Не одна во поле... Слободчиково. Танька

Слободчиково 3

  Утро позднего марта или начала апреля. Я в учительской. Вот-вот начнутся уроки. Бросаю взгляд в окно, на тропинку, ведущую в школу. Обнявшись, пошатываясь, идут на занятия двое первоклассников: младший Мелин и Саша Бехтгольд. Идут босиком, мешая голенькими ножками остатки снега, разбрызгивая первые небольшие лужицы. Пьяные.
  Сначала их движения кажутся паясничаньем, нескромным подражанием. Но перебирание обнаженных ступней убеждает быстро в обратном. Дикая, немыслимая сцена!
  Вызываю из класса их братьев, старшеклассников. Костя и Сергей берут на руки незадачливых малолетних пьяниц и несут их домой, через больницу.
  Братишки возвращаются через час в школу, и картина проясняется. Родители Саши Бехтгольд, обрусевшие немцы, с вечера напились, спали как убитые. Саша встал сам и стал исследовать пространство вчерашней гульбы. Под кроватью нашел закатившуюся туда полторашку вина. В то время дрянное вино выходило в так называемых «бомбах», темных толстостекольных бутылках, которыми запросто можно было убить человека.
  Такая бутылка, даже упав, сохраняла в своем резервуаре добрый стакан. Он-то и был оприходован Сашей и пришедшим к нему «звать в школу» младшим Мелиным. Сладенько ведь! (Помню мы с дружком попробовали бражки у его отчима и остались спать под столом, где стояла гигантская кастрюля…)

