Не одна во поле... Петрово. Крысы и ОНА

  Представляете, вы достаете из эмалированного ведра картошку в советской сетке-авоське, а там возятся, пищат пять-шесть мышей. С препаршивым чувством, брезгливо я выношу их на мороз и вышвыриваю в сугроб.
  Борьба с крысами и мышами окончилась безрезультатно и у моего азартного предшественника. Он вытаскивал кухонный стол на середину прихожей, разворачивал его к дыре (этой бездонной прорве, плодящей тварей), садился на стул, брал в руки пневматическую винтовку и терпеливо ждал. Он ждал маниакально, забыв про сидящих рядом пацанов, про конспекты и уроки. Наконец в дырочке появлялись и выжидательно замирали две робкие черные бусинки. Когда мышь или крыса начинали наглеть и потихоньку вползать в комнату, раздавался сухой щелчок. С торжествующим воплем «охотник» бросался к жертве, хватал ее за хвост и опускал в помойное ведро. Если удавалось прикончить несколько гадов, то день, безусловно, считался в активе.
  Тогда устраивалась возня с восьмиклассниками, стрельба по мишеням. Вечер заканчивался чаепитием. Барахтался и я со своими ребятишками, грелись как могли, но «воздушки» на мой приезд уже не было. А тварей я боялся, так как после того как я выключал свет, они шевелились в темноте прихожей и комнатки. Иногда во время особо оживленной потаенной возни засыпал только оттого, что не заснуть уже не мог. Не по себе было.
  Поняв, что на кровати беспокоить они меня не будут, я стал форменным образом издеваться над беспокойными соседями. Я склеивал две газеты, запихивал их между кроватью и стеной так, чтобы всегда были под рукой. Вторая газета стелилась под кроватью. На нее я клал сухие корочки хлеба, какие-то остатки съестного.
  Оставалось выключить свет и ждать гостей. Скоро раздавался шелест газеты, поцокиванье коготков, попискивание. Дождавшись своего часа, я резко рвал на себя край газеты. Проголодавшаяся компания делала, наверно, под кроватью немыслимые кульбиты: переворачивалась, извивалась, скребла воздух беспомощными лапками.
  Потом начинался спасительный марафон из-под кровати  до спасительной дыры. Я весело бомбил отступающую в панике армию кусками соли, мелкой картошкой, которую специально припасал под рукой. Засыпал счастливый.

  Она пододвинула свой табурет ближе ко мне и стала объяснять каждую фотографию.
  – Это мы на практике в колхозе. Вот времечко-то было! А это наш шеф, физику у нас преподавал. Ничего дядя, но бабник. Скрывал, конечно, ну да все равно видно.
Ее густые, всё еще влажные после бани волосы упали на мою руку. Она бросила на меня быстрый взгляд и закинула волосы за плечо.
  – Моя мама. Красивая, правда?
  – Ничего.
  – А это отец. Ой, пьяница захудалая! Вот не знаю, как у других: отец, а всё равно – не люблю нисколечко. Маму – да, а его нет. Еще не люблю – напьется и давай: «Да я ведь им всю линию поставил от винтика до винтика. Я бы не ушел, да на кой ляд мне нужны 150 рублей и пахота эдакая! Я больше простым рабочим буду получать». Вот сейчас все так: только о себе.
  – Ну, почему же, не все.
  – Ты, наверно, один такой остался.
  Она рассмеялась, и ее волосы опять упали на мою руку и закрыли фотографию.
  – Проклятые, привязались!
  Она сбегала за шпилькой, вернулась и уселась на табурет с ногами, выставив вперед распаренные и розовые после бани колени. От нее пахло вкусно мылом, горячее упругое молодое тело отдавало теплом. Я слушал ее воркотню словно откуда-то издалека, но в то же время каждое слово доходило отчетливо до моего сознания.
  Такое же чувство овладевало мной, когда сестра, подстригая меня, приглаживала мои волосы. В голове поселялась сладкая истома, и жалко становилось, когда стрижка кончалась…
  И альбом тоже кончился, к сожалению.
  – Что, допьем? – спросила она.
  – Наливай, чего ж. Да и по домам. Пора и честь знать, – с деланным равнодушием откликнулся я.
  Мы допили. Я стал собираться, а Лена как-то суетливо переходила от койки к столу, то хватала чашку и несла ее к кровати, то с места на место перекладывала фотографии, бросая в мою сторону косые взгляды. Я видел, что она переживает мой уход, но ничего не мог с собой поделать – робость гнала меня прочь.
  Я застегнул последнюю пуговицу.
  – Ну, бывай! – и шумно выдохнул.
  Мы как-то криво усмехнулись. Отогнув одеяло, висевшее над дверью, и утонув в клубах морозного воздуха, я шагнул в темноту.
  Меня ждали одиночество и выстуженная напрочь комната.
  Сошел с крыльца, посмотрел на залитые светом два окна.
  – Нет, всё правильно! – произнес я вслух, и внезапно мне стало хорошо и спокойно. Я взмахнул пару раз сумкой с бельем и, тихонько напевая, двинулся мимо темных домов спящей деревни.

  И не странно мне: не будь безалаберности моей, забросившей меня в Карелию летом, на Кивач, Онежское озеро, сенокосы и рыбалки, не будь Людмилы Сергеевны Скепнер и других преподавателей, отправивших меня в вымороженное Пинежье образца 1978 года подзаработать, – не было бы этих первых наивных в чем-то строк моей так и не написанной повести «Практика».
  Это был второй по силе Маренник.
  Чтение на коленях перед приоткрытой печной дверцей.
  Торчащие из-под одеяла валенки.
  Мороз, рвущий щипцами – до страха! – кожу на лице.
  Обжигающий зрение янтарь декабрьской улицы.
  Чай из топленого снега, остро пахнувший опилками.
  Промороженное до травы озерко.
  Застывшее на высоком прилавке местного магазинчика вино.
  Пронзающая всё существо музыка по радио.
  Фильм «Белый Бим Черное Ухо» в клубе с запорошенными инеем стульями.
  Долгие вечера без света, при свечах и лучинах.
  Далекие (где-то там в тепле!) друзья. 
  Редкие как Божья благодать дни со снегом и надеждой на скорое тепло
  Возвращение на «зилке» по правому берегу Пинеги до размороженной станции Луковецкая.