Пройти по краешку... Глава 3

Глава 3.  11 сентября 1975 года.

Запорожье. Инна

«Вчера похоронили бабушку Аню. Она ушла как-то быстро, не задержавшись на больничной койке ни минуты сверх того, что сама себе назначила. Ей было всего 64 года. Инсульт приключился 1 августа, сразу после какого-то Пленума Обкома, где в пух и прах раскритиковали бабушкиного преемника на высоком посту областной партийной власти. Её увезли на Скорой, а уже через семь дней за мной заехал дядя Вася, бессменный бабушкин водитель: «Анна Георгиевна просила тебя к ней привезти», - сказал он и я поехала»…
Инна отложила в сторону тетрадку в толстой синей коленкоровой обложке, которую, начитавшись «Джен Эйр», гордо именовала «мой личный Дневник» и всячески старалась сделать так, чтобы и мама, и бабуля обязательно «случайно» прочли его, ведь с её норовистым характером ей было сложно извиниться перед обеими за очередную шалость, либо намекнуть тактично о своих мечтах и ожиданиях, скажем, фигурных коньках к Новому году.
Но с этой самой записи от 11 сентября Дневник приобрел совсем иной смысл. Теперь не нужно было бояться всезнающего ока любимой, но крайне строгой бабушки, не надо было оправдываться или отчитываться перед ней, привирая и приукрашивая события. Мама Люся всегда доверяла дочери и горой вставала на её защиту. Соответственно, если теперь и пришлось бы что-то учудить непотребное, то индульгенция была бы получена автоматически.
Инна слизнула языком солёные слёзы, мимо воли скатившиеся к верхней губе из прищуренных зелено-болотных глаз и продолжила писать:
«Да…  Это было именно 7 августа. Мы с дядей Васей приехали к городской больнице, и строгие тётечки в белых халатах без писка нас пустили в палату, где в одиночестве лежала моя бабушка. Только… Только это была уже не моя бабушка. Рот как-то безвольно искривился и провис с одной стороны. Из уголка коричневой запёкшейся щёлки, еще недавно бывшей нормальным, весёлым бабы Аниным ртом, стекала вязкая слюна. Мне стало страшно и больно одновременно…
-Подойдиии ко мнее…, - растягивая слова, произнесла бабуля чужим голосом, - Васяяяя, уйдииии….
Дядя Вася покорно вышмыгнул из палаты.
- Ты должна сделать две вещи, дорогая моя, - проговорила бабушка, тяжело хрипя и пытаясь смотреть на меня пугающе бодро. – Ты должнааа, во-первых, принести мне завтра сюда сигареты «Новость». Они стоят 18 копеек.
- Я знаю.
- Хорошоооо. Тогда завтра, прямо с утра принесёшь мне их под окно. Палата на первом этаже. Окно будет открыто. Бросишь на постель сигареты и спички. Мамееее ничего не говори.
- Хорошо, бусенька, а что ещё? – я едва сдерживала страх и слёзы.
- Послезавтрааа, - бабушка судорожно сглотнула слюну и впервые в жизни выругалась таким словом, на которые у нас в семье было наложено строжайшее табу. – Послезавтраа ты поедешь в «Артек». Путёвку вне графика тебе сделают. За меняяя не волнуйся. Твоя мать – как наседка, кормииит меняяя с ложечкиииии….
- Хорошо, ба…
- Ну, а третье… Когда ты вернёшься из лагеря, дружочек, сделай милость, не ходи сюда… И на похороны мои не ходи. И Фае, не дай Бог, не пиши про мои болячки. Обещаешь? – голос Анны Георгиевны неожиданно окреп и я даже реветь перестала.
- Обещаю!
- Всё! Ступай! Целовать меня не надо. Мне своих слюней хватает, а тут еще твои сопли и слёзы…

На следующее утро я, как и пообещала, принесла бабуле сигареты и, подтянувшись на руках, забросила ей их на кровать. Бабушка спала и во сне выглядела так, словно ничего не случилось. Я еще не знала, что вижу её в последний раз…
Накануне вечером, я слышала как мама и наша соседка, тётя Рая, обсуждали болезнь.
- Это всё проклятый пленум…, - говорила Рая.
- Ну а что еще? – вторила моя мусечка. – Хотя… похоронить трёх сыновей, включая моего Витальку, и всех в возрасте 33 лет, это не каждое сердце выдержит.
- Мне кажется, она только из-за внучки и жила.
- Да. Иннуля была её кислородом….

