Не одна во поле... Слободчиково. Охломон

  При разрезании сладкого пирога места наших будущих трехлетних «ссылок» я имел неплохие шансы попасть на работу в привилегированный район, каким являлся, например, наш Вельский. Я распорядился иначе, ткнув пальцем во «внедорожник» – Ленский район. Сыграло свою роль и то, что туда, на свою родину ехал мой дружок Толик Лиханов.
  В Ленском РОНО мне сразу же предложили директорство в какой-то железнодорожной школе близ Яренска. Я вспотел от страха и наотрез отказался и предложил меня упрятать подальше от глаз людских. Этим «подальше» и стало село Слободчиково на роскошном берегу Вычегды. «Не первый раз он тут явил души прямое благородство…» Представляю, каких бы дров наломал я на посту директора! Так что та безымянная школа обязана, обязана мне моим «отказом»!
  Первый же мой приезд в Ленский оказался курьезным. Мой институтский дружок, сокорытник, Толик Лиханов оставил меня на автобусной остановке с младшей сестрой и сумками, предупредив, чтобы мы его ждали, а сам отправился разыскивать транспорт и довершить кой-какие дела. Его очень долго не было. Стало сумерничать. И тут возле нас остановилась машина с крытым бортом. Я подошел к ней и спросил куда едут. Оказалось – по пути. «С отворотки, где мы вас высадим, до Лысимо рукой подать». Мы запихали сумки и сестренку с шофером через борт, и я сам полез в чернеющий провал под теном. В машине ехали вольные зека. Уселись на деревянных скамеечках и потряслись.
  Через некоторое нас высадили. Только стих шум удаляющейся машины, как меня охватил тихий ужас от навалившегося на нас комарья. Тучи насекомых облепили наше лицо и головы. Девочка сразу заканючила. Руки и у меня были заняты сумками, всех их сразу я нести не мог. Пришлось, пройдя метров 40-50, возвращаться за оставшимися. Руки, лицо, голову нестерпимо жалили насекомые. От страха за ребенка мне стало холодно не по-хорошему. Я приказал ей в жесткой форме меня не ждать, а бежать в направлении лесного поселка Лысимо, благо жила она здесь и дорогу знала, да и не было другой дороги, кроме нашей. Примерно через час-полтора я приволокся к родительскому дому многоуважаемого Анатолия Николаевича, до крови искусанный комарами. Позже приехал и сам «многоуважаемый», и при разборке наших вещей стали обнаруживаться пропажи. Помню только, что благополучно уехал с зека моднящий светленький плащ несчастного хозяина. Нечего и говорить, что два дня пребывания в Лысимо стали для меня нестерпимой мукой вины перед пострадавшим и его родителями. Глаза бы мои не видели меня. Хотя Толик был деликатен, я видел, как ему неприятно случившееся, как он огорчен пропажей.
  С Яренска на теплоходе «Заря», этакой симпатичной мультяшной гусеничке, я доплыл до Слободчиково. Слева по течению реки открылся высочайший берег с чудесной церковью и несколькими домиками (не деревенскими избами, а новоявленными бараками периода укрупнения совхозов). С берега, на котором стояло обретенноё на три года мной село, открывались великолепные речные дали. В ясные весенние или осенние дни можно было рассмотреть отстоящую на километров двадцать пять от нас церковку в поселке Литвиново. Почему-то сразу восхитил долгий подъем от дебаркадера, куда пристала «Заря» на слободчиковский холм. (Эх, потопать бы его ножками еще разок!)
  Как мне кажется, далекий тот курьез и неописуемая красота самого Слободчиково и предопределили такое противоречивое мое «житие» в когда-то процветающем селе.
С бытовой стороны Слободчиково для меня, как и пинежское Петрово, – опыт выживания в, мягко скажем, нечеловеческих условиях. Что же касается внутренней… Здесь я хочу сначала рассказать о, как мне кажется, некоей знаковой встрече перед тремя годами «Ленского сидения».
