Пентагон без погон

 «Пентагон» без погон

«Пентагон» - так в городе называли двор моего детства — квадрат из пяти добротных «сталинских» домов. По сути это был военный городок. В конце пятидесятых, когда построили ещё два угловых дома по бокам от нашего, он, строго говоря, стал Септагоном, но прозвище прилипло накрепко, тем более что и в новых домах тоже поселились семьи служивых людей.
 
И в нашу дворовую компанию пришло пополнение — но самыми сплочёнными остались всё же друзья дошкольного детства, хотя  были  у нас и ссоры, и обиды, да   и драки были, но всё же именно с первыми друзьми связаны застрявшие в памяти годы дошкольной вольницы.

Мне повезло (а может, зря я так думаю) — я , как и отец на своей службе, оказалась «не тем ребёнком» для детского сада. В нём я пробыла ровно три дня.

В первый день я была почти очарована — меня обрядили , так было положено, в белую блузку и синюю юбочку, а под шейкой повязали прелестный бант из тёмносинего крепдешина в белый крупный горох — такой же бант я увидела на «предмете» своей симпатии -  Женьке  с пятого этажа, что показалось мне добрым знаком.

Но очарование быстро рассеялось — уже на второй день я унюхала перед обедом нестерпимый для меня тогда запах жареной капусты (воспоминание о рыбьем жире, что ли) и, не отобедавшая, была уложена в кроватку на «мёртвый час» - послеобеденный сон.

Я промучилась под простынкой положенное время, пытаясь «оживить» примерно спящих соседей, мне сделали внушение, а я сделала выводы.
И на третий день меня, ревущую и упиравшуюся изо всех сил , просто отволокли в ставший уже ненавистным садик с жареной капустой и страшным «мёртвым часом».

А на третий день я просто сбежала, прихватив заодно какую-то заразу, упомянутую в мамином справочнике детских болезней.

Выстрадав таким манером свою свободу, я развила кипучую деятельность на дому, в коммунальной квартире. Я завела новую игру — стала учительницей. Учеников набралось штук пять-семь, мал-мала меньше, были среди них и дети соседей. Единственное условие со стороны взрослых — чистота (запрет пользоваться туалетом) ;о тишине и речи не было, требование бессмысленное.

Чему я их там учила — Бог весть! Наверное, сказки читала — сама-то научилась читать в три-четыре года. И вот потекли в нашу квартиру на втором этаже малолетние сопливые ученики — непременно при горшках с крышками, а после «уроков» брели по домам, обогащенные знаниями и тяжестью горшков...

Примерно та же компания под моим руководством прославилась как беспримерной отвагой, так и глупостью. Во дворе у нас была большая, со ступеньками и перилами с тылу, деревянная горка; зимой её дворники заливали водой. И горка становилась ледяной, ко всеобщему восторгу малышни. А летом отполированная ледяными языками горка всё равно тянула неудержимо — высота, как-никак, и вообще  подходящее место для секретных заседаний и кувырканий на перильцах.

Но мы пошли дальше, - а если и летом съехать вниз по такой гладенькой
 с виду  горочке — что будет?
Испытание прошло успешно, но закончилось плачевно - я явилась домой
поначалу вполне довольная собой, правда, от «пухлышек» (пышных трусиков с лямочками) на мне остались - после нескольких спусков по деревянным доскам - только лямки да резинка от трусов.

Экзекуция длилась долго — меня распластали ничком на столе под оранжевым абажуром, и , несмотря на мои вопли, мама пинцетом выковыривала  из моей «мадам Сижу» не только занозы, но и целые щепки, обильно прижигая дырки чем-то вонючим и жутко жгучим.
Через годы это вспоминалось как забавный случай, но мне-то тогда, под абажуром, уж  точно было не до смеха...

Была ещё игра «в больницу», благо личный опыт был уже основательный. Но тут верховодила не я — мои упражнения на куклах как-то не захватывали более «продвинутых». Дочка нашей участковой была неоспоримым авторитетом. Она знала такое....! И охотно делилась познаниями «такого» с нами.

Происходило это всё в нашем же «Пентагоне» - под щербатым полом  Эстрады — (ах, как ёкнуло у меня сердце  в «Покровских воротах» Михаила Казакова!) - у нас тоже была сцена с полукруглой крышей и экраном, ряд скамеек для зрителей — позже это всё было обнесено довольно высоким забором, что не мешало нам беспрепятственно смотреть под звёздным небом фильмы «до 16» - кто половчее, верхом на  заборе, а мелкота — сквозь щели в нём же.

Это было просто окном в мир — билеты стоили копейки, а мы, постарше уже,  со сверстниками пересмотрели самые-самые фильмы тех лет — запомнились «Неповторимая весна», « Песня первой любви»,  военные фильмы, зарубежные  и ещё многое другое...

