, что у разведённого женоненавистника Чигасова может быть женщина. Да, готовая, с ним, даже на рыбалку отправиться.
“На край света - это ещё понятно, на каторгу - да, ради Бога, декабристка вы наша. Но на рыбалку - такого ещё свет не видывал! Не зря, знамо, пригласил я психиатра, - возмущался кандидат в мэры. - Это уже переходит все границы! Чёртова ведьма бесится от ревности! Впрочем: каков придурок  -такова и его дура! Нет, надо её как-то устранить!”
Знал бы хитромудрый Лукин  - кого он собрался как-то устранить... Можно устранить живого человека, живого инопланетянина, даже Бога Живаго. Но как устранить из подсознания гуманоида-ясновидца, к тому же, поэта, его астральную возлюбленную и музу?

Предвыборный пиар расцветал всеми цветами видимого и невидимого спектра, гонка претендентов близилась к апогею, и кандидат в мэры Лукин бросил все силы своего изберкома на поиски таинственной чигасовской зазнобы. Без всякого ясновидения задом чуял, что сорвёт эта ведьма ему все планы. Но как  найти, даже в таком крохотном городке, как Новолещинск, астральное инопланетное существо, по маловразумительным восторженным описаниям влюблённого: “Мол, она, друг Вася, вся прямо такая!” Ну естественно, какой же ей ещё быть  - астральной инопланетянке: ни словом сказать, ни пером описать. Тем не менее, охота на ведьм началась.
Конечно, убивать Лукин никого н собирался. Просто изолировать на некоторое время. Потом будет видно. Дать денег, за причинённые неудобства, или устроить на хорошую работу, в зависимости от внешних данных. Но время летело, а никто из новолещинских ведьм и близко не походил на подругу прорицателя. Друг Вася скрипел зубами - не такими были все местные ведьмы. И слово о них можно  сказать и прочее. Он ни на миг не забывал тот восторженный пыл Ивана Петровича, при упоминании о своей подруге. И давил, давил, в себе, непрошенную  едкую зависть. Впрочем,  такая зависть была постоянным, хотя и неосознанным состоянием сущности Василия Мартеновича, нарушающим кислотно-щелочной баланс организма, зато являющимся сокрытым движителем всех его деяний. А так, в общем и целом, неплохим он был мужиком: компанейским, доброжелательным, не жадным. А то, что власть и почести любил больше денег? Так это, дорогие товарищи, наследственное, истинно большевистское. Не самый худший вариант современного вельможи. А то, что город на уши поставил, так тож, ради всеобщего блага. Ему бы, втихаря, к какому-нибудь ещё магу или экстрасенсу обратится. Может быть, тот и нашёл чего. Хотя, это вряд ли. Не было же не фотографии, ни одной вещицы, бесследно исчезнувшей.
Ну а если бы даже некий потомок древних колдунов обнаружил  в далёком астрале следы чигасовской музы? Сказал бы он об этом, бывшему комсомольскому деятелю, партработнику и патриоту, железному атеисту Василию? Колдун, может и не совсем нормальный человек, но не настолько. Но если бы даже, как-то наукообразно он донёс до рационального кандидатского разума своё прозрение, а Лукин его понял, ситуация только усугубилась бы. По своему горькому опыту, знал Василий Мартенович, какое воздействие на волю и рассудок несчастного мужика может оказывать баба, постоянно ревнующая и следящая за каждым его шагом. А уж ведьма из дальнего астрала! И что ей взбредёт втемяшить в голову пророка непредсказуемо. Знал бы несчастный Лукин - насколько!

