Война безумств, сарказмов, красноречий...

Июнь исподлобья дождями нахмурился.
От звёздочки вспыхнувшей вдруг через край
небосвода, испуганно, было, воспрянул, зажмурился
и снова затмился, хоть мысли стирай

в потёмках под ливнем с громами-раскатами,
в циклоне, внушающем гулкие сны;
и молнии резали крыши покатые
на берегу и на склонах лесных.

Дороги стекали в бездонную впадину
невнятного моря, по кругу бредущего,
зализывая лунную ссадину, –
незнамо откуда, – поди-кa из будущего.

Какой фейерверк! – искромётные пагоды,
в соломенных шляпах побочные мазанки
в стране черепиц; и пристроиться надо бы
в одной из столиц, а в которой – не сказано.

Ах, там, где кремли, лавры Господа, игрища,
мне вышла б, наверное, встреча насущная.
Но чей-то мне голос твердит: "Погоди ещё".
Чья-то рука надо мной всемогущая...

Вот и пойми... а чего ж тут разгадывать.
Вот и займи баснословную толику.
Будет на что и пасьянсы раскладывать,
будет тебе декаданс и символика.

Будет уже заговоры вынашивать!
Выйдет ещё из-за облака полная.
Как хорошо - ни просить, ни расспрашивать.
Знать, по крови устремилось снотворное.

Сходятся карты  -  уж больно податливо.
В кучки ложатся; стряпня уминается...
Где же июнь, где негодник? - подать его!
Лето с него, как ни как, начинается.

***

На последней странице ночных упоений,
в разных смыслах, мне кажется, - я не умру.
Начинается свет на пылинках мгновений.
Смерть потёмок красна на миру.

Что за страстная нега. В сонливости чуткой,
на восток обращая пушинки ресниц,
насладиться дано беспощадной минутой
и подобьем и образом птиц.

Как же рядом, как близко, как больно исчезнуть
в розовеющем сумраке. Кто мы тогда
будем? Это уже неизвестно...
Ночь уходит... ушла - навсегда.

***

Соседи. Собаки. Заученный хор.
Полёт тополей в виде пуха.
Ослаб на глаза туговатый на ухо -
не видит, не слышит с тех пор;
старуха ль придёт - на неё и проруха.

А скорый не так уж и скор.

Сливаются строки вагонных поэзий,
покуда от встречного - толк;
и терпкая участь грустящих гортензий;
и дымка окна; и неоновый вензель –
сквозь сна перламутровый шёлк

кочуют куда-то в зелёном железе.

А в парке - старинная ночь и весна:
туман фонарей оплывает на ветках...
Всё будет сейчас и всегда - это редко
случается, даже одежда тесна
становится, словно воробышку - клетка.

И... парк, и старинная ночь, и весна.

***

Ловля галлюцинаций на крючок событий,
происходящих вне колеи оригинала...
Падал снег на краю ОбводнОго канала -
гонорар за возможность такого соития.

***

Всё небо выпито дождём; а у швеи
косыми строчками прошито белой нитью
шитьё, раскроенное по наитию,
под талию и плечики твои.

Не балахон, не сарафан – гораздо легче
крыла застывшей бабочки безветрия;
и зрение не тяготит симметрия –
свечи, искусно попирающей подсвечник.

Тебе к лицу едва заметный признак
причастности к дождинкам на излёте;
и, вот, уже на тонкий вкус нанизан
тончайший шёлк, вздыхающий от плоти.

И веет свежестью дождя, весны, прощения
и будущее явственней обычного.
Всё ближе, ближе миг разоблачения
от вяжущего привкуса приличия.

И пусть смятение окажется смятением,
страх – страхом, убеждение – ошибкой.
Всё небо выпито дождём, а дождь – растением,
цветком с твоею солнечной улыбкой.

Так волшебство, входящее в привычку,
приобретает смысл, устои, правила...
Всё будет так, как ты себе представила,
уехав на последней электричке.

______________________________________

Всё – навзничь, напролом, сквозь заросли
туманных дебрей, сумрачных окрестностей,
плывущих сбродом крыш - лоскутным парусом
над заслоняющей саму себя поверхностью.

