Не одна во поле... К истокам. Первотварное

Помню, как-то в одном из писем мой друг, воронежский поэт, а теперь еще и коллега по «Графоману» Володя Духанин писал о том, что с удивлением находит в себе своего отца, а в отцовских чертах отражается сам. И очень его тогда это занимало.
Мне, потерявшему батю в пять лет, трудно было понять это, но переживания те давние друга в душу запали.
И вот золотистый свет переливается из прихожей в комнату, где я сплю. Я вдыхаю запах елочки, смотрю на такие, тогда казалось, большие и волшебные шары. Золотой поток касается и их, а они тихонько крутятся, посвечивают круглыми бочками. А новогоднее золото нестерпимо и радостно так зовет, приглашает меня в кухню.
Я не могу спать, встаю, вхожу в тихий, безмолвный поток света, поворачиваю к кухне, включаю настольную лампу, тихонько – радио. «Ясные, нежные глаза…», – поет молоденькая совсем Пугачева.
А передо мною – крепкий, бордовый, свежеиспеченный, вкусно пахнущий томик Вальтера Скотта с «Айвенго».
Как мне хочется еще раз шагнуть в тот ослепительно-радостный круг настольной лампы и с прежним волнением в сердце раскрыть томик Уэллса ли, Вальтер Скотта, Купера!
В шестом или седьмом классе мы, мальчишки Солгинской средней, поголовно увлеклись чтением фантастических романов Герберта Уэллса. Это был наш очередной коллективный «запой», подобный, скажем, игре в орла и решку, когда мы неделями, до одури трясли в ручонках тайком от педагогов и родителей жалкие копейки и глазки наши нездорово блестели.
Герберт Уэллс стал первым в моей жизни писателем, все фантастические (подчеркиваю) романы, повести, рассказы которого я перечел. Впечатление было настолько велико, что сюжеты большинства из них я помню и через 40 лет и всегда на уроках литературы в каждом классе пересказываю «Машину времени», «Человека-невидимку», «Войну миров»…
Речь идет, конечно, об особой детской восприимчивости, которая позже все реже и реже навещает человека. И вот 46-летним человеком сажусь перед кроватью на колени читать «Повелитель мух» Голдинга и не отрываюсь до четырех утра, пока не закрываю последнюю страницу великой книги. Потрясение. И как рад ему читатель с большим стажем!
Редкость таких открытий в нашем возрасте дело вполне объяснимое. Есть усталость металла – есть усталость человеческой души, когда ходит она по одному и тому же кругу много раз. Как переживал в себе такое «открытие» мой друг Александр Малолетов! «Колька, все осточертело, все надоело. Устал я. Нет сил», – ныл и ныл он. Потом притерпелся. Нашел новые источники жизни в статьях, на телевидении, в жене…
«Как я тебе завидую, что ты еще не читал эту книгу!» – говорил мне не раз один из друзей. С некоторой завистью и я сегодня гляжу на какого-нибудь шестиклашку, по моему совету взявшему в руки Уэллса ли или другого любимого мной писателя. Хорошая это зависть – с напряженным любопытством (прочитает ли? понравится ли?), со спортивным беспокойством, радостью…
А с синих томиков Уэллса я стал вечным пленником фантастики.
Вернусь, однако, к словам Духанина. Они, собственно об истоках, о поисках таковых. Они рассыпаны по всем временным хранилищам нашей жизни, они прорастают из плевел и зерен, из совсем неприметных, полянковых, событий и сотен гектар вспаханных круто болей и радостей. Каждый думающий когда-то начинает обозревать их из своего отколосившего почти позднеосеннего настоящего, думать над ними.
Вот, думаю, были ли в моем детстве позывы к тому, кто я сейчас и какой?
Знаете, выплывает.
Учителем биологии у нас была Людмила Алексеевна Кобзева. Маленького роста, полненькая, скромная, стыдливая, тихая учительница. Предмет свой она любила, и уроки ее (ботаники ли, зоологии) нравились. Увидев такое, мои «приемные родители», Зоя и Игорь Бессеребренниковы, выписали для меня «Юный натуралист». Как и в случае с Уэллсом, до сих пор помню из тех выпусков о пираньях, чудовищных южноамериканских муравьях, атакующих селения, историю заблудившегося в горах мальчишки, сумевшего отбиться от медведя… Вот почему, думаю я сейчас, детям так важно читать – исключительные восприимчивость и память оставляют метки на всю жизнь! А что почерпнуть из скудного сосуда воспоминаний не читающему никогда?..
И сегодня с уважением и разнообразной гаммой чувств, включающей сожаление, беру в руки в библиотеке номера «Юного натуралиста».
