Не одна во поле... Слободчиково. Генка

  …Лучшим другом на три слободчиковских года стал мне Генка Симонов. Худощавый, узкий в бедрах, но широкоплечий, статный, с вольно выступающей грудью, высокий, по крайней мере, кажущийся таким из-за осанки, полной достоинства, орлиного. И худое, славянское, чуть удлиненное лицо, с подсушенным, исключительно правильным носом никогда не было опущено долу, но всегда куда-то повыше голов и кромок леса.
Такой типаж любил Илья Глазунов.
  Хорошо ему так было с завязанным на животе узлом рубахи, в засученных рукавах. (А тогда засученные раструбы цветастых рубах деревенских парней были особым шиком!)
  В гордо распрямленных плечах, играющих скулах лица,  вспышках зеленых, не широких глаз были готовность к бою, иногда – вызов. Всегда мой дружок был храбр, сметлив, ловок руками и головой. Короче, был и остается Генка для меня настоящим русичем. Когда он в ладных кирзах, вольной рубахе, открытой крепкой грудью шел за плугом на борозде – с него можно (и нужно) было писать картину. Былинный, поэтический тип.
  В дружбе был надежен. Мог и подсмеяться над моими интеллигентскими штучками и незадачами, но в опасности никогда не бросал одного. Не оставлял меня против фаланги подгулявших местных: у обоих в таком случае редели волосы, и без того не густые, расцарапывались странными драчунами физиономии, а то и синячок возводился там, где и ему и надобно быть. Пораскатывали дров, побили окон…
  Такие разные – не могли друг без друга пробыть несколько дней.
  Как-то пришлось мне побыть какое-то время завклубом. Я страдальчески, виновато (и порой лицемерно) выдавливал из себя, казалось бы, несбыточные в те нищие годы проекты, а Генка без суеты, мастеровито брался помочь незадачливому директору танцев и вечеринок.
  Танцы проходили в узком, как пенал, помещении, отапливаемом дровами. Печка занимала существенную часть зала. Тут же зачастую лежали и несколько охапок дров, о которые так удобно было спотыкаться пьяным. По стенам  пенала стояло два ряда затерханных донельзя стульев.
  Вскоре я застал Генку дома с капельками пота на носу за… географическим глобусом, добытым мной (не помню каким способом) из школы. К земной оси слободчиковский Кулибин внутрь глобуса утопил электромоторчик. Он вращался внутри земного недоумевающего шарика, и прикрепленной к оси и внутренней стенке глобуса выгнутой скобой крутил его. Генка обстоятельно инкрустировал экспонат битыми зеркалами. В Слободчиково появилась невиданная до тех пор светомузыка! Генкины усики горделиво топорщились, и он смущенно и часто хмыкал. Из недр клубной кладовки был извлечена осветительная установка с четырьмя фонарями. На место зияющих дыр были установлены покрашенные нами разноцветные квадратики стекол (до сих пор помню их запах, когда они нагревались!), вкручены лампочки. Но эффекта от уныло пялящихся на весело взбрыкивающий глобус четыре стеклышка было мало. Грустил Генка недолго. В очередной раз я застал его за старым клубным проигрывателем с древней головкой звукоснимателя («адаптера», как его сейчас я гордо именую, вкусивший википедии).
  Слесарными ножницами друг мой кромсал медные пластины, с причудливо вырезанными квадратами, прорехами. То есть, если опустить такую пластину, держа ее пальцами за ровную сторону, вниз головой, то очень похоже на распотрошенную молодыми, игручими псами рубаху. Пластины эти Генка укрепил на круге вертушки.
  Модифицированную для новой жизни головку звукоснимателя положил на пластины, дал семьдесят восемь оборотов скорости, и адаптер заплясал на меди. Свое новоиспеченное изобретение он соединил проводами со светоустановкой, и…через некоторое время жалкое помещение клуба, узкое, длинное и холодное, было заполнено местной и приезжей публикой.
  Мы с моим техническим маэстро отважились проводить вполне приемлемые по тем временам дискотеки. Желающих потанцевать летом было столько, что они проникали даже в нашу малюсенькую диско-комнатку, стесняя «диск-жокеев» слободчиковского ренессанса.