***
В стране повального самосожжения
в честь прОлитой мадеры на тахту,
приемлемой манеры поведения, –
мне предложили – подвести черту…

***
Остатками зубов не притупить оскомину
бездарности навязчивых идей:
схватиться за коктейльную соломинку;
оставить вилами автограф на воде.

***
Всё – навзничь – запрокинуто – до одури.
Земля земле покачивает зыбку.
Всё куплено и дО нельзя всё продано –
и на и за твою бесценную улыбку.

***
Всё короче дни, а ночи
солнце клонят и темнят.
Хочешь этого, не хочешь –
было б так и без меня.

Но тепло пока, октябрь
не успел ещё понять,
что и он вот-вот ослабнет,
чтоб судьбу свою принять.

Неотчётливые руки
обнимают не шутя,
и в дождливом перезвуке
тонет мрак небытия.

Так тому и предсказалось.
Не метель ещё, не снег,
просто поезда с вокзала
уползают в прошлый век.

***
Каштаны в Киеве ржавеют
(не всё – то злато, что блестит),
они ещё цвести посмеют
и не заметно подрасти.

А в нынешнее увяданье
сойдут пришельцы прошлых зим,
и душу освежат преданья,
а мы легко поверим им.

И лето корочкой арбузной –
такое красное внутри –
вдруг вспыхнет поцелуем музы:
закрой глаза и посмотри…

Коньяк и кофе (так, не очень) –
привычка – только и всего;
вот сигарета, если хочешь…
Наш летний календарь просрочен,
но все в восторге от него.

***
Залеченный врачами,
он поздно занялся самолечением,
правда, с таким увлечением,
что стал, не сличаем,
и овалом лица и пуговицами,
с попутчиками угловатых наклонностей;
а ведь было дело – доходило до сукровицы,
до белой горячки безысходности.

Сначала он научился считать –
сколько букв в алфавите,
затем, сходив на попятную,
вернулся.
Молчать не молчал, но и кричать
особо-то не кричал; мечтал о софите
преярком по ночам ещё не внятным
и – очнулся.

Какая блажь – подумал,
и – в барокамеру прозрения
(хорошо – не в кунст):
едва не стошнило; а в сумме:
ни признания, ни презрения,
но в голове хоть что-то; карман пуст,
но зато – сколько впечатлений и чувств,
возведённых в степень везения.

Обрыв. Полёт навзничь. Угрызения.

Неужели так много вокруг обнажённых?
Хотелось бы думать не банально голых
(однополых среди однополых)…
А если сравнивать узников Бухенвальда
с количеством киловатт сожжённых?!

***
Возвратиться к себе,
но какими судьбами?
Разразиться грозой
позабудущих вёсен,
заводя разговор
с верстовыми столбами,
разоряется – в прах
обречённая осень.

***
Я не встану с колен:
это рабство излечивать глупо.
Добродушным ужом
обовью свою зимнюю спячку:
будет – что ощутить
над тарелкой горячего супа,
и подумать о тех,кто желал мне в дорогу – удачи.

***
Спрячу вздох в воротник полушубка.
Вот и зима. На иной широте, чем осень.
Это вздох озарения поздним ребёнком
уткнётся своим любезным теплом
в отцовскую цигейку.
Моё детство – здесь.
Оно со мной.

***
Мистический кордебалет без примадонны
свалился в оркестровые объятья,
и, вызывая публику на бис,
рванул софит ослепшей фотовспышкой.

О, примадонна, сладкая певичка,
ты всё же выпорхнула: клетка опустела.
Но, глядя на зиму, куда летишь ты, птичка?
так безысходно, беззащитно, смело.

Какой октавой поперхнулся голос,
звучавший так преступно и прелестно?
Что значит твоё нынешнее соло?
Известно, ласточка, теперь уже – известно.

***
Дай мне вопрос на заданный ответ.
Ты скажешь, что такого не бывает…
Восход заката, в сущности – рассвет,
огонь, который пью не запивая;

не наливая вздорный посошок
в посуду соответствующих правил;
и тётке предлагаю пирожок:
не голод всё-таки, как он себе представил.

И хватит проповедовать исход:
истоки, устья, площади окраин.
Взгляни-ка на часы: который год?
которое столетье коротаем?