Так вот, Людмила Алексеевна вела у нас ботанический кружок. Что-то мы там наблюдали, измеряли, садили, ухаживали, оберегали, вели дневники. И не знаю, кто меня подтолкнул к мысли написать письмо в «Юный натуралист». Может, сделал я это на свой страх и риск – безо всякой надежды на успех. И вот тебе на! Пришел ответ, ответ от самого главного редактора, писателя Анатолия Агальцова-Онегова, с гербом журнала, на таком солидном в моем тогдашнем представлении официальном листе. Радости моей и гордости не было предела. К сожалению, сохранилось одно лишь его письмо от 15 сентября 1971 года:
                Здравствуй, дорогой Коля.
Получил я твое письмо, но прости, что задержался с ответом. Конечно, ты прав. Летом ребята часто разъезжаются, а осенью наступает пора подвести итоги. Как только соберетесь, устройте сбор отряда – отчет о работе.
Пусть каждый из Вас расскажет, что он сделал за лето – и каждый отчет запишите в свой дневник – бортовой журнал.
И, конечно, тут же напишите мне, кто из вас что сделал, как прошел сбор-отчет, как одобрила ваши летние дела Людмила Алексеевна?
Напишите, чем собираетесь заниматься дальше, выполнили свои планы? Собираете ли историю своего родного края – ведь ваш край очень интересный, у него богатая история, история интересная, даже необыкновенная… Подумайте об этом.
Напишите мне, как проводите свои наблюдения, пришлите отчеты за каждый месяц – мы будем рассказывать о ваших наблюдениях другим ребятам. Словом, будьте молодцами.
Так держать, друзья.
Всего вам доброго.
Ваш старший друг,
писатель-натуралист        /А.Агальцов-Онегов/
Как бы сложилась моя судьба, поддержи меня тогда во всю силу мои наставники?..
Я стал присылать в журнал свои робкие, наивные представления об окружающем мире, природе. И всегда получал вежливые корректные ответы. Уважительные.
Как-то с Сережкой Семеновым, дружком по четырехэтажке, пошли мы за малиной. Прошли по железной дороге, соединяющей комбинат с Северной железной, свернули на поля напротив висячего моста деревни Якушевская, и прошли немного дальше до шлаковой дороги. Стали собирать возле «шлаковки» малину. Вдруг что-то в глубине леса зашумело, затрещало. Померещилось нам, маленьким, что это непременно медведь. Воображение раздуло наши детские страхи, и, ликуя и что-то вереща, помчались мы по полям, по дороге и только через пару километров убавили прыти и стали фантастически раздувать увиденное. Котел воображения просто-таки кипел, глаза блестели, и мы, конечно же, быстренько солидарно закрепили общую картинку увиденного. И свято верили в это. Померещившееся стало неотъемлемой составной частью нашего я и предметом наших рассказов сверстникам. Взрослым почему-то мы стеснялись рассказывать о встрече с медведем. А вот в письме журналу я вскользь упомянул о происшедшем. Какого же было мое удивление, когда по первой программе радио в одной из детских передач мой фантастический опус прозвучал. В школу идти было не по себе. Но – обошлось. Только одноклассник Сашка Окатов тут же подкатил и окатил: «Ой, Васильев, ты и врать! Медведя они видели!..» Собственно, этой его язвительной репликой, произнесенной неоднократно в течение дня, история с раздутым детским страхом и желанием «приукрасить действительность» была исчерпана.
 Но разве забавный эпизод бегства с бидонами, мои наивные письма в «Юный натуралист» не связаны с моим сегодняшним днем? Еще как!
«Творчество» же мое поэтическое началось не знаю когда. Но кое-что память и тут сохранила. Вспоминаю урок литературы по Пушкину, который вела Галина Георгиевна Дымникова. Самого урока не помню. Да и кто их помнит среди тысяч-то других?! Но отчетливо – строчка «Шуми, шуми, послушное ветрило…» И сопим мы с Юркой Кузнецовым, творчески перерабатывая Александра Сергеевича, и вместо «ветрила» возникают на наших листочках «мудило», «чудило»…Хохочут, перешептываются довольненькие маленькие пушкины…
Но выплывает из прошлого фигура Галины Георгиевны, прижавшей к себе распухший том «Войны и мира», весь взлохмаченный многочисленными закладками, звучит ее красивый голос. И… и хорошо так!
Мои первые «шедевры» пресечены были до слез хохотавшей над ними сестрой Зоей. Она  была «жестоким» критиком и смешливым слушателем, забраковав мое «гениальное»: «Смотрю на солнце и моргаю»… Вижу ее глаза, полные замечательных слез, взмахи рукой в мою сторону, невнятные всхлипы сквозь смех и приговариваемое: «Ой, ну надо же – «моргаю». Ой, Колька, ой, не могу!..»
Мальца погрустив, я, однако же, попыток писать не бросил. Одно из школьных творений, пронизанных советским олимпизмом, неутолимым романтизмом, я, кажется, перескажу сейчас вам:

Не стать мене Фантомасом
И Байроном тоже не стать,
Но все же какой мальчишка
Не любит у нас мечтать.

Мечтать о кораллах и рифах,
Мечтать о далекой звезде,
Мечтать о далеких мифах,
О легендарном Пеле.

Как Фирсов бросать по воротам,
Как Яшин девятки снимать,
Джо Фрезера медной перчаткой
В нокаут на ринг бросать.

Так и было – «мене»…Ну, а «медная перчатка» уж точно была предметом моей гордости.
Чуточку выросши, смахивая наисвежайшими клешами пыль солгинских дорог, мы пели под гитару моего собственного сочинения подростковый «жестокий романс», где я пошел дальше в своем поэтическом «реформаторстве» «медной перчатки»:

Взирая на кровавый диск луны,
Грустя бредем по улице пустынной,
И в голову приходят к нам мечты
О девушке прекрасной и наивной.

А ночь тиха. Как грудь твоя, тепла.
Весна приходит в души человечьи.
Вопросы о свиданье «где», «когда» –
Давно уже знакомые изречья.

С каким взрослым «пониманием» и неизмеримым превосходством над сверстниками мы выпевали мое сравнение теплоты девичьей груди с теплотой ночи. Мы были вне себя от себя.
И смущало еще поэта-подростка словечко «изречья». Думал сменить его на «наречья» (а чего еще в рифму-то!), иногда тревожно всматривался в лица дружков: не заметят ли моего огреха. Но никто ничего не заметил, и мой авторский первый неологизм прижился. И, улыбаясь, а порой хохоча до слез, мы нет-нет да и исполним наш такой далекий «жестокий романс».
Как ведь на кого ляжет расхожая дворовая песня, сентиментальная, порой слащавая, иногда и «убийственно» кровожадная. Иногда пошлая. Неплохо пройти через горнило их.
И благодарно вспоминать и петь лучшие из них спустя много лет.
Девушка с распущенной косой
Мои губы трогала губами…

Ты еще спишь, ты так хороша…
Боюсь потревожить твой сон прекрасный,
Переступая и чуть дыша,
Привожу в порядок твое школьное платье.

Остался у меня
На память от тебя
Портрет твой, портрет твой
Работы Пабло Пикассо.

Вот ведь куда замахнулись дворовые пацаны!..
Но узнавание и пение всей шелухи этой сентиментальной влекло к сборникам поэтов. Пока – любых. И вот я с гитарой, а на коленях у меня Алексей Сурков. Ну, не он сам, конечно, а сборничек стихов его, оказавшийся в небольшой библиотечке сестры. И через пару дней я выдаю на-гора братве «одесской»:

Только что-то мне не по себе
На прекрасном острове Цейлоне…

Десять дней вдыхает жадно грудь
Райских кущ густые ароматы,
А душа стремится улизнуть
В наши подмосковные пенаты…
              (продолжение следует)