Нет конца дикого рая...

"Говорят, что павлины следуют несчастию. Ты не боишься меня? Ты не испугаешься меня? Кто же знает, что способны хранить вуали. Быть может, маленькую змейку на шее..."
У неё и вправду оказался на шее чёрный аспид. Но не настоящий. Наверное, чернила.
Здесь всё расплывается в бесконечную рябь. Везде где шелестит, сверкает и гаснет сепия, невозможно поверить взгляду. Различить тонкий оттенок. Увидеть дешёвое или фальшивое колье дальше чем за метр. Но внимательно всмотревшись в даль, долго щуря глаза, можно понять, что вон то шершавое пятно движется на жирафе в милях. Если это не догадки!
О, зачем на Юге глаза? Всякий приходящий оставляет их дома, с раскрытой Библией, с ветвью омелы в стакане. Пусть Адам увидит, ему будет полезно знать, что было его плоду.
За моей спиной сейчас полыхает стена из пламени. Даже ночью тлеет она, даже не бронзово - фиолетово. Сейчас же только дикий мак, ал и буен. Дикий цвет жжёт в спине, как есть и всё вокруг.
Рядом ходят кентавры с протёртыми масляными затылками. Быть может, дети с пони? Быть может, пройдёт цирк? Но мало кто решится освежиться водою; дамы видимо благодушно, надменности ради еле шевелят древними перепонками некогда шёлка и бархата, подарков особ знатных. Натуго затянутые в кринолины, обдушенные. Мужчины во фраках, покрахмаленные, при трубках и сигарах, отплёвывают небрежно через плечо табак или сбрасывают нагар. На редких замечаемых постах городовой отдаёт честь, вот так, обоими пальцами, чинно, в белой фуражке и мундире, чтобы вновь потом осесть, съёжиться, втянув тень в штиблеты.
Если случайно подзабыть, что мы здесь, где при мне билет, можно придумать, что это ад, ну на худой конец, рай, перетопленный и перетоптанный, позабытый... Конец раю этому близок. Вот внезапно кончится сезон. Шаркающие семенящие ножки обуются самогами. Скоро, по паре раз ещё прицокнут в прихожей. И улицы сольются дождём. Смоются. Сомкнутся. И правда, совершенно никого. Не будет. Обесцвеченные люди трясут с лиц, шляп в поездах что-то непонятное.
А солнце будет знать. Оно уже и сейчас знает. Грустно смеясь. И в том году знало и смеялось. Когда лишь прорвало плотину, часть города отошла к нему навсегда. Там никого не было. Её не станут отстраивать. Сезон короток. Велик в безумии своём. Трудолюбии ленностей. Ярмарки слабостей, самобичеваний, колких рассеянных взоров. Дам буржуа. Красивых лиц. Лиц ужасных.
Когда столь много рядом благородных и редких кружев, поначалу всегда начинаешь сомневаться. Присматриваться. Но сколь я ни был здесь, ни единожды не встретил знакомого либо просто лица знакомого. Те все плыли и растворялись. Потом теряешь интерес к экстерьеру великолепия совершенно. Барельефы и статуи античного прошлого и современной халтуры, но все чудовищно изящные, спутались во мраке взгляда, их не хочется, не приходится различать.
Но есть иное. Если долго топтаться по городу, чувствуя только бока и локти, и безразличные "мерси", "бонжур", тебя всё же как-нибудь вынесет трескучей волною на берег. Где всё ж поспокойней. Здесь обыкновенно стоят, заставив руку за руку, или одинокие, выпятив трость вперёд; дрожат перья, некоторые чуть жеманно прижались головками. Так вот, здесь дует ветер. Но почти не взыгрывает за телом облачного края солнце. Море изливается как огромный таз, из стороны в сторону, или как гипнотический шар. Зыбь туда-сюда. И качаются, верно, юная головка-чепец и солидные усы вправо-влево. Потрясающее единение мыслей и муз.
Но когда под вечер всё же ниспускается исходя солнце, бьются лучи так, что сводит в глазу яблоко. Апельсиновая корка вод дрожит. Люди расходятся. Чтобы в новом дне так же слоняться, жмуриться, хмуриться, улыбаться, опадать обморочно, судорожно звать кого-то "дорогим мсье", пить и есть тёплое, играть в мяч, играть в того, кто не умеет играть в мяч, неаккуратно затягиваться в душевых, обманываться номером, путаться и снова ошибаться, уже наверняка намеренно, поправлять султанчики, разувать и натягивать босоножки, подавая вид, будто делаешь вид, что не хочешь утопнуть, потому как не научена плавать и без костюма, но глаза её спутника, глубокие и неотвратимо голубые (как ей видится океан) прискажут ей обратное - и вот она дурой переминается дутый час с попугайчиком на плече и чихуа в рукаве, то опуская пальцы на воспалённые пыльные галечки, то вжимая их, краснея, крутясь на одинокой ножке и не оборачиваясь на рёв обезьян...



06.04.2010