Нет, мамусь, не так. Это бабуля была моим кислородом. Помнишь, она сама научила меня этой фразе, и я её повторяла лет с трёх, даже не догадываясь о том, что она обозначает. Как не понимала я и другой бабушкиной фразы: «Не доводите меня, барышня, до белого каления»… Я всегда с ужасом смотрела на её коленки, ожидая, когда они побелеют, потому что отчетливо слышала «белого колена»…
А еще, мамуля, мне очень страшно и стыдно. Вы все говорите про какой-то пленум, а мне кажется, что в болезни бабушки и даже в её смерти виновата я.
Ты же помнишь, что накануне 1 августа у нас во дворе пропала девочка – Света Дейдей. Её искали всем городом, с милицией, с собаками…. И только я знала, где пряталась Света все эти три дня. У нас на даче! Это был наш с ней секретный заговор, знак протеста против того, что родители не разрешили ей взять домой щеночка, которого мы подобрали на улице. Он был такой несчастный, такой бедненький, крохотный… А Светина мама взяла и выбросила его прямо под дождь. Тогда-то мы и задумали побег. Я таскала Свете бутерброды и компот, но она выдержала только два дня. Днём-то она не боялась, а ночами ей было страшно одной. На третий день к вечеру она пришла к нам домой, и мы во всём признались бабушке Ане. Бабуля выпила ведро сердечных капель и пошла к Светиным родителям. А потом поехала на свой этот пленум…
И теперь её нет в живых… И как мне после этого самой-то жить?»

Инна вспомнила, как она провела тот роковой август в «Артеке»… Вообще-то пионерские лагеря она терпеть не могла, хоть её непременно туда направляли. И бабушка божилась, что все эти «Орлёнки» и «Артеки» её внучке достаются не из-за высокого положения самой бабули, а исключительно по заслугам (ещё бы: лучшая ученица, ни одной текущей четверки даже в дневниках и тетрадках, активная пионерка, победительница всяких олимпиад и конкурсов). Но косые взгляды подруг и одноклассников, которые даже мечтать не могли об «Артеке», приучили девочку к мысли, что есть в этих путёвках нечто постыдное.
Но этот август стал исключением. На этот раз Инна попала в Дружину «Кипарисную», отряд номер три, куда съехались на слёт Первого международного детского фестиваля «Салют, Победа!» девочки и мальчики со всего Союза и из разных социалистических стран. Создавалось ощущение, что делегатов и делегаток отбирали по каким-то особым критериям: все красивые, статные, всех можно запросто снимать в художественных детских фильмах в главных ролях.
Конечно, Инна влюбилась. И сразу в двух мальчиков – Володю Гануса из Киева, и Бахтияра, откуда-то из Узбекистана. В этот год в «Артеке» только-только разрешили вечерние дискотеки (они назывались странным словом «массовки»), где мальчики совсем по-настоящему приглашали на медленные танцы девочек. Какое же это было щемящее чувство ожидания выбора, ожидания первого касания теплой ладошкой твоей руки…
Ну и, конечно, был первый поцелуй. Детский, простой, трепетный, нежный… Лёгкое прикосновение губ и только, но как переворачивалась душа, как рвалась она ввысь… И как рыдали все участники фестиваля, когда пели, расставаясь традиционную артековскую песню дружбы:
«Придет пора прощанья - умчат нас поезда,
И станут расстоянья большими как года.
Но клятву не забудем мы нашу никогда:
Артековец сегодня, артековец сегодня - артековец всегда!!!»…

А когда Инна вернулась из лагеря 10 сентября, бабулю уже похоронили…. И все слёзы, пролитые в «Артеке» ей показались сущей ерундой в сравнении с тем страшным, ГЛАВНЫМ расставанием, к которому ей теперь нужно было привыкнуть…

Спортивная школа-интернат. Город Горький. Виктория.