Но когда к нашим медицинским штудиям под полом Эстрады присоединились мальчишки, всё приобрело новый стыдный оттенок, и как-то мне это разонравилось.

Со сценой на Эстраде  связано и первое увлечение театром. Мы, как дети Гамммельна за крысоловом, ходили по пятам за Ниной — старшей девочкой, учившейся в настоящей балетной школе.

Она была не из  Пентагона, из Второго Городка, где жили попроще и победнее, но на летних каникулах приходила к нам, танцевала и пыталась и нас, косолапых и неуклюжих, приобщить к миру пластики и красоты. Мы были очарованы не только её цыганистой красотой, но и её осанкой, походкой и, как могли, пытались ей подражать во всём. И даже что-то  театрально-балетное поставили на сцене Эстрады...

А тут подоспело новое увлечение, охватившее, словно эпидемия, всё девчачье население Пентагона(про мальчишек сведений нет).

Разносчиками «заразы» стали мы с Нелькой, дочкой старинных друзей моих родителей, моей подруги и по сей день, хотя и живём в разных городах.
Мы рисовали кукол — сначала девочек, а потом дошли и до мальчиков. В размерах не стеснялись. Больше всего ценились фигурки из плотной бумаги, в идеале —  из белого картона. Но его ещё раздобыть надо было, и тут помогала бесчисленная армия «заказчиков», точнее, весь «девичий батальон» многолюдного «Пентагона».

Наши рисованные девочки и мальчики были изображены вполне целомудренно - не совсем голышом, в трусиках. Непременно с прямыми плечами — так было сподручнее их «одевать» - на нарисованной повседневной и на все случаи жизни одежде, а также на роскошных нарядах, о которых сами для себя мы и мечтать не смели, были на плечиках  предусмотрены две вертикальные незакрашенные белые планки, коими одёжка прикреплялась на безупречно прямые плечи наших красавиц и красавцев.
 
Нашей «продукцией» вскоре были завалены все  жилища Городка. Кукол вместе с их гардеробом то обменивали, а то и выкрадывали: страсти кипели! Были и подражатели, но мы с Нелькой были вне конкуренции! Кто-то потом сказал — этот сумасшедший бумажный кукольный бум всё-таки имел благие последствия — формировал хороший вкус в одежде (а мы об этом и не подозревали!)

Много лет спустя, когда у меня уже появилась внучка, я со смешанным чувством радости и разочарования увидела в продаже подобные красивенькие, гламурненькие наборы — ах, не то...

(А когда я поведала внучке и о сокровенной тайне нашего детства - «секретиках» - вырытых ямках в земле, прикрытых прозрачными стёклами — а под ними таились такие сокровища! — усопшие своей смертью сине-зелёные майские жуки, веточки белой сирени, пёстрые фантики от конфет,  «золотинки» от нечастых шоколадок, разноцветные камушки,  цветные стёклышки, добытые непосильным трудом  - Анька вроде загорелась. Но быстро потеряла интерес — её больше привлекали свои фантазии — она с увлечением записывала на мой мобильный свои рассказы о путешествиях на неведомые планеты).

...Тем временем старшенькие девочки входили в возраст любви, а нам, младшеньким недотыкомкам, разрешалось изредка присутствовать при их таинственных разговорах о самом главном — кто на кого посмотрел, кто из мальчиков самый красивый, а кто так себе...

Но зато и за это мы служили у старших девиц почтальонами — нам поручалось относить их любовные записки , а адресатов-то мы знали как облупленных!
И некоторые из них просто поражали нас  своей красотой и манерами, на чём, честно говоря, и  держалось наше служение «связниками».

Вот хотя бы Юра Г. - чернобровый статный красавец с громкой дворянской фамилией, оставившей благородный след в истории России -   прототип моей первой платонической, тайной и безответной любви  в 8 классе к фатоватому красавчику-второгоднику;  или тоже Юра К., - вылитый молодой Александр Блок!

Были и другие, вполне симпатичные адресаты, но почему-то все записные красавицы нашего двора выходили потом замуж за совсем других персонажей...

Ну, а нам с Нелькой было не до того — отслужив почтальонами, мы со страстью увлеклись «братьями нашими меньшими». (Позже этому  в немалой степени способствовало и наличие в школе «живого уголка», где в большой отдельной комнате проживало столько очаровательного и бессловесного народцу — черепахи, рыбки, морские свинки, а втихаря и котята со щенятами, были и голосистые — птицы неизвестного роду-племени, да всех и не упомнишь...).
 
Особенно любили мы собак. Кошки-то  были непременными обитателями квартир. Их холили и лелеяли. Офицерские жёны  даже запечатлевали их образ на вышитых болгарским крестом «думках» - маленьких  подушечках
для диванов.

А вот в те времена двор был ещё не «особачен», мало у кого, разве что у немногих обитателей отдельных квартир, были собаки. Даже и не помню.

