Действие девятое. О тщетной гордости

(Финмор Вильварин 518г. П.Э. Где-то между Тангодримом и Гондолином.)

Луч золотого солнца ласкал мои глаза сквозь розовые лепестки век, и всё моё существо было наполнено закончившимся, но еще не ушедшим золотым сном, если есть ласточки, значит, небо имеет смысл, и всё, что нужно - это помнить о них, и лететь, лететь, лететь в предназначенное им небо, даже когда приходится ползти. Особенно когда приходиться ползти.
 Я возблагодарил Эру за такой сон. Вчера, засыпая, я сомневался, проснусь ли, и, главное, стоит ли просыпаться. Но мне напомнили, что жить стоит, и напомнили, почему стоит. Боль всего лишь иллюзия роа, которая и сама лишь покров феа, мы ведь не люди, моя ласточка ждет меня в Сокрытом Городе, наши феа соединены, и никто кроме нас самих не изменит этого, я знаю она ждёт меня, наша любовь освещает обоих, ждал бы её и за порогом чертогов Мандоса. А еще во сне я слышал трели души птиц и медленный рост травы, озорство косуль и уверенность зубров, значит эта способность не умерла совсем, феа помнит. Может быть, сладкие воды Ондолинэ вернут её, а, может, и прикосновение долгожданного крыла.
 Небесная влага надежды утолила жажду растрескавшейся иссохшей почвы моей души, и на ней вновь взросли побеги воли к жизни, и я открыл глаза навстречу новому дню. За спиной вздымались горы, чья величественная красота навсегда была отравлена для меня жгучей солью пыток и горечью безнадежности. Благословенным барьером между ними и мною поднимались пики вековых сосен, звонкий, прозрачный лес, казалось, ограждал меня от того, что было совсем недавно, но уже прошло. На противоположенном берегу звенящего хрусталем влаги ручья, на юг, насколько хватало взгляда, ровным, королевским путем простирался усыпанный маленьким, пушистыми солнышками одуванчиков лист заливного луга. Но не достойно прийти в Город грязным оборванцем. Конечно, эльфийского шелка я здесь не найду, но грязи шахтных штреков под солнцем оправдания нет. Я медленно сполз в ручей, его прохладные воды, казалось, не только смывали пыль темных копий, но вымывали всю мерзость Ангабанда прямо из пор души, где она годами оседала, слипаясь в склизкую смрадную корку, защищающую феа от шипов и крючьев рванного ржавого доспеха тамошней жизни, и медленно удушая самую суть души.
 Я остервенело тер песком кожу, до боли, до нездорового жара и румянца, почти до крови. Рука скользнула по затылку и ощутила короткую, только и успевшую стать колючей щетину на месте когда-то трепетавшего на ветру знамени моих волос, на глазах вновь навернулись слёзы, впрочем, волосы – не голова, они отрастут. Корка с левой стороны лица никак не хотела отдираться, даже с песком, да и левое ухо производило на ощупь странное ощущение. Но с этим можно разобраться и потом: в целом я чувствовал себя посвежевшим, и, главное, чистым, как ни разу за последний десяток лет. Тщательно выстирав набедренную повязку, единственную одежду шахтных рабов, я с радостью убедился, что ошибся в отношении эльфийского шелка: под многолетними натеками и напластованиями обнаружился обрывок чужого парадного плаща, несущего остатки золотого шитья из листьев и лепестков, столь любимом вассалами Глорфиндела, не знаю хватило ли бы у него сочувствия и иронии что бы одобрить такое применение сего предмета. Думать о том, что случилось с прежним владельцем плаща, было страшно.
 Пресмыкаться, подобно Вражьим тварям, теперь казалось недостойным перворожденного. Совсем рядом с берегом я увидел молодую ивушку, не больше пяти локтей ростом и в три пальца в обхвате, её вершинка раздваивалась как раз в пяти локтях над землёй. Я нежно гладил её молодую, совсем еще гладкую кору, извиняясь за то, что вынужден прервать бег её жизни так рано. В прочем, корень останется в земле, и, возможно, новый его росток ждет лучшая судьба: я от всей души просил Кементари об этом. Загрубевшие от кирки руки без труда сломили ствол у самой земли. Набедренная повязка вынужденно сократилась до самых границ пристойности, половина ткани ушла на обмотку развилки, чтобы она не выбивала плечо при каждом шаге, и уплотнение стопы вновь созданного костыля. Из тонких ветвей кроны, как смог, соорудил шину, придерживающую сломанную ногу, и на её закрепление ушла вторая часть повязки. Зато теперь я мог идти, как подобает нолдо, с высоко поднятой головой.