За прошедшие годы Иван Чигасов преображался непрерывно, пока не достиг полной душевной гармонии с самим собой внутренним. Он стал не просто непьющим самодостаточным гуманоидом - но, по межгалактическим понятиям, гуманоидом-стихосенсом экстратворцем. Вполне возможно, что некогда упавшая на ногу пресс-форма пробудила от летаргического сна, ещё одну чигасовскую творческую ипостась. Но не могло не повлиять на поэтическое его мироощущение и миропонимание постоянное общение с обитателями иных измерений, параллельных миров, и созерцание скрещенных стрел общевселенской эволюции. Но особенно всколыхнуло творческое вдохновение Ивана Чигасова, свежее, доныне не изведанное нежное чувство к ни с кем несравнимой  Эвредике, спасённой им в очередной судный день  от очередного апокалипсиса. И ничуть не смущало отважного бродягу по дальним мирозданиям, что место, откуда он, рискуя своей бессмертной душой, вытащил  эту неземную музу, иначе как чёртовой дырой и адом, никто из его знакомых по астралу гуманоидов не называл.
“ - Подумаешь, тоже мне, чёртова дыра, ад! Я не в такой ещё дыре всю жизнь прожил! - смеялся им в ответ новолещинский яснотворец. - А если действительно, хотите узнать вечные адовы муки, так постойте, после недельного запоя, хотя бы часик у раскалённого вулканизационного пресса, штампуя никому не нужных резиновых кроликов. Гиена солярием покажется! Это вам не камешки на пригорок закатывать! Пионеры, вашу матрицу!”
Теперь свои творения стихосенс Чигасов вслух не произносил, не записывал, а просто целенаправленно мыслил в главный компьютер Межвселенского Яснотворческого Центра, для вечного хранения. Свидетельницей его творческих мук была лишь заботливая муза Эвредика, которую Иван Петрович теперь звал Эврикой, без устали вдохновляющая своего гениального возлюбленного. Но вот только жаль, что  земляне никогда не насладятся шедеврами зрелого Чигасова. Однако астральные ценители сверхобразов и мегаметафор, несомненно, по-достоинству оценят так ослепительно вспыхнувший дар наследника великого Чивортепа.
Но Иван Петрович преобразился не только духом и разумом, но и всей биологией своего организма, казалось, полностью изношенного, исчерпавшего природный ресурс. Клетки его тела, хорошо заспиртованные с молодости, героически преодолев многолетнюю абстиненцию, бурно возрождались, действующие - непрестанно регенерировали. Включая и нервные и серые. Извилины коры головного мозга снова завивались в причудливые спирали, углублялись, прочищались от плесени и паутины. Чигасов перестал прихрамывать; в его движениях появилась уверенная грация играющего дикаря, фигура распрямилась, а тело, будто, излучало скрытую энергию  и  сдерживаемую силу. Может и нимб теплился вокруг его головы, скрытый копной неожиданно отросших и почерневших волос. Профессиональный красноватый оттенок одутловатого лица, сменился ровным золотистым загаром, полученным им во время посещения далёких созвездий. Морщины почти разгладились, оставив ровно столько мелких складок, сколько достаточно для мужественного и мудрого джентльмена.  И лишь курить сихосенс не бросил. Да глаза его остались прежними, блекло-серыми, как ноябрьский рассвет; не по-гуманоидному печальными. Словно видели ещё что-то, поверх своих ясновидческих мыслеобразов.
Да, слепила, из того, что было, себе на радость, спасённая из чёртовой дыры астралочка, прекрасного супергуманоида. Но уж неизвестно каким там органом, чувствовала скрытый непонятный изъян в своём произведении. И чувство это усилилось, сконцентрировалось в страх, после того, как Иван Петрович, с радостью согласился поехать с другом на рыбалку. Во всех мирах особям слабого пола прекрасно известно, чем занимаются их гуманоиды на подобных рыбалках.