  Я был только еще в начале пути учительства своего. Приехал на станцию Келарева Горка (километров 5-6 до Солгинского) на поезде то ли Воркутинском, то ли
  Сыктывкарском. Поздновато было уже. Сумерничало.
  Как-то так вышло, но вышел я из вагона вместе с интеллигентным высоким худоватым мужчиной, еще не дожившим, пожалуй, до возраста и пожилого. Свернули на дорогу, ведущую к Солгинскому. Пошли, невольно все чаще и чаще поглядывая друг на друга.
  – Откуда и куда?
  – Ленский район…
  – М-м… Кем там работаешь, если не секрет?
  – Русский, литература…
  – Вот те на! Коллега!
  Помолчали. Долго молчали. Отмеряли дорогу. Как-то призадумался, ушел в себя мой собеседник. Потом сказал, что работает в Усть-Шоношской средней школе и идет сейчас туда.
  – Вот, наверное, думаешь, что всё свернёшь, сколько свершишь… Я тоже так думал, когда приехал.
  И тут моего спутника прорвало. Не помню частностей. Только говорил, повествовал он о своей жизни, учениках, школе зло, обречённо. Похоже, что и пить он начал с бардака общего.
  Я совсем отвлечённо слушал, но остро воспринимал его обиду и скрытую «угрозу» в сторону и моей судьбы. Мол, что, сомневаешься? И у тебя будет всё так же, и ты не минуешь этой чаши, горькой чаши словесника.
  Непонятым, непринятым, неприкаянным показался он мне тогда. А сегодня так и думаю. Не сомневаюсь даже. Только непонятость, ее причины вижу в нем самом. И позже я встречал еще таких выпускников столичных вузов, попавших в глубинку. Они презрительно посматривали на коллег, ребят, деревню, не умели, в общем-то, разговаривать с людьми, держались на особицу. А по сути оказывались тряпками мужского пола. Быстренько пропивали свой талант, скатывались, опускались и «благополучно» исчезали из деревни, растворившись безымянными, не оставившими в сердцах деревенских никакого следа. Вряд ли они находили себя и после деревни, в больших городах. Брюзжание, ворчание на жизнь, безволие, тронутость психики, алкоголизм, бесплодное существование человека «творческой элиты»…
  Так вот. Молчал я тогда в ответ на его проповедь и кликушество – а что я тогда мог сказать, только начинающий работать. Но, помню, сжал зубы и счастливо развернул в себе длинный и счастливый, не похожий, путь. Забычился, заартачился весь внутренне и дал слово, что со мной такого не произойдет. Да и не слово это было. А стойкое внутренне чувство, которое в редкие мгновения человеку дается.
  Я всегда оглядывался на ту встречу, я всегда не соглашался… Может, потому и нужна она была? Кто знает, кто знает.
  На треть века обернувшись назад: слушаю усталого, ироничного, насмешливого, умного, но сломленного человека и – не соглашаюсь с ним!

  Воспоминания о совхозе начинаются с одного утра и одной сцены. Они словно символ той неладицы, нелепицы, бестолковости, что творилась тогда в сельском хозяйстве страны. Было оно к концу 70-х – началу 80-х совсем уже обезноженным, прогнившим, бесперспективным, накладывая зловещий отблеск на души людей, работающих в нем.
  Итак, раннее утро. Меня с Сашкой будят бодрые маты прямо под нашим окном. Выглядываем. В здоровенной луже улеглась корова – только голова с рогами торчит. Спины ее не видно. Вокруг ляги мечутся мужики с веревками и матами. Такие маты не слыхал я сроду… Корове определенно нравится  ее новое место. Глубина лужи не позволяет мужикам забраться в нее и в сапогах. Кое-как они накидывают на рога корове веревочную петлю. Собирается их человека четыре, начинают тянуть. Что-то от бестолковых мужиков чеховского «Налима» во всей этой сцене… Матерятся, тянут – корова ни на сантиметр не подалась. Не мычит, только башкой рогатой вертит, пытается сбросить веревку.
