Не одна во поле... Хозьмино. Начало

  Крепкое рукопожатие. «Садитесь!» А через минуту-другую и карта района была развернута руками Николая Михайловича Сухановского, заведующего РОНО, передо мной: «Выбирай!» Я пересек дважды взглядом шутейную ниточку Вели и ткнул пальцем в Хозьмино: «Сюда поеду!» – вспомнились такие далекие, из детства, чуть ли не сказочные повествования о неведомых мне Есютино, Хозьмино, Исполиновке…
  Так в начале лета 1982 года Хозьмино стало моей второй родиной, а поселковая школа – делом моей жизни.

  И началось…
  Коллектив школы образца 80-х был одним из самых замечательных в районе, директором – величавая, строжайшая и добрейшая Людмила Семеновна Грудина.
  Пришлось после слободчиковской вольницы закатать рукава, забыть о Ленских трех годах и всё начинать с нуля. Меня окружили заботливейшие коллеги-учителя, по-матерински ко мне относилась давно упокоившаяся Галина Степановна Быкова, работавшая в школьном интернате. На берегу Елюги, в двухэтажном доме, отвели мне уютную комнатку. Признаться, это было первое человеческое жилье за три года работы в школе. Но однажды я открыл дверцы кухонного шкафика, взял в руки сахарницу и…засмеялся: из-за кусочков рафинада на меня смотрели бесстрашно бусинки глаз мышки. Но это оказался, как я и думал, дружеский визит, а не повторение «петровского» нашествия на Пинеге… Правда, иногда мышки шуршали за обоями, но среди тепла, чистой, прибранной комнатки их тайная жизнь была попросту тайной жизнью неплохих соседей. А тут еще легко так заболеешь, и пофилонить захочется от нагрузки не слабой, а коллеги хлопают дверями в моей квартирке, кто-то топит печку, кто-то принес пироги, кто-то уже картошечку жареную варганит… Вот и Татьяну Александровну, молодую, энергичную, одинокую «припустили» к тебе: может, и чего выйдет из этого. Благословенные деревенские нравы! Кому-то противно, а мне трогательно было это такое не тайное сводничество, желание устроить судьбу двух молодых коллег. Но судьба – такая серьезная штука, которая сама любит выстраиваться в нечто, вмешательства не любит. Совсем рядом меня ждала другая, а где-то далеко-далеко выстроились в ряд мои ленки-сашки-машки и бесчисленный шлейф озадачивших бы меня в то время событий, расскажи мне о них кто всезнающий.
  Градус самоотдачи коллектива школы восьмидесятых был таков, что я долгое время корпел над конспектами уроков до самого утра, а досыпал сразу после уроков – проваливался в глубокий сон, чтобы к позднему вечеру снова сесть за  общие тетради в желтой обложке.
  Тогда же впечатления Петрово и Слободчиково начали складываться в повесть «Практика». Впервые я много писал, испытывал необыкновенное чувство подъема, на работу летал на крыльях. Что парить долго мне вообще не дано, я еще не знал. К весне моя неподвижная, скованная проза совсем замерзла, а весна взяла свое. Лица моих героев, их диалоги погасли навсегда, и теперь, спустя почти тридцать лет я смотрю на те события, «как души смотрят с высоты на ими брошенное тело».

  «Противно было пить чай из топленого снега. От него пахло мокрым опилком.
  На следующий день, взяв в школе ломик, прихватив дома ведро, я направился к небольшому пруду, находившемуся у деревни за небольшой, метров в сто, полоской сосняка. Всё вокруг было застывшим и мертвым. Сухой, острый, как нож, морозный воздух, терпкие запахи смолистых стволов раздирали ноздри, обжигали гортань, сжимали легкие.
  Я вышел на саму середину пруда, ногой пораскидал снег и стал бить ломиком. Сверху лед походил на соляные удобрения. Мельчайшие осколки его взлетали из-под ломика вверх, наливаясь под солнце желтизной, и падали, сухо и неприятно царапая лед. По мере того как я углублялся, лед зеленел.
  «Близко вода», – подумал я. Но совсем скоро я наткнулся на землю. Сухие черные комочки рассыпались по льду, на конце лома с грязью прилипли жгутики каких-то водорослей. Пруд выморозило до дна.
  Внезапно я выронил лом, и, вскрикнув, схватился обеими руками за лицо. Словно кто-то невидимый щипцами рванул из кожи живые клетки. Я стал отчаянно тереть щеку рукавицей. Схватил ломик и побежал к деревне. Добежав до первого дома и не выдержав острой, неожиданной и пугающей боли, охватившей подбородок, решил зайти. Немного отогревшись на веранде, я вынырнул за дверь и, что было сил, припустил по улице.
  Не знаю, посчитали ли меня хозяева за вора, потешились ли моей прыткости, – право, мне было не до того.
  Дома я поставил на печь ведро со снегом и одеревенелыми пальцами чиркнул спичку. Снег постепенно грязнел, желтел, подтаивал. Через час на поверхности теплой воды плавал леденистый скользкий комок. Я вылавливал его и бросал в таз. Наливал из ведра в чайник и ставил тот на плиту.
  От чая невкусно пахло мокрым опилком…»