Астральной сущности гораздо проще контролировать своего суженного в любых его плотских воплощениях. Куда он денется от незримых, но неразрывных нитей, навечно связавших их души и судьбы. Этот контроль будет покруче всех жучков-маячков. Так что, при всём желании Чигасова и стараниях Лукина, избавится от неусыпного женского ока, на первый взгляд, было нереально. Но один верный способ знал Иван Петрович, как остаться со старым другом наедине, поговорить по душам, наслаждаясь красотами природы среднерусского плоскогорья и мягким оранжевым светом родного заката, на покатом берегу у озёрной глади. Скольких душевных мук стоило ему это тяжёлое, но единственно возможное решение. Ведь яснотворец прекрасно провидел, что дальше так продолжаться не может. Вечная трезвость - может это хорошо для  бессмертного гуманоидного тела, но для вечной русской души - истинная погибель. Да и опостылел ему постоянный тотальный  надзор, пусть астральный, и непрестанное вдохновляющее зудение неутомимой  и требовательной музы.
Да и чужие мироздания, с их непрестанными апокалипсисами, всё новыми сверхновыми и старыми сверхчёрными, можно сказать, принудительно, не по доброй воле, преображённому мужику давно осточертели. Он всё чаще задавался вопросом: а не лучше ли родимых чертяк гонять, с нормального перепоя, чем трезвым, телепартнувшись  в иную реальность, спасать чужие миры от гигантских пауков, подлых тараканов  и прожорливых недобабочек. Как это напоминало бесконечную штамповку резиновых зайцев на его  старом заводе. От чего пьёт русский человек? От несчастной любви? - Это немец. Из-за краха карьеры? -  Это американец. Нет, русский мужик пьёт от назойливой тягомотины бытия и его бессмысленного однообразия! А что может быть однообразней бесконечного спасения гуманоидов в непрестанно погибающих и опять нарождающихся  вселенных? “Какая  скука, господа...” - говаривал классик.
Но когда новолещинский трезвенник спросил кандидата в мэры, сколько бутылок водки и ящиков пива тот намерен взять на двухсуточный уикенд, Лукин сильно смутился. Такого оборота событий он не предвидел. И даже после объяснения Чигасовым своего хитроумного плана избавления от женского присутствия на чисто мужском мероприятии; мол, как только моя зануда увидит, эти рыбацкие снасти, сразу психанёт и откажется ехать, - Василий Мартенович оставался в чрезвычайном  замешательстве. 
“С одной стороны мы легко решаем проблему постороннего воздействия  на нашего оракула, - колебался Лукин. - С другой  -  неизвестно, что этот развязавший умник, напророчит спохмела, перед телекамерой. А впрочем, - чему быть того не миновать! - наконец решился он. Если уж русский человек решил развязать, то развяжет непременно, так  уж лучше с пользой для дела. Да и посидим хорошо. Напоследок. И рыбная ловля на сухую - это нонсенс какой-то. Как свадьба безалкогольная!”
“Не всё так просто, друг Вася! - тем временем размышлял Чигасов. - Психанёт-то Эвредика, конечно, психанёт. Впрочем, она уже психует: помчались тарелки по мирозданию. Но с нами-то, всё равно, поедет - куда ж ей, эфемерной, без меня!  Только  ты, материалист бесчувственный, не увидишь и не услышишь ничего, из того, придётся  всю дорогу терпеть моему ясновидению и  сверхслуху.  Эктрасенсорика - это тебе не гадание на кофейной гуще. И не  в шарик хрустальный зыркнуть! Такого наслушаешься, насозерцаешься и нанюхаешься - не приведи Господь! Если бы ясновидцы могли словами передать всё то, что узрели...
Зато на месте отыграемся. Так апокалипснём, что чёрные дыры побелеют!”         