Новая школа Вике очень понравилась. Она смотрела на своих однокашников, и они ей казались чуть ли не столичными жителями: никакого сравнения с теми, кто составлял её круг общения последние три года.
После постыдного побега из Анапы в 1972 году и долгих мытарств по дороге в родной Таганрог, Вика зареклась доверять людям вообще, а уж взрослым дяденькам особенно. Образ «папы Толика», которого её пьяная мамулька, обретшая «блудную дочь», клятвенно обещала найти и придушить, обругав при этом непонятным словом «педофил» засел в голове девочки очень прочно. Позже, на закрытом собрании парткома интерната, Вику всячески пытались пристыдить и объяснить, что она совсем неверно поняла поступок тренера, что он просто пожалел сироту и хотел её по-отечески приласкать…
Три раза ХА!
Вика не поленилась и нашла в толковом словаре то самое непонятное слово, которое употребила её мамаша. Мамка хоть и пропила всё своё здоровье, но консерваторского образования и жития с бабушкой Фридой и покойным папой Борей из её мозгов водка так и не вытравила. Права была мамочка! Именно ТЕМ словом этот паразит и являлся.
Но Вика была благодарна жизни за преподнесенный ей урок. Во-первых, она чётко уяснила разницу между тем, что люди говорят и тем, что они делают. Во-вторых, благодаря сплетням учителей, новость быстро облетела весь интернат, но, как это ни парадоксально, не отвернула от Вики учеников, а наоборот сделала её каким-то нетитулованным лидером, что ли… Ну, а в-третьих, Вика, сама того не желая, стала ещё и объектом пристального внимания мальчишек с пятого по девятый классы включительно. Ещё бы, если в ней что-то эдакое рассмотрел московский избалованный пижон (а в Анапу «папа Толик» приехал аж из самого московского ЦСКА на «рабочие» каникулы), то значит это «что-то» в Виктории Блюм было.
И вот уже девочки из параллельных классов стали стричь волосы, так как Блюм, небрежно ронять руки, сутуля спину и искусственно подражая кошачьей Викиной походке, и даже её орлиный нос, который мама Валя называла «блюмовским шнобелем» стал казаться всем очень даже пикантным.
Да и спортивные успехи, которыми Вика пыталась перекрыть все свои душевные терзания, очень её популярности способствовали. Поэтому, когда летом 1975 года к ним в интернат пришло страшное известие о расформировании, за себя Вика не переживала. Завуч шепнула ей на ушко, что на неё поданы заявки сразу из трёх спортивных интернатов – Москвы, Ленинграда и Горького. Этот последний город, который Татьяна Ивановна именовала странным словом «Нижний», почему-то нравился Вике больше всего. Наверное, потому, что девочка очень любила реку Волгу, о которой по радио очень часто пела Зыкина «Издалека долго, течёт река Волга»…
 Вика представляла себе огромную, чуть поменьше моря, но тоже бескрайнюю и совершенно не солёную реку, в которой можно будет плавать как в бассейне, только без опротивевшей хлорки. А еще в этом городе, наверняка, есть набережная… И Виктория, влюбившаяся в чеховскую «Даму с собачкой» тоже хотела обязательно погулять по набережной, пусть и без собачки, но с зонтиком, в белом платье, которое чудом удалось передать бабуле Фриде из Израиля, и в белых лаковых босоножках на тонкой шпильке (их случайно нашла и принесла дочери Валентина, объяснив, что они её собственные, свадебные).