Но во дворе их хватало. Безхозных, но вполне упитанных  - рядом с  сушилкой для белья во дворе была содержательная помойка. Но когда ненадолго привилась мода на сбор пищевых отходов(для них на каждой площадке разместили специальные вёдра , и молчаливые мрачные люди, изредка переговаривающиеся на незнакомом языке, на лошадках с кузовками отвозили их куда-то) бездомным собакам пришлось плохо.

И тогда мы с Нелькой взялись за спасение несчастных ( удивляюсь, как меня не остановило даже немеркнущее воспоминание — нападение на меня, трёхлетнюю, пожилого гладко-чёрного пса Бобика — это он, знакомец хороший, сзади налетел, уронил  в осеннюю грязь и вырвал у меня из рук любимую игрушку — клоуна Зинку, изгваздал её и потом преподнёс мне же!).

Первым делом собакам нужен дом.( С едой было проще — тайком таскали из дома и призывали к этому верных клевретов. Призывы действовали).
Для постройки дома строительный материал (кирпичи, листы железа мы попросту воровали — где плохо лежит), утепляли дом найденными на помойке старыми одеялами, добывали миски для воды и еды, даже старые игрушки приносили, - увы, не нравились нашим питомцам сооруженные нами хоромы под боком у южной проходной. Собаки приходили только столоваться, а жить там ну никак не хотели!
Пришлось нам смириться, оставив мечту об уютном собачьем домике...

Мне же наградой за все мои старания была долгая дружба с Альфой. Рыжая собака, избавленная от всяких породных признаков, оказалась настоящим и верным другом. Она считала своим долгом провожать меня в школу и дожидалась моего возвращения после занятий...

А когда я стала ходить на репетиции детского театра в филармонию(далековато от дома-то) , да ещё порой и по темноте, родители без звука отпускали меня  в сопровождении верной Альфы,  она же приводила меня потом прямо к подъезду.
Взять её домой,  в коммунальную квартиру, было тогда немыслимо...И она это, похоже, понимала и принимала.

(Любовь к собакам осталась на всю жизнь. И передалась сыну. Вот сейчас, после благородного ухода моих борзых(они, старенькие, уходят помирать по-тихому, подальше от глаз хозяев), со мной в деревне живёт Андрюшин пёс, колли. Неизвестного возраста товарищ  - пёс породы колли жил на мониторе. Потерялся колли, убежав на волю. Наш Андрей его нашёл, в доме стало хорошо. Лучше пса на свете нет — пригодился Интернет!).

...А летом, пару лет, а, может и больше, пентагоновская детвора,  от мала до велика, просыпалась в 8 утра  под призывные дунаевские звуки баяна(или аккордеона?)  и сломя голову неслась на футбольное поле в центре двора. Там забывались ссоры и обиды, там все были мы вместе — удивительное, радостное и неповторимое чувство:

...там для нас, пока мы  собирались и вставали в шеренги, а также на протяжении всей процедуры , виртуоз-музыкант играл то бодрые марши, то вальсы Штрауса, то совсем нечто упоительно-зарубежное, а мы млели и шалели от радости, в такт , подражая тренеру, кружились, приседали, прыгали, махали руками и ногами.
Это называлось — зарядка.

Много-много лет спустя меня,  уже москвичку, догоравшую журналистким задором (началась перестройка, туды её в качель) занесло на фестиваль КСП  - праздника самодеятельной песни, на озеро  Ильмень,  недалеко от города, где прошло моё детство.

Вечером и ночью горели костры, звучали столь милые сердцу моему бардовские песни, я балдела и пела ором под гитары, чувствуя себя в центре мироздания...

А наутро лагерь разбудил властный голос  по микрофону— Так, все встали. Руки вверх и поехали...
И тысячи людей послушно «поехали» под клёвую ритмичную музычку —   но отнюдь не под  бардовскую, а вполне профессиональную музыку - «Чингизхан»,  «Распутин». А заводит, ё-маё! Вот зарядка,  так зарядка...
 
Увы, я-то, к тому времени уже переводчик с немецкого, на котором и исполнялись эти лихие песни, не смогла разделить всеобщую эйфорию, понимая их смысл и содержание .

Мне стало страшно -  как просто управлять массой людей, вчера ещё с упоением певших у костра Окуджаву, Городницкого, песни военных лет, свои незаёмные и искренние песни!
Так я испытала на себе первые перестроечные технологии зомбирования.
А сколько их было потом...

Строго говоря, нас, послевоенное поколение, зомбировали и в детстве, и в юности тоже будь здоров! Но вектор-то был другой!
И мы, выросшие в военном городке под прозвищем «Пентагон», к нему, к сути прозвища, не имели никакого отношения.

У нас была своя жизнь, и мы её прожили, кто как сумел.