  Поулыбавшись, обменявшись юмористическими репликами в адрес мужиков и коровы, выдвинув возможные гипотезы вызволения животного из добровольного заточения, отходим от окна. Возвращает к нему шум трактора.
  Напрягается трактор, ширится мат, становится все веселее.
  Конец веревки привязывают к трактору, тот делает рывок. У коровы резко приподымается зад, передними копытами она еще не вполне владеет. Задние – бегут, передние пока еще тащатся по луже, потом по грязи. Озверевшие мужики подбегают к корове и мстительно и злорадно, может, и с облегчением пинают ее по ляжкам. Кто-то высоко задирает ноги, пытаясь угодить в зад. Через минут пять на улице наступает звенящая тишина.
  Все мои наблюдения тех трех лет заставили меня вспомнить «Дом» Федора Абрамова и понять, что на дискуссии по книге в институте, которую проводил Шамиль Загирович Галимов, я был не прав. Положения на селе я не знал совсем, а оно оказалось куда трагичнее абрамовского изображения. Многое предстало гаже, страшнее, безысходнее.

  Перед Олимпийскими играми в Москве многие московские бомжи, алкоголики и другие пропавшие и падшие люди были «сосланы» подальше от столиц, в глухие северные деревеньки, подобные нашей. От этого сладкого пирога, подаренного нам партией и правительством, перепал и нам кусок в виде явления Охломона, Панихиды и Питекантропа. Не помню, кто из народа назвал так Охломона и Панихиду, а вот Питекантропа обнародовал мой слободчиковский несчастный дружок Сашка Зайцев.
Наши московские и питерские друзья всеобъемлюще оправдывали свои прозвища.
Панихида, как призрак, несла тихо свое бесплотное страшное тело по деревне. Развалившаяся обувь, драные грубые штаны, черный провал рта без единого зуба («дверной провал, глухой и черный, как зов старушечьего рта», – вспоминалось мне прасоловское, глядя на нее), кости рук, вывалившиеся из раструбов донельзя разношенной кофточки, две зрячие дырки на месте глаз.
  Лоб Питекантропа напоминал виденную в детстве реставрацию черепа древнего человека работы Герасимова, если мне не изменяет память. Заросшая щетиной мощная челюсть, заканчивающаяся, однако же безвольным сопливым подбородком. Вечно приоткрытые гнилые зубы, бесцветные щели губ, с присохшим табаком «Примы». Но был он человеком мирным, которого обижали самые что ни на есть малыши… И нередко обижали его. Случалось и защищать «древнего» беспомощного мужика.
  Охломон (Сергей Николаевич) был прикреплен местным управлением отделения совхоза к коровам, телятам. Кличку свою тоже вполне оправдывал.
  Все трое стремительно спивались и если работали, колымили, то только на выпивку.
  Брошенная «кавалерами», замерзла в снегу Панихида, за ней тихо сгорел и растворился бесследно на земле Питекантроп.

Тунеядцы толпятся у гроба,
И никто не бежит в магазин:
Панихида замерзла в сугробе,
Питекантроп остался один, –

  сочинили мы тут же с Сашкой эпитафию по темному привидению Панихиды.
  Охломон утонет в Вычегде. Скот перевозили в половодье на луга к Вандышу. Он свалился с плота и навсегда сгинул в бурной реке. Пьяный ли был, скотина ли неловко столкнула, сам ли подвернул ногу и свалился – не знаю.