  Из связей творческих в памяти от тех дней остались обмен письмами с вологодским писателем Иваном Полуяновым, встреча с Витей Бовыкиным да письма Володи Духанина, наша с ним то разгорающаяся, то затухающая переписка.
  Моим кумиром поэтическим безраздельно был  Николай Рубцов. Еще в институте побывал я на новом вологодском кладбище на могилке поэта. Серенькая надгробная плита с вкрапленными редкими изразцами, блёклыми цветными камешками, горестный шиповник да дешевенькие стопочки в ряд, одну из которых, каюсь, я попросту выкрал. Да тут же и раздавил ее в своем кармане в переполненном автобусе советской эпохи (по –  другому не бывало тогда). Тем не менее, долго пил за поэта из того «огрызка». Невесёлыми его стихами я и «душил в углу» каждого моего нового знакомого. Больше всех досталось самым близким в Слободчиково людям – Любе Поповой, Сашке Зайцеву и, конечно, моим старшеклассникам.
  Не знаю, по какой такой прихоти я написал письмо Ивану Полуянову, где добыл его адрес, кто надоумил и чего, собственно, я хотел… Писатели для меня в то время были заоблачными жителями, «олимпийцами». Скорее всего, моя попытка и была вожделением поцарапаться у подножия таинственного и притягательного Олимпа. Письмо моё наверняка было совершенно невразумительным. Чего же я хочу-то об бедного Ивана – было совсем непонятно. Однако на свой неопределенный скулёж я получил-таки ответ. Помню, ответ начинался резковато. Моим чичероне по рубцовским местам писатель стать не собирался и с поэтом хотя и был знаком, но состоял в непростых, не близких отношениях. Совестно, стыдно было как-то читать эту отповедь. В конце письма Иван Полуянов, словно спохватившись, извинился за резкий тон, голос его помягчел, и эпистолярия кончалась ностальгическими воспоминаниями о посещении им благословенных вычегодских далей.
  Монополию же поэта Николая Рубцова разбивали волны духанинских писем. Они пестрели десятками имен, в них всегда были подборки стихотворений Юрия Кузнецова, Игоря Шкляревского, Владимира Соколова, Валентина Устинова, Глеба Горбовского, Натана Злотникова и многих, многих других замечательных поэтов. Я невольно заряжался открытиями друга, открывал сборнички, переписывал стихи, заучивал их. Из поэтов, которым удалось потеснить Рубцова, самым успешным тогда оказался Алексей Прасолов.
  Раньше, чем о Рубцове, я начал писать о Прасолове, невольно ревниво сравнивая «слезы первыя любви» с непохожим воронежцем, тоже рано и трагически ушедшим из жизни. Наивные, первые попытки рецензий, критических, литературоведческих статеек, попытки поймать «лица не общее выраженье».

  … Наверное, практически у каждого стихотворения каждого автора есть своя подоплека. Часто она вбирает в себя большое событие, или даже ряд переживаний прошлых или нынешних. … Выхожу со станции Урдома Ленского района. Зима. На окраинах Урдомы зарево газовой станции. Гул ее долго сопровождает меня и в диком лесу. Наконец он стихает, и я оказываюсь зажатым на узкой дороге между двух мрачных лесных массивов. В просвете их – звездное поле. Через часа два ходьбы выхожу к реке – искрящееся звездами, лунным светом пространство Вычегды. Весело пробегаю его. Свет и простор. Дальше – самое страшное: путь по берегу реки с глубокими перепадами. И вот вползаешь зябко в такую первую ложбину. Смотришь с надеждой с ее дна на звезды вверху, быстрее преодолеваешь горку, вздыхаешь. Еще час два ходьбы. Ночь. Мороз. Звезды. Я их потому и люблю, что согревали меня, поддерживали.
  И вот через четыре-пять часов беспросветной тайги, равнодушной, а иногда и враждебной, видишь прямую стрелку дороги, ведущую к первым домам Слободчиково. Первый дом справа наш. Вот они – светящиеся, где не ждут (или ждут?) меня С.Зайцев и Л.Попова. Счастье разрывает легкие, на глазах слезы. ... Жарится картошка, что-то там водружается на стол. Топятся печки. Я выбегаю с ведрами к колодцу-журавлю. Он упирается в звездное небо. Меня распирает от молодой силы. Я подмигиваю небу и – черпаю ведром в колодце звезды. Впереди столько всего! Я самый счастливый человечек на свете.
  Вот откуда, примерно, миниатюра:

Совсем молодым
опускал журавль
в колодец,
а смотрел на звезды.
Стану старым,
пошлю внука к колодцу –
пусть принесет мне
звезду в ведре.