  Любезнейшая Людмила Семеновна ревниво опекала «молодого специалиста» и приходила ко мне часто-часто, неизменно выказывая после урока свое одобрение… или смущалась, стыдилась, если у меня что-то было не так. Иногда она садилась за последнюю парту рядом с каким-нибудь очередным Антошечкиным или Рябининым совершенно измотанная директорскими заботами. Помню, как на лекции по биографии Тургенева она крепко уснула, проснулась со звонком, и я услышал ее неизменное: «Очень хорошо! Чрезвычайно интересно Вы рассказали об Иване Сергеевиче. Спасибо Вам!»
  Поддержать всё хорошее в человеке и не дать прорасти ничему дурному – было ее девизом по отношении к молодым учителям. Но и прощать она умела нас, многогрешных, но взглядывала на нас так после «падения», что мы таки выжимали всё лучшее в себе, чтобы не упасть в глазах директора и вернуть к себе ее благосклонность. И ни тени лицемерия, самоуничижения не было в подобных возвратах к себе, лучшему.
  Нередко после занятий она «провоцировала» нас, сидящих в учительской за тетрадями и журналами, разгорался разговор о прочитанных книгах, радио- и телепередачах, газетных публикациях, комсомоле и партии, молодежи, сельском хозяйстве, об отношении школы и бывшего тогда совхоза… Всё ей было интересно, всё её касалось! И под рукой, в учительском столике, всегда были… сердечные таблетки… 

  «Спросил сегодня Людмилу Семеновну:
  – Как раньше принимали в комсомол?
  Охотно откликнулась.
  – Во-первых, очень долго готовились. Очень долго. Помимо того, что надо было учить Устав и прочее, давали всем поручение – я была год вожатой; целый год проходила в вожатых! А как раньше проходили комсомольские собрания! Ой, как там всё кипело, все спорили, доказывали что-то. Мы все подглядывали в щелочку, в дверь, – а что там? Как все мечтали вступить в комсомол!
  – А о чем спорили?
  – О чем? О смысле жизни, о цели. Да обо всём. Что наболело, то и говорили. Да как говорили! Но помимо того, официального, так сказать, мы сами готовились к приему, подпольно… (смеется). Брали капсюль такой, накаляли его и прижигали руку, вот тут (показывает ниже большого пальца); парни пять раз накладывали, ну, а мы, девчонки, один раз. Думали: а вдруг война, попадем в плен, надо уметь перенести пытки. Так и готовились. …Да, спали на досках. Под голову полено круглое – и спишь. Целый месяц я так спала...
  – Вас как принимали?
  – Как обычно. Но говорили как-то откровенно раньше, не как сейчас: с какой стороны ни копни – всё хороший. Я стояла, вся красная, ну, думаю, откуда они обо мне такие подробности и вытащили!.. Откровенно говорили, всю правду…
  Домой пришла, говорю: «Мама, я буду вступать в комсомол». Мать смотрит на меня:
  «А ты достойна его? Ты дома с матерью как разговариваешь?.. Повремени еще, подучись». Пришлось мне еще ждать, учиться. В восьмом так и не вступила.
  Я слушал. Ничего не казалось мне наивным и неинтересным. И думал, что натворили с комсомолом мы. Потом долго и жарко спорили в учительской о молодежи, о плохом и хорошем в жизни. Нашлись скептики, нашлись и оптимисты. Людмила Семеновна сказала: «Я вижу точно, что нынешняя молодежь научилась только праздники хорошо готовить. Вот тут всё – бегают, раз-два, в момент всё готово. И здорово!»

  Этот по счастливой случайности сохранившийся фрагментик моих дневниковых записей тех лет – прекрасная иллюстрация вышесказанному.
  Удивительные рабочие совещания и вечера наши мы вспоминаем до сих пор как нечто лучшее, пережитое нами в жизни. Иногда вместо оглашения скучнейших официально-деловых папирусов чувствительная Людмила Семеновна предлагала поделиться любимым, сокровенным. И тоскливые часы превращались в часы открытия новых книг, поэтов и художников, музыки и путешествий, истории и науки... Люди вокруг были сложные, неоднозначные, но яркие, самобытные, норовистые!
  Разве забудешь горячего, вспыльчивого, политизированного Александра Григорьевича?! Кандидат химических наук! Работал над космическим стеклом! Великий книгочей, равных которому мало. До сих пор помню его «книжные подарки», подсунутые им после очередной его бессонной ночи: «Альтист Данилов» Орлова, «Имя для сына» Щукина, «Змеелов» Лазаря Карелина… Вкус у него был отменный, и «графоманской» литературы он не приносил. Сложно, со взлетами и падениями, складывались наши отношения. Трагически оборвалась его жизнь. Но забыть бесконечные с ним книжные дискуссии невозможно. И он именно (правда, по моей просьбе) привезет на один из вечеров клуба «Алые паруса» подвижного, колоритного, острого на язычок, одного из «трех мушкетеров» школы № 4, Гарисона Ивановича Семовского, встреча с которым станет в прямом смысле судьбоносной. Он же, Александр Григорьевич, станет «отцом» рукотворного школьного тира, одного из лучших в районе. Десятки человек участвовали в его строительстве, в том числе и молодежь.