***

Она стояла, запорошенная мягким снегом.
Спокойный зимний ветерок ей аккуратно дул в лицо.
Оно было полузакрыто черной грубой тканью.
В глаза ее - тоска, суровость и давнее бельмо.

Ее рука, ладонью вверх,
Слегка морозика касалась.
Худая, сморщенная, темная,
Она все чью-то доброту словить пыталась.

И так стояла она больше суток.
Уже беспамятно немело черствая рука.
Морозик постепенно стал морозищем,
И вьюга ту сутулую фигуру давно уже не берегла.

А мимо проносились человеки,
Запутанные в собственных делах.
Им та, с протянутой рукой, мешалась,
И каждый, пролетая, проклинал ее сполна.

А что проклятия? Они к таким не липнут.
Давненько жизнь ее в овраг сует смела.
Лишась всего, она сейчас теряла истины,
Упрямая, и все же не ушла.

Когда-то и она в былую пору
Безукоризненно поверила людям,
И это стало истиной прекрасной.
Ничто не предвещало жизнь напополам.

Темнело, силы уходили.
Давно уже не чувствуя руки,
Она безропотно, топчась от холода, мороз сносила,
Суровая и ищущая вопреки.

Ее суровость - доброта в вуали.
Лишь кто бы дал в ладонь ей что,
Она бы непременно сердце снова отдала,
Смиренно перенося всю жизнь лишений.

Но равнодушно человеки пролетали,
Похожие на движущиеся точки,
И проносясь, не понимая, жизнь теряли,
И без того простую, как пустые строчки.

Вот сон нашел ее глаза.
И тут пыталась биться:
Не отдавать же бодрость черт знает кому,
Еще, чтобы самой в метели потеряться, сбиться!

Закоченевшая, сутулая, уставшая,
Вдруг поняла, что хочет испариться.
Метель ревет, безумно носится,
И ветер свищет, как больная птица.

Мороз ударил по кости.
Последний хрип бросая,
Глаза, мечтавшие о сне и доброте,
Беспомощно пропали...