  Уверен, так с каждым поэтом. Блок вообще дал нам в руки лирический дневник, где, четко, например, прописано, что явилось главным его чувствованием 6 февраля 1908 года… И так далее.
  Кстати, того же Блока для меня открыло Слободчиково.
  Я стоял весной на высоком берегу Вычегды. Шел ледоход. В тот год он был великолепен. Вода вышла из низменных берегов противоположного берега, лед забивался ее силой в курьи. И по Вычегде проходил он беспросветной могучей флотилией. Заставлял себя уважать, мужик!
  Неожиданно на льдинах оказались три-четыре рыбака с надувными лодками. В ярких оранжевых костюмах, они красиво и немного беспокойно смотрелись на белом, сверкающем. Стремительно пробежав по льдине, они так же стремительно срывались на сколок воды, почти незаметный мне, снова вырывались на ледяную плиту, снова скользили по воде…
  Через минут двадцать вдалеке, в одном из спокойных притоков, затопленном водой и усеянном натащенным льдом, закурился костерок. Густые заросли ивнянка скрывали от меня смельчаков.
  А я сидел на сухой, гигантской пролысине высоченного берега, смотрел в сторону Сойги и Литвиново и бормотал про себя блоковское «О весна, без конца и без края!»
  И тут меня прорвало. Мое приятие мира, во всех его ипостасях, неразделимое, совпало с блоковской вертикалью от «осветленных просторов поднебесий» до  «колодцев земных городов». Такое Воскресение я встречу еще у Прасолова: «Сердце, ты в час мой воскресный проснулось, нет нам сегодня, нет нам вчера. Есть только свет упоительно щедрый, есть глубиной источаемый свет…». Такие мгновения так же редки, как редки минуты, когда чувствуешь в себе душу только, а тела нет совсем.
По-моему, в тот же день я душой перечитал блоковский цикл «На Поле Куликовом». С тех пор Блок никогда не оставлял меня.
  Наверное, тогда я послал Духу письмо с моим видением цикла, и получил от него восторженный отзыв. Моя весна открыла и ему Блока. По крайней мере, поле Куликово…
  Заметил: такой масштаб чувствования, озарения одной вещи, практически не повторяется никогда. Можно написать целый том позже о ТОМ озарении, видении чуть ли не мистическом. Но даже гениальная книга не способна передать того счастливого ослепления истиной, подобного вспышке сверхновой… Нисколько это не преувеличение, а точная метафора произошедшего со мной, происходящего с другими. Потом сверхновая разбрасывает вокруг себя горящие сгустки отдельных стихотворений, потом они остывают, осваиваются, анатомируются. Ни то – первое, ни это – второе не хуже и не лучше. Это то, что я написал уже о новогодней елке или далеком таком Мареннике… Но и без того первовзрыва никто не сможет по-настоящему вдумчиво перебирать четки стихов ли, музыки, раздаривая остывшие их сегменты читателям, слушателям. И их позднее осмысление только и может родиться в результате его. Ведь никогда мне не повторить качества слез первого прослушивания «Юноны и Авось». Не фрагментарное слезоточение, а ты – весь в слезах.

  Улыбаюсь, читая следующую запись из слободчиковских листов:
  1.Читать в день не менее 30 страниц прозы и 10 – стихов.
  2.В месяц писать 10 листов.
  3.Читать в неделю постоянно 2-3 статьи по искусству.
  4.В день читать 10 с. из книг по искусству.
  Такие планищи, планы и планчики до сих пор нет-нет да и посетят меня, и вот я решаю летом прочесть шестидесятников, изучить за зиму дневники Блока, перечитать любимое, но крепко забытое (Уэллса, например), выучить несколько сотен английских слов…
  В Слободчиково я остро ощутил в себе отсутствие системы знаний, отсутствие глубины знаний. Как же я решил избавиться от порока невежества? Спасительной, как мне тогда казалось, книгой могло стать исследование Бориса Сучкова «Исторические судьбы реализма». Еще в институте я приобрел его трехтомничек. Зачем изобретать велосипед, когда человек собрал в одном томике всё самое лучшее в мировой литературе от древнейших времен до наших дней? Прочитай – и «станешь с веком наравне». И так мне захотелось «себе присвоить ум чужой». …Заснул я на «Ярмарке тщеславия Теккерея и еще на какой-то книге, усыпанной, как веснушками финн, нестерпимо скучными сносками, которые также взывали к знаниям истории, философии… Короче, «читал, читал, а всё без толку». «Траурной фатой» книжную полку задергивать не стал, но и кропотливым евреем так и не стал, и попыток такого глобального самопросвещения больше никогда не предпринимал. И очень радовался, узнав, что и Толстому Льву «обломилось» в юности с его планищами – так-то мне отрадно стало, что не одинок я в слабостях самовоспитания. Закончим вновь онегинским: «труд упорный ему был тошен».