  Остатний раз я видел его в свой предпоследний приезд в Слободчиково. Я подошел к разрушенному двухэтажному дому, где прожил первые два года. Крыша провалилась, стекла были выбиты, внутри пахло печной пылью и пели комары. Услышав какое-то шебуршание, я шагнул в темноту и окликнул: «Кто здесь?» «Я-я», – послышался знакомый голос Охломона. Он облюбовал себе крайнюю комнатку с развалившейся печкой и в ту последнюю встречу топил ее и готовил на ней себе чефир. Как ни покажется странным, я был в то миг рад видеть питерского охломона, который в последний год пребывания моего в Ленском районе привязался ко мне, по-своему помогал мне и заботился, чтобы я чего-нибудь ел после школы. Мы в тот вечер долго сидели в пропахшем кирпичом развале, говорили о пустяках, пили чефир. Вкусив пару глотков, я решительно отказался и попыток таких более не делал.
  Как-то раз я заглянул в его логово на ферме. Он его устроил в переходе между воротами, ведущими на улицу и самим двором. Соорудил лежанку из досок и бесформенных тряпок у теплого бака. В мой приход вынул из закоулков своей берлоги ведро.
  – Что в нем? – спросил я.
  – Мясо! – с хихиканьем ответил Охломон.
  – Где взял?
  – Да, корова отелится, я теленка по башке. Разделаю, посолю и жру – варю, поджариваю. Хочешь – возьми сколько надо тебе.
  Вечерком я помешивал суп с «молодой телятинкой». Попробовал. Мягкая, не поддающаяся жеванию плоть «убиенного младенца». Меня чуть не вырвало. Суп я вылил и больше к «добытчику» Сергею не обращался.
  Вареная молочная телятина еще долго напоминала о себе – так, что я скрипел зубами от беспомощности напрочь забыть ее вкус. А Охломон только похохатывал надо мной.
  Надо сказать, что в опыте готовке еды было в молодые годы немало смешного. Раз я был занят, попросил Сашку Зайцева пожарить картошки. Ушел играть в небольшом спортзале, с низкими потолками, более похожим на длинный  коридор, с пацанами моими в футбол. Минут через 15-20 прибежал ко мне раскрасневшийся, пристыженный чем-то шеф-повар: «Коль, у меня чего-то она пригорает… посмотри… ничего не выходит…».
  … Комната пропахла горелым, а на сковороде без масла лежали сырые, обгоревшие, непорезанные картошины… Мои попытки сварить щи со свежими  томатами кончились не менее анекдотично. В еще не кипящий бульон я сунул крупно разделанные помидоры и с возрастающими аппетитом и пиитетом ждал исполнения заветного желания. Помидоры всплыли, поверхность «щей» покрылась какими-то пузырями, стремительно и странно закисала, как мне казалось… Первые мои щи стали достоянием насекомой твари на огороде.
  Вот тут-то и пригодился Охломон-Сергей Николаевич.
  Кстати, иногда он меня поражал. Являлся ко мне трезвый, с чистой шеей, побритый, в свежей фланелевой рубашке. Смущенно улыбался, глядел на меня глазами и душой лучших своих лет, своих детства и юности. Мы по нескольку раз в такие вечера принимались за чай, болтали. Он рассказывал о своей прошлой питерской жизни, бывшей жене, забытых детях. Наверное, в такой день я и предложил ему приходить ко мне без всяких, топить печь, варить, если ему захочется. Я ссуживал ему денег, он брал кое-какие продукты, стряпал. Я возвращался после работы, уставший, голодный, попадал в волны тепла, прибранной комнаты, незамысловатой похлебки… были мы тогда не брезгливы и не привередливы.
  Нагрузка порой была у меня сумасшедшая: вел я русский и литературу, немецкий, историю, пению. С удовольствием предавались с ребятами спорту, устраивали многочисленные вечера. Получал по тем временам большие деньги, которые девать было решительно некуда: ни одежды, ни продуктов в магазине не было.
  Я спокойно раздаривал нуждающимся трешки, пятерки, десятки. Охломону мог сунуть и двадцатипятку. Мысли о накоплениях, будущем материальном благополучии, семье меня, слава Богу, никогда не посещали в то время. Был я, что называется, в этом отношении оболтусом. Полнота жизни разрывала меня, но только не в куркульском вопросе.