Не одна во поле... Слободчиково. Лобертино...

  Как-то в Слободчиково приехали питерцы. Три или четыре человека, на длинные рубли. Двое смотались через некоторое время. Двое строили домики из бруса. Вернее, вели всю внутреннюю отделку. Кроме того, красили их снаружи. Оба мужичка были с высшим образованием. По большому счету лучшего собеседника, чем я, у них не оказалось. Они стали бывать у меня, столоваться. Слушали музыку, иногда выпивали. Оставались они у меня не раз ночевать.
  Книги, целая картинная галерея на стенах, коллекция пластинок, гитара, мой Рубцов…
  В конце концов они предложили мне помочь им в покраске двух домиков, обещав мне выплатить сто рублей (по тем временам деньги хорошие). Что я охотно и сделал.
  В один прекрасный день калики перехожие сели на «Зарю» или еще какой-то прохожий водный транспорт и благополучно отплыли в свой Питер, обещав через кого-то, не помню уж кого, что «непременно со мной рассчитаются». Почему-то у меня на тот момент была острая нужда в деньгах, и их подлую задолженность я воспринял как оскорбление. Денег я, конечно, так и не увидел. Меня попросту «развели».
  И вот скажите, кто лучше: питерский бомж, Сергей Николаевич (Охломон), прибирающий у меня в комнате, не своровавший у меня ни одной копейки, варивший для меня, или два интеллигента-шкурника с высшим из того же Питера?..
Уехали живыми-здоровыми, оставшись в моей памяти и памяти слободчиковцев хитрованами, прощелыгами, подлецами. Утонул нелепо Охломон в Вычегде, а не случись этого, посидел бы я с ним, повспоминал, поделился бы с ним последней копейкой.