Собственно говоря, так оно всё и случилось…
В первый же вечер по приезду в город Горький, Вику пригласила к себе в гости та девушка, которая отбирала кандидатов в свой спортивный интернат, напоила чаем с вареньем из лесной земляники и отвела к Волге, на набережную. На Вике было то самое платье и те самые босоножки. Правда, не было зонта. Да и босоножки мгновенно натерли пятку, но это тоже было прекрасно. Потому что они гуляли по набережной БОСИКОМ! Ирина, её новая кураторша, бывшая чемпионка СССР среди юниоров по фехтованию, совсем еще молодая женщина 25 лет от роду, оказалась интересной собеседницей, а впоследствии стала ещё и задушевной подругой девочки.
Они шли по набережной, сосали петушки на палочках и увлеченно болтали…
…На каком-то ответственном соревновании Ира получила серьезнейшую травму, и её карьера в большом спорте закончилась. Ирина, как и Вика, тоже была сиротой, поэтому прекрасно знала, каково это жить без родных, как трудно карабкаться наверх, как тяжело достаются победы и медали. Но она в те годы свято верила в идеалы дружбы, добра и справедливости и даже не подозревала, что ЧЕЛОВЕК нужен спорту только пока он что-то может и пока приносит медали. 
От бывшей спортсменки очень быстро избавились. Ей выделили комнату в коммуналке и предложили пойти работать на завод. Но проблема заключалась в том, что раздробленная и неправильно сросшаяся кисть правой руки почти не давала возможности выполнять не только тяжелую и сложную работу у станка, но и, скажем, работать чертежницей.
Тогда Ира решила подналечь на учёбу (все знают, что знания профессиональных спортсменов оставляют желать лучшего) и поступить через год в институт, выучиться на тренера. Она мыла по ночам полы в нескольких подъездах, а днем бегала в обычную среднюю школу, в десятый класс. «Пришлось, правда, подарить директриссе свой самый дорогой хрустальный кубок – рассмеялась Ира, - За то, чтобы разрешила сидеть на всех уроках. Так я и высидела в добавку к имеющемуся уже фиктивному аттестату еще и нормальные знания».
И в институт Ира всё-таки поступила. В самый-пресамый престижный, МОСКОВСКИЙ! И диплом получила красный, и мечтать научилась не только о том, чтобы утереть нос предавшим её когда-то людям.
Сегодня Ира абсолютно счастлива, так имеет возможность заниматься любимым делом. К тому же, совсем недавно у девушки наладилась и личная жизнь. Та квартира, в которой новоиспечённые подружки чаёвничали, принадлежит Иришкиному будущему мужу – аспиранту-биологу Вадику Исайченко. «Так что была я Исакова, а стану Исайченко», - рассмеялась Ирина и обняла Вику за плечи…
На город постепенно опустилась теплая сентябрьская звёздная ночь…