***
Долгие войны, короткая память;
мир ностальгия терзает уныло;
и всё одно – что полымя, что пламя:
не обожгло бы и не опалило.
Долгие войны по быстрым дорогам
тянутся вдоль берегов, поперёк,
круто взмывая по склонам пологим,
грубо заимствуя тонкий намёк

на колею, на обозы, на тяготы,
на панацею от пули шальной.
Грезятся снегу кровавые ягоды –
чёрные капли дождливой войной.

Фирменный стиль камуфляжной погони
тайных агентов – за мраком во мрак
в столыпинском международном вагоне,
худо ли бедно ли – прямо в барак

с белоколонной символикой счастья
на замусоленных дырах нулей…
жёлтые зубы, текила, канастер,
и не до куликовых полей.

Бой разухабист в проломе экрана;
смысл упрощён – до нажатия «пуск», и
нынче для птиц – всюду жаркие страны,
если они не щебечут по-русски.

Тысячей жизней жонглирует воин
голографический в полном объёме:
ладно продуман, толково устроен,
немногословен, особенно в коме.

От поражения не застрахованный
(время субботы – какая безделица),
завтра он снова в доспехи закованный,
тысячу раз раздвоится, разделится.


__________________________________________________




***
Война безумств, сарказмов, красноречий,
бездомных армий, лёгких на подъём…
Всё изменяется – и времена и место встречи,
в которое мы так и не придём.

Пускай пустует свято и нахально,
война всё спишет – до копейки, до слезы,
до выеденной скорлупы пасхальной,
до света первой неопознанной звезды.

Война нон-стоп фальшивых примирений,
заученных купюр на чёрный день,
вполне благих, навскидку, намерений,
мощёных пОд ноги навязчивых идей.

Вот будет парадиз от преисподней,
вот будет камуфляж-то от кутюр,
война народная с войной ещё народней,
ещё отчётливей кровавых авантюр.

Идеи, заповедные погони –
охота на искусных беглецов,
и, как трофей, вполне уместная агония
паяца, не ударившего в грязь лицом.

Зачем – спроси его – он мается свинцом;
ангажемент отыгран, отработан,
и следующий акт уже замётан –
на фарт – потенциальным мертвецом,

уживчивым в обоях декораций
с владельцем воздуха на грани шантажа,
присущего примерным самозванцам,
во времени пустого дележа
обычной имитации пространства.

Какая неизученная брешь
в познании примерного забора!
Какая истина рождаемого спора!
Семь раз отмерь и только раз отрежь.

Когда другого смысла неизвестно –
удачно раскроить отрез на платье –
какое нужное, полезное занятие,
как своевременно оно и как уместно.

Другая роль, другие времена,
события влияют на сценарий.
Каким же объеденьем белена
бывает спьяну; и похмелье – допьяна.

Да и гримёр, как никогда, в ударе:
помадой пишет что-то на загаре
статиста (вспоминая имена),
на свой манер в порыве и угаре.

Война – какой уже сезон – война.
Куда ж ещё уродливей нам выглядеть
и умиляться этим свойством:
чеканить шаг под барабанный бой;
отчётливо выкрикивать угрозы
с неистовым каким-то беспокойством,
что, может, всё закончится стрельбой
(и это – в лучшем случае – для многих).

Какая-то навязчивая мерзость –
Учить стрелять во имя будущих смертей
своих едва родившихся детей…

Подобострастно инструктировать глупышек,
и зверским выражением лица
внушать им исключительную меру,
и созерцать в прицелы с крыш и вышек
так долгожданного на мушке беглеца,
не разделяющего рабскую премьеру.



Как может уместиться в голове
такая дичь и благость без примера:
язычество души и божья вера.
Как может сомневаться человек

в причине выбора и смысле равновесия,
как некоего выбора причины –
постичь дилемму скрещенных мечей?

поплачь сквозь смех, сквозь плачь посмейся
на грани золотой средины,
один из смертников и смертных палачей.



Зима. Загадочный исход последних дней.
Заснеженные города и веси; белый-белый
весь белый свет – апофеоз предела –
зенит мгновения – исчезновение теней.

