Антология Встреча шестая

                ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ

Искал и нашёл. С кого бы начать? Мой друг, прекрасный поэт и пародист, каких
поискать, Зиновий Вальшонок подарил мне недавно выпущенную им Зелёную книгу -
вторую после Чукоколы Корнея Чуковскогго рукописную антологию поэзии.
Перелистывая её я не поверил глазам своим - Ирина Одоевцева, легендарная женищина и изумительный поэт. Вот что она написала Вальшонку в 1988 г. (а я то думал, что она умерла где-то в эмиграции давным давно) уже нетвёрдой старческой рукой:
Поэту Зиновию Вальшонку, который имеет право сказать: "Я иногда завидую самому себе", с самыми лучшими пожеланиями. Ирина Одоевцева. 27.6.88.
Я же начну с её стихотворения, написанного ещё в начале прошлого века и пленив шего меня много лет назад.

      ИРИНА  ОДОЕВЦЕВА


        *  *  *

Он сказал: "Прощайте, дорогая,
Может быть я больше не приду".
По аллее я пошла, не зная,
В Летнем я саду или в аду.

Тихо, пусто. Заперты ворота,
Но зачем теперь идти домой?
Меж деревьев черных - белый кто-то
Бродит, спотыкаясь, как слепой.

Вот подходит ближе. Встала рядом
Статуя, сверкая при луне,
На меня взглянула белым взглядом,
Голосом глухим сказала мне:

"Хочешь, поменяемся со мною?
Каменное сердце не болит.
Каменной ты станешь, я - живою.             
Встань сюда, возьми мой лук и щит".

"Хорошо, - согласно я сказала, -
Вот мое пальто и башмаки".
Статуя меня поцеловала.
Я взглянула в белые зрачки.

Губы шевелиться перестали
И в груди не слышу теплый стук.
Я стою на белом пьедестале,
Щит в руках и за плечами лук.
            
Утро... С молоком проходят бабы;
Дети и чиновники спешат;
Звон трамваев, дождь и ветер слабый
И такой обычный Петроград.

Господи!.. И вдруг мне стало ясно:
Мне любимого не разлюбить,
Каменною стала я напрасно,
Камень будет дольше тела жить.

А она уходит, напевая,
В рыжем клетчатом пальто моём.
Я стою, холодная, нагая,
Под осенним проливным дождем.

А вот что Зиновий написал о ней в Зелёной книге

Вот поэтесса русская уселась на диванчик
уютненькой старушкою... Ах, божий одуванчик!
Век отблестав во Франции, вернулась горделиво.
(Мы бредим иностранцами российского разлива).
Париж был жёсткой маменькой. И звали эмигранты
Ирину музой маленькой, зато с огромным бантом.
Там жить училась заново, став звёздной и земною
Георгия Иванова любимою женою.
Средь благородных рыцарей, в дар веря непреклонно,
сумела стать царицею изысканных салонов.
И стих звучал пронзительней, крепчали звук и слово
под лаской глаз учителя и бога Гумилёва...
.................................................

Она увядшей дамочкой приехала не в гости,
А чтобы лечь тут в ямочку на питерском погосте.
Родные краски, запахи весь век в ней голосили,
Жить хорошо - на Западе, а помирать в России.

Не удержался от сарказма. Вот такой Зиновий!

А вот теперь после несколько бравурного вступления слово многострадальной императрице поэзии. Ну никак не вяжется с Анной Ахматовой это унизительное слово - поэтесса. Она  ПОЭТ, пишу огромными буквами:

     РУССКИЙ ПОЭТ АННА АХМАТОВА*



            О. Мандельштаму

Я над ними склонюсь, как над чашей,
В них заветных заметок не счесть -
Окровавленной юности нашей
Это черная нежная весть.

Тем же голосом, так же над бездной
Я дышала когда-то в ночи,
В той ночи и пустой и железной,
Где напрасно зови и кричи.

О, как пряно дыханье гвоздики,
Мне когда-то приснившейся там, -
Это кружатся Эвридики,
Бык Европу везёт по волнам.

Это наши проносятся тени
Над Невой, над Невой, над Невой,
Это плещет Нева о ступени,
Это пропуск в бессмертие твой.

Это ключики от квартиры,
О которой теперь ни гугу...
Это голос таинственной лиры,
На загробном гостящей лугу.


         Борису Пастернаку

И снова осень валит Тамерланом,
В арбатских переулках тишина.
За полустанком или за туманом
Дорога непроезжая черна.
Так вот она последняя! И ярость
Стихает. Все равно что мир оглох...
Могучая евангельская старость
И тот горчайший гефсиманский вздох.
Здесь все тебе принадлежит по праву,
Стеной стоят дремучие дожди,
Отдай другим игрушку мира - славу,
Иди домой и ничего не жди.



       Из заветной тетради

                9
Все ушли, и никто не вернулся,
Только, верный обету любви,
Мой последний, лишь ты оглянулся,
Чтоб увидеть все небо в крови.
Дом был проклят, и проклято дело,
Тщетно песня звенела нежней,
И глаза я поднять не посмела
Перед страшной судьбою моей.
Осквернили пречистое слово,
Растоптали священный глагол,
Чтоб с сиделками тридцать седьмого
Мыла я окровавленный пол.
Разлучили с единственным сыном,
В казематах пытали друзей,
Окружили невидимым тыном
Крепко слаженной слежки своей.
Наградили меня немотою,
На весь мир окаянно кляня,
Обкормили меня клеветою,
Опоили отравой меня.
И, до самого края доведши,
Почему-то оставили там.
Любо мне, городской сумасшедшей,
По предсмертным бродить площадям.


              *  *  *
Есть в близости людей заветная черта,
Её не перейти влюблённости и страсти,
Пусть в жуткой тишине сливаются уста
И сердце рвётся от любви на части

И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.

Стремящиеся к ней безумны, а её
Достигшие - поражены тоскою...
Теперь ты понял, отчего моё
Не бьётся сердце под твоей рукою.

*Кстати, по латыни Poeta женского рода



До продолжения Шерше ля фам
в седьмой встрече


В колонтитуле образец оформления
титульного листа каждого поэта