  …Помню еще, как тяжело меня отпускала слободчиковско-ленская земля. Нужен был в прямом смысле тягач, который бы выдернул меня, безвольного и не определившегося в жизни, из моей несчастной рабочей купели. Оборвать тогда трехлетнюю пуповину помогла мне моя племянница, Лена Бессеребрянникова да мама моего дружка слободчиковского Зинаида Ивановна Нутрихина. Они помогли мне собрать казенное, подвигнуть меня что-то там написать и подписать, собрать вещи, переслать несколько посылок на родину с книгами и еще там чем-то. А все накопленные шмотки я смог бы и сам унести в небольшой сумке. Косвенный кулачок под бок совала мне и маленькая, подвижная директор школы З.Д. Мисихина… Ее озабоченность моей рухнувшей волей и хозяйственными непорядками в доверенном ей казенном доме ускорили тоже мой отъезд. Мучительный отъезд. Отъезд, которого бы никогда больше не хотел повторить.
  Мне потом долго казалось, что если я приеду когда-то СЮДА, то меня снова поймает за шиворот страшная сила, имени которой я не знаю. Да так, собственно, через почти десять лет и произойдет. И я снова еле унесу ноги от безысходности, разрухи, чего-то цепкого и страшного, что рядом на весах с опустошительным опустошением души. С полным безразличием к себе. Своей судьбе.
  Кто тогда дал мне шанс жить? Не знаю.


Рецензии
Нравится мне ваше покаянное повествование, господин Учитель:)
С новым учебным годом! С трудовыми подвигами! Благодарных учеников!Бодрости духа! Творчества...:)

Натали Светлова   31.08.2013 21:54     Заявить о нарушении
Окаянное-покаянное...
Спасибо за поздравление. Хорошее дело начинается.
Готов к труду и обороне, Наташа.

Учитель Николай   31.08.2013 22:01   Заявить о нарушении
Завидую белой завистью:)

Натали Светлова   31.08.2013 22:21   Заявить о нарушении
…Помню еще, как тяжело меня отпускала себя слободчиковско-ленская земля.---пропущено ОТ?..(ОТ себя)..

Веснина Таня   01.09.2013 18:32   Заявить о нарушении
Тут совсем не обязательно, Таня.
Спасибо.

Учитель Николай   01.09.2013 18:46   Заявить о нарушении
А... "себя" есть... мамушка... Тогда - или "себя" выбросить, или "от" внедрить!

Учитель Николай   01.09.2013 18:47   Заявить о нарушении
Николай, тут может быть только 2 варианта:
1.…Помню еще, как тяжело меня отпускала ОТ себя слободчиковско-ленская земля.
2. …Помню еще, как тяжело меня отпускала слободчиковско-ленская земля.
Иных вариантов нет.
Ваш вариант однозначно не верен...Простите за настойчивость...)) В конце концов - дело Ваше...))
А глава прочлась как всегда - от...и до... с огромным интересом...

Веснина Таня   01.09.2013 18:54   Заявить о нарушении
То есть, у Вас, если кратко: "меня отпускала себя"...))

Веснина Таня   01.09.2013 18:56   Заявить о нарушении
Ну же, Таня... я так же и построил.

Учитель Николай   01.09.2013 19:06   Заявить о нарушении
Вот поэтому и неверно...))

Веснина Таня   01.09.2013 20:03   Заявить о нарушении
Посмотри текст, Таня.

Учитель Николай   01.09.2013 20:07   Заявить о нарушении
Ох, Николай...Смеюсь...)) Сижу уже носом клюю и глаза слипаются - у нас же ночь уже...)) Вот и не сообразила, что Вы мне всё пытались сказать...:-)) Самое смешное, что кое-как нашла эту фразу снова...И спасибо, теперь хорошо...)) Я всегда радуюсь, когда текст исправляется в лучшую сторону...Но Вы грамотный человек, приятно читать...А эти мелочи я считаю за описки...))

Веснина Таня   01.09.2013 20:15   Заявить о нарушении