  Позже школу перенесли в церковную пристройку. Приезжие варяги снесли ветхую крышу, набросали наскоро новую, добавили окон, убрали снаружи все выпирающие части, оскоблили здание до правильного четырехугольника и убрались восвояси.  Пожинать «качество» рвачи оставили нам.
  От холода не спасали никакие печи.
  Помню, занимался с ребятами на нижнем этаже. Сверху беспокоили почти равномерные тупые тукающие звуки. Не шибко обеспокоенный, но глубоко заинтересованный, я поднялся наверх и заглянул в класс, где преподавала Таня – «Танька» – математику. Она очень своеобразно рассеивала в этот день «разумное, доброе, вечное». Строго рассеянные по классу, как картошки на немецких полях, все мои восьмиклассники стояли на карачках, а учительница в тот момент завершала кульбит над последним из учеников, самым высоким в классе – Костей Мелиным. Перегруженная семью свитерами, двумя теплыми штанами, валенками, перчатками и шапочкой на голове, она не сумела одолеть высокого костистого горба Кости и, прошоркав спину ученика крепкими кривыми ногами, с грохотом сверзлась на пол возле учительского стола. Что ей, Таньке, делалось! Свалилась, развернулась к ребятам – хохочет прокуренным голосом: «Присоединяйся, Николай Павлович!»
  Я долго раздумывать не стал. Внизу у меня потел над немецким Саша Бехтгольд, научившийся ходить и говорить в четыре года. Скоро я «чехардил» вместе с отчаянной гулякой Танькой и девятиклассниками. Наши скачки остановила директор школы Зоя Михайловна Мисихина. Но время от времени, когда начальство отлучалось из школы, мы для согреву вновь устраивали наши игрища. Добрая вахтерша и повар нас не выдавала.
  А и то сказать: температура в классах во время мороза опускалась почти до нуля, а на полу из каких-то невидимых нам щелей надувало снегу.
  В школьной «столовой» у нас завтрак был неизменным: стакан чая, кусок черного или белого хлеба с маслом. Можно было выпить десять стаканов чая и съесть десять кусков хлеба… Это уж как захочешь.
  С тех пор я питаю глубокое уважение к баночкам скумбрии в масле. Дело в том, что по странной прихоти того безтоварного времени в местном магазине не переводились почти эти высокие, аккуратные баночки, очень свежие и вкусные консервы. Нечего и говорить, что после многочисленных уроков приходил я домой голодный, как зверь. Я доставал пару банок, отрезал ломоть хлеба, ножом вспарывал жесть, роняя слюни, и жадно набрасывался на «обед». А, как известно, голодного легче накормить, чем сытого. Нахватавшись наскоро, обед я откладывал на неопределенное время, а чаще всего… так ничего и не варил, обходившись вечером чаем с непременным кусковым сахаром и многочисленными шматами хлеба с маслом или маргарином.
  Эта торопливость, жадность, ее чудаковатые рудименты проявляются во мне до сих пор.
  Моя поздняя квартира находилась в старом здании школы. Пол коридора, узкий и длинный, уходил в темноту и в запахи выгребной ямы туалета. Он был так перекошен, что приходилось невольно балансировать руками, чтобы удержать на нем равновесие. Он и пол моей комнаты, находившейся на месте бывшей учительской, зияли щелями. В одну из них, возле печки, неизменно выходили на промысел крысы.
  Захожу после школы в коридор, открываю дверь, из-под ног выскакивает громадная крыса. Наношу ей ногой в теплом сапоге увесистый пинок. Та летит до стола, ударяется о клеенку, падает, пищит и мчится к спасительной дыре. Самой противной и невыносимой была мысль, что ночью твари заберутся на кровать и – что самое страшное – доберутся до твоего лица.
  Генка Симонов соорудил мне «противокрысник»: протянул от розетки к дыре провод, оголил его концы и зажал в них кусок сала. Но убиенных сим хитрым устройством крыс у их «ворот в рай» я так и ни разу не обнаружил. Но – мистика! – с тех пор они меня почти не беспокоили. А для собственного покоя и сна я ставил у дыры настольную лампу и не выключал ее всю ночь
  Комната в морозы вымерзала в считанные часы, и, когда я возвращался с занятий, первым делом кидался затопить печь. Тепло медленно-медленно заполняло комнату. Тяжелые розоватые занавески, замерзшие, скукожившиеся, наливались темнотой и влагой. Просыхали они не спеша и курились дымком, лишь к позднему вечеру просыхая и осветляясь. На следующий день все повторялось.
  Танька жила не в лучших условиях. Однажды она прибежала ко мне в комнату в валенках, похлопывая себя по плечам руками, закутанными в спущенные рукава теплого свитера. Судорожно работая своими мордовским скулами и сверкая большущими синими глазищами, предложила неожиданно: «Коль, давай сегодня вместе переночуем, теплей все-таки». Колебания были, но недолгие. И в ту холоднейшую ночь мы спали с Танькой, тесно прижавшись друг к дружке, и нам ничуть не было стыдно. О чем-то там пошептались и стихли.
  А утром, как назло, ни свет ни заря, явилась по какой-то нужде директор, и мы долго лежали, оцепеневшие и напуганные, в кровати и не отзывались на ее упорный стук в дверь, боясь открыться со столь интимной подробностью нашего с Танькой выживания на морозе.
  А Танька, прошедшая огонь, воду и медные трубы, знавшая не одного мужчину, жалела и берегла меня. С ней хорошо было болтать обо всем, пить водку, курить, материть власти, хулиганить в школе и на танцах в клубе, «протестовать» самыми своеобразными способами против диких условий существования.
  Самым экстравагантным мои протестом против «скотского житья» стало возлежание в пьяном виде на тропинке, ведущей от остановки «Зари» до села.  Я демонстративно улегся на ней, перегородив дорогу идущим с пристани людям, и орал нецензурными словами что-то о властях, директоре, о своем горестном бытие… Был я к тому же пьян, как семеро свиней.
  Через некоторое время меня вызвала к себе заведующая РОНО Ленского района Нина Афанасьевна Торобова. Мне, конечно, за мои выходки грозило увольнение по знаменитой 33-й. Трепета и страха перед будущим у меня не было – чего уж может быть хуже! Я попросил у Нины Афанасьевны пару часов, пошел в парк Яренска и в течение этого времени на нескольких листах образно и с присущей мне страстью живописал мое житие («какое твое житие, пес смердящий!»). Нина Афанасьевна осталась читать мою исповедь наедине – так захотел я. Через минут10-15 она позвала меня. Я сразу понял, что прочитанное не оставило ее равнодушной. Помолчала и вдруг, улыбнувшись, тепло сказала: «Ладно, дорабатывайте, Николай. Я почему-то верю вам. Все у вас будет хорошо, и все еще у вас впереди».
  Это доверие ее и теплые слова стали буквально спасительными для меня. Меня ждало несколько счастливейших лет в Хозьминской школе, а всепонимающего заведующего Ленского района я вспоминаю до сих пор с обдающей каждый раз душу благодарностью. Никто не забыт…
  С Танькой же отложилось в памяти наше блуждание по привычегодским холмам, любование с их вершин речными далями, деревеньками. Пару раз мы заходили к каким-то незнакомым старушкам, где нас непременно угощали и поили. Глухое, далекое, но зеленое-зеленое и очень красивое воспоминание. Закончилось оно погоней в одном из деревенских огородов за зайцем. Мы поочередно с Танькой падали на очень колючую свежескошенную траву, пытаясь поймать русака за лапы, а он, будто издеваясь, раз за разом носился по огороду вкруговую, тупо не желая проскальзывать сквозь гигантские щели в жердинах. А может, просто издевался над нами… Ну, когда еще встретишь таких дураков и от души разомнешься.
  Вернулись в Слободчиково поздно вечером в зеленой одежде…