Изысканная пластика внимания
предвосхищает карнавальную мистерию.
Всё ближе, навсегда уже затерянный,
желанный берег разочарования.

Полозьев след в январское «быть может»
влечёт непостижимым откровением
понять, узнать – ну что же там, ну что же?
за дымкой пустоты преодоления.



Как призрак города одноимённого –
города призраков безымянных;
и названных в честь и в память душ покаянных, –
врывается в окна и двери пристанища уединённого;
в сердца и мысли жаждущих
сбыться на иллюзорном поприще;
но сколько же здесь страждущих! –
необозримое скопище.

А какой город получился всё-таки! –
Божественно зыбкий
и дьявольски грандиозный –
желанная оплеуха,
врезанная поперёк улыбки
плетью каналов варикозных.


Снег; сонмище лепестков, готовых растаять
от первого прикосновения к мысли о нежности,
возможной и в эту пору плавного безветрия.
Снег не остановить, не заставить
отказаться от взаимной снежности.

Пылкая ненависть вдавливает следы
в светлый покров паперти;
но я не знаю, как выглядит
оправдание этой выходке…
Человек странной наружности –
на обочине дорожной скатерти…
А следы – всё отчётливей.

...
А домик карточный пока ещё растёт,
и с каждой картой замирают чувства:
всё может кончиться с возможностью искусства
понять, что этот номер не пройдёт;
заворожить дыхание, – очнуться,
как осени в замедленном кино,
уйдя по листопаду, не вернуться
за эту дверь, за стену, за окно.

А домик карточный жильцами населён;
сановными особами и дамами…
Он превзойдёт и город весь своими драмами,
как некая любовь, – не разделён;
приобретение за мелкую монету,
с готовностью прожить и удержаться,
слегка касаясь, но не приближаться,
напоминая золотую клетку,
где знают толк в интригах и рулетке,
и ненавидят сквозняки перед рассветом,
особенно на полную луну,
и томно погружаясь в старину,
предпочитают бриллианты амулетам…

А домик карточный исчез – забавный крах;
сукно отзеленело и пожухло;
какая безысходная игра,
и дама пик, и Германн, и старуха…
И всё-таки - всё было лишь вчера:
…холодный ум, пылающие плечи…
Три вечера, – какие вечера!
предвосхищают наш последний вечер.

Переселяется загадочный народ, –
кто на рассвет, а кто – того далече, –
не опоздать на свой последний пароход,
чтобы успеть сказать при встрече:

через каких-нибудь пять миллиардов лет
Солнце исчезнет,
сгорит
до последнего пятнышка.

   

Я помню немного о жизни, и всё же
я буду трепать мою память – во век;
и видеть дорогу среди бездорожья,
и вдруг обернувшийся паводком снег;

петлять переулками каменным эхом,
печалясь о брошенных в суе словах;
навзрыд исходить историческим смехом
свободы на птичьих правах;

внимать порошку кокаиновой музы
на гангстерском языке;
и слушать из раструба голос Карузо,
читая судьбу по руке;

всё выполнить – вспомнить забытое напрочь;
дактилоскопический суд.
Всё линии, линии, молнии, молнии
судьбы по ладони текут.




И, вот, предотвратилась наконец-то
тень звёздной бабочки на чёрном небосводе;
и я уже не верю в чьё-то детство, -
как в повод одеваться по погоде…



Преображаемся, печалимся, рискуем,
прощаемся в вокзальной толчее;
прощённые – ах как же мы ликуем,
что мы в раю, и, всё же, на Земле.

И подражателям даём себя утешить,
ведь мы в расцвете, мы в полёте, мы летим,
и продолжаем мысленно помешивать
унылый кофе ближе к девяти;

выстраиваем вечные догадки
о смысле постоянных перемен;
Прощённые - ах, как же все мы падки
на временность уединённых стен;

врываемся в иные гороскопы -
свергаем изумительную ложь;
как сладко отдаётся горький опыт
чужой судьбе, - теперь-то - ну и что ж.

Зачем уже раздаривать проливы
всем кораблям, желающим свободы?
и в каждый новый год цветущей сливы
всё ощущать и ощущать закон природы.