                IV

Как и несколько лет назад, накануне достопамятного эксперимента, сентябрьский вечер был также тих, прозрачен, немного печален и наполнен зрелым достоинством. Он снова напомнил Чигасову гигантскую каплю росы, пронизанную солнечными лучами. Стихосенс и кандидат в мэры, сидели рядышком, на сухом, отполированном многими седоками, бревне, у только что разведённого костра. У их ног, на раскатанной скатёрке, была  рассыпана наспех приготовленная первая закусь, нетерпеливо блестели хрустальные лафитники, и смиренно ожидала приговора  мокрая, охлаждённая в водоёме, литровая бутылка водки. Невдалеке безучастно торчали несколько, подпёртых рогатками удочек. Мелкая рябь новолещинского водохранилища, мерно укачивала, их дремлющие поплавки. Над всем этим олицетворением умиротворения и покоя, нервно выписывала круги Чигасовкая муза.
- Выпьем за начало путины! – по-хозяйски уверенно плеская водку в лафитники, скомандовал Лукин.
Чигасов странно усмехнулся, поднёс хрустальный стаканчик к губам, чуть помедлил, как перед прыжком в морскую бездну со скалы, и залпом проглотил обжигающую каплю. У Ивана Петровича на миг возникло поразительное ощущение, словно этот чудный осенний вечер вобрал он  в своё иссушённое нутро. С максимальным напряжением всех сверхчувств и пользуясь всеми накопленным астральными навыками,  стихосенс стал старательно прислушиваться к происходящему  в себе. Пока ничего не слышалось, кроме жалобно-занудливого жужжания Эвредики, где-то в области в среднего уха.
А Василий Мартенович уже наплескал вторую дозу.
Откуда-то сбоку до чигасовского слуха донеслись слова очередного тоста, смысл которого до него не дошёл. Он не задумываясь, машинально выпил и снова погрузился в наблюдения над своим трансцендентным. Но лишь после третьего захода, музины завывания стали постепенно    затихать, удаляясь в глухие бездны непостижимого. Привычный  образ её терял чёткость очертаний и медленно растворялся в туманной дымке, наплывающей со стороны озера. А Иван  Петрович, ощутил за спиной знакомый ласковый шелест расправляющихся крыл своего верного застоявшегося иноходца.  В горле, как в былые времена слегка запершило, и родные русские слова начали послушно выстраиваться в правильные шеренги, чётко рассчитываясь на первый второй. Однако Иван Чигасов был теперь не тот раненый в ногу, стихоман, лихо слагающий вирши, из первого попавшегося сора, а межмирозданческого масштаба экстратворец-демиург, признанный всем астралом  классик, полетавший по далёким вселенным, видавшим несчётное разнообразие эволюционных спиралей, петель и клубков, гаснущие светила и взрывы галактик.
Поэтому новые строки, уже готовые вылететь из прочищенной гортани, показались ему слишком легковесными, наивными и сырыми. Гуманоидного трезвого рационализма  в его организме было ещё слишком много.
Тем временем Лукин, обнимая  астрального классика за плечи, бормотал ему на ухо тезисы из своей предвыборной программы. Но вскоре костёр догорел, а возле него старые друзья довольные друг другом, усталые, но счастливые, так обнявшись, и уснули.

Утро выдалось на удивление приятным. Никакого мелкого дождичка, измороси и промозглого осеннего тумана. Раннее не яркое солнышко, будто прощаясь до весны, ласково согревало серьёзно похмелившихся Ивана и Василия, вдохновенно вспоминающих благословенные застойные годы, в которых протекла их прекрасная молодость.
В таком блаженном состоянии духа и застала их внезапно нагрянувшая телевизионная группа. Больно рассказывать о том, что происходило далее. И про эпическую речь Василия Мартеновича, вывернувшего перед камерой душу, ещё не остывшую от воспоминаний о былом. И, конечно, о запланированном интервью с отшельником-ясновидцем, который со всей мощью своего дара и поэтического таланта поведал телекорреспондентам о гибнущих в параллельных мирах галактиках и о своей необыкновенной судьбе, наследника великого стихосенса и яснотворца.
До сих пор неизвестно, какой сердоболец из доброжелательной аудитории позвонил в город. (Думается, это был скромно стоящий в сторонке столичный психопевт.) Но в Новолещинске ещё долго красочно обсуждали, как голося и причитая, спотыкаясь и падая в пыль, бежал за каретой скорой помощи, увозящей ясновидца в “санаторий”, Василий Мартенович. А, вернувшись, долго потрясал кулаками над седой головой, посыпал её чем-то  бурым, из отсыревшего за ночь костровища,  и нецензурно проклинал звёзды.

                ЭПИЛОГ

Прошли годы...
Угрюмо и безразлично ко всему сидел стихосенс и яснотворец межвселенского масштаба Иван Петрович Чигасов в углу “санаторного” изолятора. И ни единой строчки не рождалось, ни одного прозрения не возникало в его навеки излеченной голове. И не ясновидел он, как уже долгие годы бьётся в небьющееся дверное стекло изолятора, стараясь вырваться наружу, его несчастная астральная возлюбленная Эврика.
Как можно догадаться, Василий Лукин мэром не стал. Он, жил тихо, замкнувшись в себе, и работал дворником в “санатории”, чтобы быть поближе к своему, как выяснилось, единственному родному душой человеку.
А в далёких созвездиях будут вечно пересказывать легенды о герое и стихосенсе Иване, неизвестно откуда появившимся, и неведомо куда бесследно исчезнувшим. Но лучшие его яснотворения наизусть ясновидит всякий, образованный и уважающий себя гуманоид.

                Осень 2010 - весна 2011