  Моими приятелями в С. были люди самые причудливые. Снобом я не был, в знакомствах был неразборчив: мог в один день оказаться за одним столом с главой районной администрации и совсем уж пропащим «ссыльным» из Питера.
Кстати, еще об Охломоне. Когда его выслали из Ленинграда и он оказался в Яренске, судьба подбросила ему  суровое испытание.   Ментам, везшим его на катерке, наш Сергей Николаевич как-то не пришелся. Переглянувшись и пошептавшись, они притормозили свою лодчонку у неведомого бережка и высадили Охломона. Не ругались, не злились, ручки уважительно подставили, свели под локоточки на камушки прибрежные: сходите, мол, уважаемый, прибыли-с…
  Охломон, переполненный счастием от привалившей наконец свободы, шагнул на таинственную землю. Главное, «ментяры» ему теперь по боку, развернулись, помчались, хохочут что-то промеж себя. Ну да, мне теперь все уж…
Начало июня стояло достаточно прохладным. Ивняк по Вычегде только опушался. Вода выглядела серо и неприютно. Охломон зашагал по крепко прибитому волнами песку. Совсем скоро берег делал крутую петлю. За ней Охломону пришлось подниматься вверх по ивняку, потому что он торчал всюду уже из самой воды. Через минут пять он оказался на странном и подозрительном мыску своего скитальческого побережья. Наш Робинзон стал смутно о чем-то догадываться: перед ним открылась с клиновидного песчаного уступа терра инкогнита широкая полоса реки – не рукав ее, а серая, широкая, бесконечная лента, упирающаяся слева по течению в мрачные, высоченные берега с обнаженными в ней мезозоями, палеозоями и обрамленная сверху диковатыми соснами.
  Трусовато дрожа, он продолжил обход мрачного заповедника. Вернувшись к «нулевому меридиану», он не стал кричать, как герой фильма «Сеньор Робинзон»: «Чьи трусы? Эй, кто оставил трусы?!» и не бормотал потом разочарованно: «Да это же мои трусы…», но в следы, оставленные видавшими видами советскими кедами-скороходами, он таки уперся.
  – Ни фига себе, шуточки! – обиженно выдохнул он.
  Так началась робинзониада моего непутевого дружка, «олимпийца», Охломона. И так-то не бритый сколько дней, а тут окончательно заросший волоснёй, с пугающим глубоким шрамом на явно не интеллигентном лбу, он отпугивал в течение трех дней лодки и лодочки, катера и «Зори». Спасительные, мчащиеся к его «райским кущам», изобиловавшими лишь сырыми яйцами чаек, лодки резко разворачивались и испуганно рвали воду к берегу или дальше по реке. Решительно никто не хотел связываться со страшненьким, пугающим обитателем сей пустыни.
  Лишь на четвертые сутки три мужика, ободряющие себя собственной многочисленностью, прибрали плачущего Сергея Николаевича, проклинающего ментов, рыбаков и…яйца. Исцарапанный ивняком, искусанный комарами, извалявшийся в речном песке, заросший, отрыгающий тухлыми яйцами, Охломон двинул по берегу к спасительной обители по названию Слободчиково, где так поджидал его я…
  Одолеваемый мучительными последствиями «сыроядения» и отшельнического образа жизни, он каждые полчаса присаживался у какой ни то лесинки, чтобы «сердцу стало веселей» и…желудку тоже. Как он мне рассказывал, уже во время первой «сидки», его ждал сюрприз. По ту сторону полянки, у края которой воссел наш «ленский гулливер», вышла медведица с медвежонком. Придерживая штаны руками и что-то вопя, Охломон ринулся в кусты, а напуганные медведи рванули в обратную сторону. Перед питерским «гостем» встала щепетильная проблема… Решив ее при помощи травы и воды, он неосмотрительно больше нигде не присаживался, прокрикивая видимое пространство «воплями Видоплясова» и разминируя от зверья лесную поросль палками. Такой настороженный, худенький охломончик, свистящий от испуга вычегодским Витасом и разбрасывающий вокруг себя, на манер сеятеля, лесной лом.
  В Слободчиково его устроили на ферму сторожем.
  В первые несколько месяцев подо мною, на первом этаже жила «молодая парочка». Таких «молодоженов» я насмотрелся в жизни вдосталь. Похожи друг на дружку они как матрешки. Семейный их рай продолжался до первых денег. Спустя некоторое время она в какой-нибудь ночнухе выбегала с воплями из дому. Вслед за ней неслись маты. Попивая, с синяками под глазами, молодая, но страшная и прокуренная, она несколько дней слонялась по поселку. «Бармалей» (так звали второго нашего молодожена) пропивался, очухивался и шел искать «свою лялю». Расписанной под Хохлому страшненькой мордочкой она прижималась к его заросшей бандитской физиономии, и, что-то воркуя, гуля, они шли, обнявшись, к дому. С этого момента начиналась эра воскресения падших душ: топились печи, мылись полы, убиралась битая посуда. Бармалей выходил на улицу размяться с топором. Она виновато бегала по поселку подзанять или записать в долг у Вали продавщицы. Ремонтировалась развалюха-радиола, и снизу звучали трогательные, сентиментальные голоса «синептишных» ребят конца семидесятых. Первые же случайные рубли вновь оспаривали расхожее выражение «с милым и в шалаше рай», потому что в «раю» наступала очередная разруха, и его посещали сквозняки, голод и безденежье.
   Но надо было видеть, как любили изгнанные из рая друг друга после перенесенных страданий! Не было в мире счастливее пары! К синякам с нежным пошептываньем прикладывались смоченные водичкой ваточки, обнаженный, глумливый, обезьяний торс показывался в моих дверях. Бармалей что-то занимал, просил, подмигивал, намекал, пошлил. По улице шли они, исключительно держась за пальчики пальчиками.
  Когда они покинули меня, осиротевшего, вдогонку им я набросал стихотворную эпитафию:

Мой друг, останови свои рыданья,
Не плачь, потоком горестным не лей!
Здесь пил и спал, курил и выл каналья,
Достопочтенный мистер Бармалей.
А о жене я не скажу ни слова
(и не пытай меня, на дыбу не вздымай):
Избави бог, дойдет до Суходола –
Подымется на всю округу лай.