Академгородок. Новосибирск. Оксана…

У Ксюши случилось горе. Точнее, не то, чтобы горе… Так, неприятность. «Дело житейское!», - как сказал бы Карлсон из мультика…
 Словом, её не приняли в пионеры.
Единственную из всего класса…
Даже из четырех параллельных классов….
Теперь Ксюша сидела на кухне своей квартиры в полном одиночестве и пыталась осознать масштаб катастрофы.
Половину прошлого года и даже всё лето Оксана и папа провели в гордом одиночестве. Маму Шуру, как самую перспективную сотрудницу, откомандировали от НИИ, где она трудилась, на курсы Патентоведения в какой-то московский институт, и она уехала туда, забрав двухлетнего Максимку – братика Ксюши. В Подмосковье у мамы жили сразу две потенциальные няньки (её родная мама и сестра мамы), которые души не чаяли в Шуриных малышах и готовы были взять на себя все заботы о мальчике и о Ксюше, если бы девочка тоже приехала. Но родители посчитали, что негоже девочке менять школу, поэтому Оксану оставили в родном Академгородке на попечении папы Вити.
О, это были незабываемые шесть месяцев жизни! Восьмилетняя девочка вдруг, в одночасье, осталась в доме фактически за хозяйку (право слово, не считать же «хозяйкой» папу Витю, занятого страшно важной научной работой). Да еще их класс перевели во вторую смену, что только увеличивало ответственность и самостоятельность. Ей приходилось самой готовить себе и папе немудрёные завтраки, провожать его на работу (бутерброды, бутылка кефира и яблоко в пакет),  стирать свои трусишки и платьишки, убирать квартиру, ходить в магазины, делать уроки и самой возвращаться поздно вечером в пустую квартиру, чтобы успеть приготовить ужин.
Но это одна, не парадная сторона медали. Та, которая с приставкой «ответственность». А вот слово «самостоятельность» Ксюшу устраивало значительно больше. Потому что теперь она и только она решала, какую причёску ей сделать в школу (а изобретательности ей было не занимать), какой воротничок пришить к школьной форме (у мамы в гардеробе был целый ящик самых модных, ажурных, вязаных крючком и вытканных прошвой модных аксессуаров того времени). А еще можно было стащить у папы дефицитный конструкторский маркер ядовито-малинового цвета и выкрасить им ногти.
Правда, с маркером вышла неувязка…  Почему-то классная руководительница не пришла в восторг от замечательного маникюра второклассницы и потребовала немедленно стереть «красоту». Но поскольку красота не стиралась ни одним из реактивов из кабинета химии, Ксюшу усадили в учительской и приказали соскабливать краску обычными ножницами. До крови, до мяса…
Был и еще один случай, который Ксюша до сих пор вспоминает с содроганием.
На ту пору открылся в их Академгородке первый магазин самообслуживания, куда девочка с удовольствием бегала за продуктами. Но поскольку в хозяйственных тратах она отчитывалась папе до копеечки, то средств на то, чтобы купить приглянувшуюся именно ей вещь никогда не оставалось. Точнее, у Ксюши не хватало окаянства выпрашивать себе сладости…
И вот однажды две закадычные подружки (Ксюша и её одноклассница) затеяли «преступление века». Они решили стянуть с прилавка упаковку мятных карамелек, которых почему-то хотелось до икоты… Время проведения «операции» криминальная парочка выбрала самое удачное (с точки зрения девочек, конечно). Они зашли в супермаркет за двадцать минут до закрытия, то есть, сразу после вечерней смены в школе, и стали с загадочным и отрешенным видом бродить по залу, стараясь не удаляться далеко от вертушки с конфетами.
Сотрудники магазина, в котором уже не было почти ни одного покупателя, с удивлением и легкой улыбкой, но, тем не менее, пристально наблюдали за начинающими «Соньками Золотыми Ручками». И вот, когда наступил кульминационный момент (подруги посчитали, что их,  конечно же, КОНЕЧНО ЖЕ никто не видит), девочки схватили самый простенький пакетик карамели за 12 копеек, самый невзрачный, с какими-то малюсенькми конфетками в линялых, копеечных фантиках – бледно-жёлтых, с зелеными горошинами… Схватили и быстро опустили его в сумку с Ксюшиной сменной обувью.
Естественно, воришек тут же поймали за руку, «арестовали» и препроводили в тесный кабинетик завмага, вытребовав телефоны родителей.
