Яма

                Яма

Мой сын убил из поджига собаку.   Собаке было чуть меньше, чем сыну, — девять. Я взял ее, когда мальчику исполнилось два года. Теперь ему — одиннадцать, и он в упор расстрелял друга и забаву детства...
Тютюня лежит посреди двора и залитыми кровью гла¬зами смотрит в небо. Возле сарая стоит Иван и тупо раз¬глядывает еще горячий, почти развороченный ствол само¬пала. Мой сын уже взрослый. Сейчас я подойду и первый раз в жизни ударю его. Ударю кулаком, как мужчина мужчину.
Над двором ни облачка. Последние дни лета и тепла. Дрожащее полотно воздуха прошито невидимыми нитями запахов. По двору бродят куры и козел. У нас свой дом. Мы с женой любим животных. Осенью хотим купить ло¬шадь, правда, конюшня пока не достроена и не запасено кормов, но лошадь мы обязательно купим, и я сам заезжу ее под седло.
Сын приблизился к собаке. Очень хорошо. Не сходя с мес¬та, я ударил его с правой руки. Он упал в траву.
—  Садись! Сын сел.
—  Слушай! Мне было двадцать пять. Я приехал к дяде в Борисово, отпраздновал его пятидесятилетие и перед отъез¬дом первый раз в жизни попал на настоящую охоту.
Сын всхлипнул.
—  Задолго до восхода мы встали, взяли воды, немного пищи и, разделившись по двое, отправились в тайгу. Я шел с дядей. В руках у меня было новое двуствольное ружье. Стрелять я обучился в армии. Азарт будоражил кровь,  а желание отличиться напрочь лишило осторожности. Скоро я потерял дядю из виду. Тайга опьянила меня. Ничуть не опасаясь, что заблужусь, я нетерпеливо искал свою жертву. Все тело пронзали иглы нетерпения, ладони рук потели при всяком шорохе. Затаив дыхание, я оглядывал каждый куст, каждую   ложбинку.   Изредка   вскидывал   я   перед   собой ружье, молниеносно в воображении своем расстреливал в голову зайцев и косуль, варварски дырявил шеи гордых ро¬гатых лосей.
И вдруг мне повезло! В синем утреннем тумане увидел я пасущихся неподалеку крупную олениху и ее совсем ма¬ленького серого олененка. Быстро я нырнул в траву и не¬слышными звериными перебежками стал приближаться к животным. Убить обоих — вот о чем я мечтал. Два ствола, две пули — неужели не смогу? Убить!
Свившись от нетерпения в тугую дрожащую пружину, я подобрался к ним наконец на нужное расстояние и сделал первый выстрел. Олененок упал, а олениха, отпрыгнув да¬леко в сторону, бросилась за деревья и, как я ни палил вслед, благополучно скрылась из виду...
О как грязно я ругался, как бил по веткам прикладом ружья и топал ногами! Потом замер... Передо мной лежали отстрелянные гильзы и неуклюжий, с раздробленным пле¬чом олененок. «Боже, неужели это я?! Боже»...
Когда я увидел его беззащитные, наполненные болью и страхом глаза, его вздрагивающие и как бы отдельно от те¬ла существующие ножки, я чуть не завыл от ненависти и отвращения к самому себе. «Скотина! Как же я мог? Что меня забавляло? Неужели это?..»
Кровь все сильнее и сильнее заливала плечо олененка, и трава темнела вокруг... «Как же я мог?»
Откинув ружье далеко в кусты, я опустился на колени и стал рвать и прикладывать к ране листья. Кровь не останав¬ливалась. Тогда я сбросил куртку и, располосовав рубаху, плотно перебинтовал ему плечо. На душе полегчало. Олене¬нок больше не открывал глаз, и мне показалось, что ему стало лучше. Взошло солнце.
Потрясенный, я еще некоторое время посидел возле не¬го, затем встал, нашел ружье и, взвалив олененка на плечи, быстро пошел на далекие дядины выстрелы.
«Задержусь, подлечу малыша немного и отпущу, а уж добивать не дам. Не дам!» Вот так гуманно рассуждая и почти все себе простив, я неожиданно вышел к воде. Река была небольшой, но быстрой. На стремени вертелись и ны¬ряли коряги. Где-то совсем рядом шумел брод. Я двинулся в его сторону. У самого берега кустарник сгустился, и стало трудно идти. Не отпуская своей ноши, я продолжал про¬дираться к воде, но когда до нее оставалось каких-нибудь двадцать метров, почва вдруг ушла из-под ног, и тупой мощный удар в бок выбил из меня сознание. «Яма для зверья! Я попал в яму для зверья...»
С этим вернулось сознание, и я ощутил страх и почув¬ствовал сильнейшую боль в левом боку. Все!
Будто связанный, лежал я между толстыми острыми кольями и мокрой холодной стеной ловушки. Не стало сил, не было возле дяди... Все! Оставалось ждать.
Силы покинули меня. Наверное, большая потеря кро¬ви. «Возможно, сотрясение, возможно, умрешь...» — доба¬вил кто-то внутри меня. Я дернулся и вновь потерял соз¬нание. Мной овладели кошмары. До самой ночи в яму спускался огромный медведь и сжимал мне лапами голо¬ву, рвал на части олененка и гадил вокруг. По толстому дереву уносил он наверх окровавленные куски, вновь спускался и опять задирал добычу, чавкая и сопя. Меня стошнило, и я очнулся.
«Жить! — Страшно напрягшись, я освободил руку. — Жить!»
И, сняв с пояса нож, я потянулся к олененку... Горячая густая кровь залила мне шею, лицо. Я лакал ее и чувство¬вал, как возвращаются силы, как начинает работать мозг. Жалость ушла. Осталось одно желание, которое дало все права — жить!
Прислонившись к колу, сидя, я проспал до рассвета. Сквозь хитрую вертящуюся на стержне крышку он обозна¬чил новый день и новые звуки. К яме приближались взвол¬нованные голоса людей и чей-то тяжелый загнанный топот.
«А-а-а! — что было сил завопил я. — А-а-а!»
Казалось, меня услышали. Голоса совсем уже рядом, но вдруг рухнула крышка, и, почти прибив меня к полу, сва¬лился на колья огромный лось.
Рев, треск ломающегося дерева, страшные близкие уда¬ры рогами привели меня в ужас и бешенство. Упершись в надвигающееся на меня тело руками и ногами, едва удерживая себя в сознании, взывал я к людям, бросая вверх чуть слышное сиплое «А!». Но они не слышали. Они радостно вопили, спорили, кому добивать животное. Решили. Разда¬лись выстрелы, и у самого моего лица разлетелись в клочья ткани еще живого лосиного тела. Одна пуля обожгла мне ногу, другая задела предплечье.
Не знаю, чем питается наш голос, но вдруг я крикнул так громко и мощно, что там, наверху, все услышали и, по¬раженные, замерли.
...На крыльцо вышла мать. Сын встал и, закрыв лицо ру¬ками, побрел к ней, спотыкаясь и плача. Она его долго ус¬покаивала, гладила по голове смуглой рукой, жалела...
Время двинулось к обеду. Я взял лопату, медленно отво¬лок за хвост тяжелое тело собаки, еще такое мягкое, по-жи¬вому теплое, в конец двора и выкопал для него яму.