  На несколько месяцев надоевшее «Привет, Палыч!» сменило восточное, уважительное «Здравствуйтэ, дарагой!» старика армянина и его шестерых могутных сыновей. Приехали они строить в село пекарню. В 70-х многие объекты сельского хозяйства строили именно бригады армян. Вот и в Хозьмино, где живу сейчас, животноводческие комплексы строились ими же. Жили они внизу разумно, несуетливо. Возвращались с работ поздно. Варилась большая алюминиевая кастрюля плова, на стол выставлялось несколько бутылок водки, резался хлеб, и, негромко переговариваясь, сыновья и отец приступали к трапезе.
  Время от времени кто-нибудь из них появлялся на танцы. Посидев там некоторое время, уходил. Местные к приезжим не приставали, да и не давали братья повода к раздору и склокам. Однажды только Емеля, местный уголовник, только что вернувшийся из тюрьмы, с ножом в руке стал угрожать им у нашего общего дома. Тогда один из братьев выдернул из его рук нож, взяв его прямо за лезвие, а самого Емелю опустил бережно в грязную канаву у мостков, на которых качался раскоряченный герой. Больше нас никто не навещал из незваных…
Из коллег-учителей симпатичней всех была мне семья Онучиных. Вера Алексеевна всю жизнь проработала в школе математиком, Василий Петрович вел еще при мне физкультуру, труды…
  В отсутствие достопочтенной и добропорядочной, строгой до нравственности Веры Алексеевны мы однажды с Василием Петровичем повторили чудачества героя шукшинского рассказа «Верую!». Нашим вдохновителем стало не пересаженное человеческое сердце, а душу рвущие песни Робертино Лоретти, в тот вечер удачно сопряженные с водочкой, закусываемой собственными помидорчиками и прессованной холодной свининкой.
  Но Робертино был, так сказать, кульминацией наших растроганных взаимопониманием чувств. Не ожидая найти в молодом коллеге сочувствующего музыкальной «лавке древностей», Василий Петрович вконец растрогался, ползал за «подновить» на печку и в холодильник. Мощнейшие виниловые диски с вкусно пахнущими рубиновыми, сиреневыми, иссиня-черными сердцевинами все азартней шлепали по металлической вертушке, все больше умилял вид и запахи тряпично-деревянного проигрывателя, крепкая, как зуб агрессивного щуренка, игла отчаянно плясала отпущенные ей 78 оборотов. Возвраты к столу становились все реже и медленней. Песни в исполнении Майи Кристалинской и Мулермана застали наши стулья близко придвинутыми друг к дружке, Тамара Миансарова соприкоснула нас плечами, а Лобертино Лоррети застал скудную растительность головы Василия Петровича почти на моей груди:
 – Вот ведь… Николай Павлович… чувствуешь…человек… А то… Эх, ради такого случая!..
  И он исчез в соседней комнатке. Вскоре он появился оттуда с одностволкой калибра 32, ловкой такой и легкой, как мы в этот момент были легки на подъем…
  Через минут пять окрестность Слободчиково сотряслась от выстрелов. Дав два раза «прикурить» кому-то неведомому и обидно недоступному нашим переживаниям, мы успокоились и вернулись в дом. Дом Василия Петровича стоял на отшибе, и никто не слышал наши зашедшие далеко за полночь песенные причитания, где итальянское «О соля мио!» перемежалось с родственным по духу русско-миансаровским «Это здорово, это здорово, это очень-очень хорошо!»…

  В 1991 году с не лучшими предчувствиями подъезжал я на велосипеде с дружком своим к Слободчиково. Первыми меня встретили развалины двухэтажного дома, где я жил первые полтора года. Десять лет еще больше обезобразили это когда-то процветающее село с красивейшей церковью на берегу Вычегды. Меся грязь сапожками, метрах в десяти от меня по абсолютному бездорожью прошла моя бывшая ученица. Не хотелось никого окликать. Практически не замеченные никем, мы пробрались до домика Нутрихиных. Головы от них сутки я не высовывал.
Василий Петрович и Вера Алексеевна успокоились на местном кладбище…
Утром мы погрузились с велосипедами на «Зарю», и я облегченно вздохнул.