Велосипедная прогулка

Никому и в голову не придет сомневаться в том, что лошади - живые существа. Они дышат, спят и жуют, и у каждой свой характер и порода. Лошади теплые, мягкие, знакомятся робко, замшево прикасаясь теплым носом к ладони, осторожно косятся темной глубиной умного глаза.

Лошади неизменно молчаливы, застенчивы, влюбчивы и совершенно непредсказуемы.
Велосипеды созданы были не то чтобы по образу, но уж точно по подобию лошадей и сохранили в себе что-то лошадиное. Я пока не застала ни одного велосипеда за истинно животной деятельностью вроде жевания жвачки, но ведут-то они себя точно так же, как их теплые соплеменники.

Например, мой старый, пошарпанный во многих передрягах велосипед смахивает на маленькую и медлительную, но неприхотливую степную лошаденку. Он совсем ручной и, даже когда я веду его рядом с собой и вдруг совсем бросаю руль, продолжая толкать только за седло, велосипед мирно и сонно катится еще несколько метров, держась прямо. Только потом он сообразит, что рука, направлявшая его, куда-то делась, и начнет виновато заглядывать в лицо широкой, подслеповатой пыльной мордой, удивляясь, куда же ему теперь ехать.

Совсем другое дело новый велосипед, который, правда, является скорее дедушкиным, чем моим, и относится ко мне, как к нежеланной ноше. Этот велосипед совсем не похож на старого, добродушного конька. Он новенький, блестящий, пусть уже слегка поцарапанный, невероятно гордый и постоянно зазнается. Даже когда я на нем еду, вцепившись в руль так, что ногти лиловеют, он норовит вывернуть колесо под изумительным углом или вдруг подпрыгнуть, наплевав на рессоры, на камешке или прутике. Но этой горделивой независимостью он мне особенно дорог, дороже объезженных и смирных велосипедов, в которых едва заподозришь живых существ.

Сегодня я как раз вывела дедушкин велосипед из сарая. Он дичился, пугался, вертелся во все стороны, вырывался из рук и норовил завалиться на бок, пытаясь остаться в родном стойле. Но я упрямо заставляла его ехать, и в конце концов он, дружески лягнув меня левой педалью, разрешил себя вывести. Это был ритуал, исполнять который он не забывал никогда, и я покидала сарай только после очередного тычка педалью или подножкой.

За воротами  я вдела наушники в уши и покинула родные пенаты под песню "Good Life".

"Это хорошая жизнь, это точно хорошая жизнь!" - пела я по-английски, поворачивая руль в такт. Ни один человек, даже если бы он задался такой мыслью, не смог бы проложить маршрута извилистей по совершенно прямой дороге.

"Это теплое чувство ты не сможешь побороть!" - взвыла я на очередном перекрестке. Стоявшая там дачница среднепожилого возраста проводила меня долгим, вдумчивым взглядом потревоженной коровы.

"Любовь к городу в ночных огнях, это точно хорошая жизнь!"

Велосипеду крайне не нравилось моё пение, и он выражал своё недовольство энергичными прыжками, превращавшими мирную, в сущности, поездку в корриду. Но я не сдавалась и продолжала петь, хотя при каждом прыжке мои зубы издавали явственный звук.

Таким образом я катилась довольно долго, и под финальные аккорды песни я выехала за крайние дачи на поле.

И застыла.

Вытащила наушники из ушей.

Слезла с велосипеда, поставила его на подножку.

И только потом - медленно-медленно выдохнула.

Это было неописуемо.

Я вообще не люблю чисто голубого неба. Небо должно быть покрыто облаками, неравномерно или симметрично, с прогалами и наползанием одних облаков на другие.

Оно было именно таким. На западе - там, откуда я приехала - солнце скрылось за перистым облаком, даруя ему чистый, рассеянный свет, который не резал глаза и все же смотреть на него было сложно. От этого облака растянулись сияющие полосы, как будто какая-то птица за горизонтом раскрыла хвост веером. Половину неба занимало кучевое облако, на котором жемчужный серый перетекал в голубоватые и изжелта-белые тона. Боюсь, даже самой искусной растушевкой не добиться такого же плавного, незримого перехода из цвета в цвет. На бледном фоне этого облака неровными кусками, похожими на кору, парила туча цвета темного винограда, и в её прогалах странно смешивались голубой и жёлтый тона, не образуя зеленого. Они просвечивали друг сквозь друга, и голубой постепенно уступал место желтому. Вдали небо оказалось иссиня-фиолетового благородного оттенка. И там же свинцовая тень обозначало идущий далеко-далеко дождь. Над самой моей головой неторопливо растворялось в голубизне розоватое облачко, похожее на ламу или кровать. А там, где одна туча накрывала другую, как одеяло, в прорехе виднелся облачный же холмик, точь-в-точь Фудзияма в тумане. Но все цвета, все роскошные переливы тускнели рядом с тихим, спокойным и радостным светом того, первого облака, занявшего краешек потемневшего неба. И я вспомнила Данте, "Божественную комедию", библейские мотивы и строгие, аккуратные буквы греческого алфавита, - как не вспомнить?

Ехала обратно в чувством расстроенных и самой мне непонятных. Облака скрылись совсем за домами и деревьями, и меня утешало только то, что ехать мне было на запад, навстречу сиянию. Велосипед, умница, угадал и не вертел рулём, не подкидывал хромированным крупом. Может, и он проникся благоговением перед этим зрелищем. Только в самом конце поездки, когда я вела его, притихшего, обратно в сарай, велосипед привычно лягнул пионы, мстя за какую-то давнюю обиду, с независимым видом проехался по ромашкам у тропинки, но уже без злости. Заехал в стойло задумчивый, непривычно присмиревший, и не стал пинать меня педалью по щиколотке.

Что дальше было - не помню. Семья утверждала, что я сразу легла спать и во сне кричала, что вовсе не нужно рисовать облаков, а нужно их сразу клеить на холст и поливать, чтоб не высохли.

Потом все прошло.