Век беглецов на пятый континент,
зарывшийся в пучину, -
и всё же под луной и солнцем; этот свет,
приобретая привкус капучино,
мерещится сквозь пенку золотистую,
и фейерверк галактик,
казалось, только замер - мглой росистой,
мерцающей на звёздном тракте.


Заманчивый рассвет над пепелищем, на котором
хозяйничает прах иного детства -
валяться брошенным окурком под забором
и тлеть в отместку бесконечным спором
о свойствах непорочного наследства.


Своими молитвами; тяжёлой формой;
извечными хлябями
забываюсь -
рифмами подзаборными
прохожих грабить
наизусть.


Поели, сыграли в футбол;
смешно до потери пульса;
естественный вышел отбор
под медные трубы конвульсий.

А вышло бы наоборот:
фанфары и фаны надулись...
Ах, как бы мы не промахнулись,
когда будет смена ворот.

Любая погода как раз
подходит к лицу мордобоя;
хавбек с тобой, лошадь ковбоя,
типун на язык, бланш под глаз.

Расторгнут внебрачный контакт;
иди, промышляй супер кубок,
как некий свершившийся факт
прозрения в степени куба.

Уходят разведчики в тыл,
в свой, собственный, - не до геройства;
а матч этот судит дебил
с желудком на грани расстройства.

Забей! - призывает толпа.
Распни, перекладина, промах!
А снайпер, больной аденомой,
к дверному прицелу припал;

и тычется ржавым ключом,
подначиваемый отмычкой...
Что стоит нам «всё нипочём»?
Наш жребий - короткая спичка.



И опять на все четыре стороны
разлетаемся, расходимся, – до встречи ли?
Белым светом упиваемся по-чёрному
с полночи до будущего вечера.

И невинные осудимся когда-нибудь
именно за это промедление –
избежать измены и признания
нелюбви в объятьях заблуждения.

Как искусны взгляды и отточены
взгляды исповедующих логику;
как хотелось, чтобы было всё, как хочется,
выбирая историческую родину.

Близнецами, истуканами, пророками
возвращаемся без имени, без прозвища,
без гроша, без смысла между строками –
за одним-единственным сокровищем.

Возвращаемся не сгинувшие всё-таки,
и лишь этим оправданием возвышенный
смысл обратной связи, даже сотовой, –
быть невидимым, и всё же быть услышанным.

Было поздно; разгорались сумерки,
обжигали тьмами безысходности;
вальс Шопена и слепое техно зуммера,
дикий трэш посредственных возможностей –
исчезают, появляются без повода
проблесковым наваждением реальности…
Вот так встреча! – если бы не проводы
с вероятной долей виртуальности.



Звёздные распри. Пристальный мир
под зонтиком непогоды.
Солярис угрызений возраста.
Экранизация причин
приобретённого иммунодефицита.
Тарабарщина. Соус тар-тар к рыбе.
И, как следствие, – тАртар
с вытекающими последствиями
притоков Леты.
Коктейли баночных консервантов
для преклонного возраста
детского времени.

К чертям собачьим –
кошачью радость.
Крысы в восторге
от ультразвука,
и давно пристрастились
к чтению штрих кодов
на упаковках с мышьяком.
Новейшая опера
бесконечных мутаций.

Повесть пламенных лет
на плазменных экранах
цензуры нравов.
Солдаты Фортуны,
колесованные удачей,
разглашают
совершенные секреты
искусственного интеллекта
ближайших соседей по разуму.
Шикарная рифма
для прозы жизни.



********

Он был поэт. Он видел смерть.
Он догонял её подмётки.
Как он осмелился посметь
магнитофонной перемотке -
в исток – довериться и спеть
вконец расхристанной отчизне –
как будет жить при коммунизме
народ бесплатно и уметь
выращивать сады на Марсе,
а, может, и чугун варить,
и ощущать сплочённость в массе,
и залпы утренней зари
считать по факту годовщины,
цитируя Экзюпери,
и времени толкать машину,
заглохшую на полпути,
а следствие – на связь с причиной,
смешав дар божий с чертовщиной
яичницы – с ума сойти;
не прямо, так аллегорично
вникали кролики в удавов
проникновенно и пластично.
О мир! О времена! О нравы!