За те тридцать минут, пока папа ехал в магазин, Ксюша прошла через все девять дантовских кругов ада. Она и казнила себя, и кляла, и четвертовала, и колесовала, и сажала на кол, и опускала в кипящую смолу… Поэтому девочка даже не запомнила, о чем говорил папа и заведующая магазина. Но крепко-накрепко запомнила только одно: папа ЕЙ САМОЙ ни сказал ни слова упрёка. Когда они очутились в родной квартире на Зеленодольской, папа устало вздохнул, внимательно посмотрел на дочь и произнёс всего одну фразу: «Иди спать, я думаю, что ты уже сама всё поняла»…
Этого стыда, этого урока Оксане хватило на всю оставшуюся жизнь. Теперь, даже если бы перед ней лежали горы ничейных кошельков, стояли сундуки самых ничейных и вкусных конфет мира, Ксюша НИКОГДА и НИ ЗА ЧТО не взяла бы чужого….
В конце августа вернулась мама. Она казалась чуть более бледной и уставшей, чем обычно, пахла какими-то незнакомыми, но очень вкусными духами и выглядела почти совсем иностранкой. (Так казалось Оксанке). Нацеловавшись, наговорившись, наобнимавшись вволю с мамулей и братиком, Ксюша отправилась гулять во двор.
А о нём, кстати, нужно сказать особо. Двор был окружен строгим кордоном из трёх домов, имел несколько чётко выделенных зон (детскую площадку, теннисный стол, стол для домино, маленький сад), но еще у него была главная достопримечательность – огромное дерево, росшее примерно посередине двора. Начитавшись книг про индейцев и насмотревшись кинокартин про «последних из Могикан», местная детвора решила устроить вокруг дерева настоящий вигвам. Это была штаб-квартира для детей всех поколений (ну, разве что совсем малышню туда не пускали). Ребята натаскали из продмага больших деревянных ящиков, соорудили из них стены будущего вигвама. Чтобы ящики не рассыпались, их набили ветками, оставшимися после стрижки деревьев и кустов, и скошенной травой. По всем правилам индейского вигвамостроения, каркас обложили самыми крупными палками и закрыли лопухами. Дом получился просторным, правда, вползать в него получалось только на четвереньках.
Любимым развлечение детворы стали посиделки в «их доме», где каждый по очереди рассказывал или страшные истории, или пересказывал сюжеты самых интересных книжек. Естественно, начитанная Ксюша пользовалась в вигваме особым вниманием.
И вот в тот роковой день, когда приехала мама, Оксана была особенно «в ударе». Ей разве что не аплодировали, слушая, затаив дыхание. Поэтому никто, ни друзья, ни сама рассказчица не услыхали традиционного «Оксанаааа! Домооооой!». Когда девочка выбралась из вигвама, было уже очень и очень поздно. Подпрыгивая на ходу и радуясь удачному «выступлению», Ксюша подбежала к квартире и тихонько тренькнула кнопкой звонка.
- У нас уже все дома и все спят! – прозвучал из-за двери строгий голос мамы, - А те девочки, которые не имеют совести, могут ночевать там, где им вздумается…
Ксюша горько расплакалась и присела на корточках под дверью.
- Это кто ж у нас тут полуночничает, да еще и рыдает при этом? – раздался голос бабушки Ксении (полной тёзки девочки), возвращающейся с улицы к себе на третий этаж.
- Меня-я-я родители не пускают… - ещё горше заплакала Ксюша.
- Воспитывают, значит? Ну-ну… Давай тогда, что ли, чай ко мне пить пойдём, - предложила соседка.
Обрадованная тем, что ей не придется сидеть всю ночь у запертой двери, девочка согласилась охотно.
И вот в то самое время, когда она чаёвничала со своей тёзкой, пересказывая причину сегодняшнего конфуза (а заодно и все те истории, которые вызвали такое одобрение фанатов), дома у девочки началась настоящая паника…
Не дождавшись от дочери повторного звонка, стука в дверь, мольбы о помиловании, мама Шура решительно выглянула на лестничную клетку…
- Вить! У нас Оксанка пропала!
- Как пропала? – выскочил вслед за супругой встревоженный папа Витя.
- Как видишь!!!
Вне себя от испуга, родители, чуть ли не в пижамах и домашних тапочках, бросились разыскивать пропавшую дочь. Мам плакала, отец с укоризной смотрел на жену… Они оббегали все дворы, они чуть не сломали вигвам, пытаясь в него протиснуться сразу вдвоём….
Когда через пару часов в дверь позвонила Ксения Викторовна и привела почти заснувшую Ксюшу, на родителей уже было жаль смотреть.
В общем, никто девочку не ругал.
Ни единым словом.
И вот теперь её не приняли в пионеры…. Её, круглую отличницу, отлучили от заветного красного галстука, тревожно-торжественной клятвы и обязательного «бесплатного» эскимо для новоиспеченных юных ленинцев из-за досадной тройки по поведению…
И как теперь жить дальше?