Записки солдата первой мировой

        ПРЕДИСЛОВИЕ

  Оба моих дедушки написали мемуары. Публикуемый ниже текст  принадлежит перу отца моего папы. Дед прожил долгую жизнь, успел послужить ещё в первую мировую, относительно поздно женился на моей будущей бабушке, которая была греческого происхождения, имел одного сына и безумно любил свою жену, пережив её на 20 с лишним лет. Название «Записки солдата первой мировой» , дала я, поскольку дедушкой была достаточно подробно освещена именно эта часть его биографии. И именно так он подписал свою фотографию, открывающую семейный фотоальбом. Фотография этой страницы открывает и данную публикацию.  В целом, я сохранила орфографию и стиль автора, добавив, впрочем, по ходу текста небольшие изменения, а также уточнения.
 

            З А П И С К И  С О Л Д А Т А  П Е Р В О Й  М И Р О В О Й



                ТОКАРЕНКО ОЛЕГУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ


                Это повествование посвящается тебе, сынок, на память о своих родителях.
                Помни и не забывай о живых и ушедших из жизни.



        Как бывает под час больно, когда не знаешь ничего о своих родных, в том числе, о своих  бабушках и дедушках. Они же когда-то, как и мы теперь, вели борьбу за жизнь своих детей, за лучшую их судьбу.
       Рано потеряв безвременно умерших - сначала, мать (год 1906), а затем, отца (год 1910), я весьма плохо их помню.

                Т Е Т Р А Д Ь  1.
                Моя семья

      По рассказу бабушки (по материнской линии), у моего дедушки Кирьяна было трое сыновей и две дочери. Сыны: Иван (мой отец), Степан и Михаил. Было какое-то восстание в Полтавской губернии, и дедушка был убит не то казаками, не то черкесами. Дочери вышли замуж, а сыновьям мать сказала: "Идите, сынки, пробивайтесь в люди, здесь жизни вам не будет, разве только по экономиям скоротаете свою жизнь". Снарядила в дорогу, благословила, и ушли они из своей родной Михайловки в уездный город Константиноград.
   Есть же пословица: "Свет не без добрых людей". Учитель сельской школы, познакомившись с братьями и хорошенько их расспросив, помог им и распределил: Ивана, как более развитого, в сельско-хозяйственную школу, Степана - к мастеру шорного дела, а Михаила - к купцу-бакалейщику в ученики на приказчика. Прошли годы...
    Отец мой (твой дедушка), закончив с/х школу, поступил на работу в качестве агронома к помещику. Степан, овладев шорным делом, уехал на Кубань, где открыл со временем шорную мастерскую в станице Кугуевская. А третий, Михаил, с земляками уехал в Канаду, где и остался. Было получено единственное письмо, что устроился, и в Россию не вернётся.
   Так поведала мне старенькая бабушка по материнской линии. Бабушке было в то время 90 лет. Помню, ходила она согнувшись, опираясь на длинную палочку.
   Я родился в 1895-ом году, 7 июня (по старому стилю) в селе Алексеевка, Змиевского уезда Харьковской губернии, в семье крестьянина Токаренко Ивана Кирьяновича, мать - уроженка села  Алексеевка - Марья Михайловна (девичья фамилия Малащенко).
    Отец работал в экономии помещика Гладкова Николая Людвиговича, имевшего два имения: одно, под названием Николаевка, недалеко от Алексеевки;  второе- в Полтавской губернии на реке Орёл, около села Татарбурановка. Насколько я помню, жили мы в отдельном домике во втором имении. В зрительной памяти запечатлелись: река Орёл (впадающая в Днепр), очень богатая разной рыбой, раками; лес вдоль реки; большой фруктовый сад; помещичьий дом – длинный одноэтажный, многокомнатный. В доме имелись клавесин, орган, книжные шкафы, всякие хозяйственные и дворовые постройки. Там я однажды увидел барина, который приехал посмотреть своё имение. В летний период проживал он в первом имении, всё остальное время – во Франции.
   Помнится, что чуть позже стали жить в Алексеевке, где у отца был дом. Причина переезда мне была неизвестна. Отец больше в экономии не работал.
   Нас было три брата и сестра.
   Старший – Дмитрий, окончил Змиевское городское училище (6 классов). После окончания поступил работать телеграфным надсмотрщиком. В его обязанности входило устранение повреждений и восстановление связи. Это была его основная специальность. Умер он в Днепродзержинске в 1949 году. В армии не служил.
   Младший брат – Юрий, был ленив к учёбе и, после окончания начальной 4-классной школы, работал в частной механической мастерской, вплоть до мобилизации на 1-ую Мировую войну. Служил в береговой артиллерии в г. Турку (Финляндия). Участвовал в гражданской войне за власть Советов. Был ранен и, находясь в госпитале, познакомился со своей будущей женой, Зинаидой Фёдоровной, медиком. У них было два сына и оба погибли во время Великой Отечественной войны. Юрий умер осенью 1964 г. в Воронеже. С его женой (на момент написания воспоминаний (1974)-прим. Л.Т.) переписывались.
   Сестра Полина, 1893 г.р. – старше меня на 2 года. Училась также в Змиевском городском училище. Закончила курсы медицинских сестёр. В 1-ую мировую войну –сестра милосердия в госпиталях. В гражданскую войну также сестра милосердия в санитарных поездах Красной Армии. Была замужем за железнодорожным механиком. Имела двух сыновей, оба погибли в Великую Отечественную. Муж умер в 1950г. Сестра умерла в 1973-ем, не дожив 4-х месяцев до своего 80-летия, в городе Днепродзержинск.

                МОЯ БИОГРАФИЯ

   Время и место рождения я указал. Учился сначала в церковно-приходской школе – два года. Преподавал  дьякон. На третий год отец отдал меня на учёбу в 2-х классное земское, где также проучился два года. Помню до сих пор земских учителей, это были: заведующий школой Захар Васильевич Копьев, уже с седой шевелюрой; Перепелица Андрей Семёнович; священник Михаил Ковалевский, маститый старик.
    Перед поступлением в Земскую школу помню, как к нашему дому подъехал фаэтон, запряженный парой чёрных лошадей, на козлах сидел массивный кучер в цилиндре, в тёмно-синей поддевке, подпоясанной широким лакированным поясом. С фаэтона вышел барин в цилиндре и плаще. Я стоял у калитки двора. Подошёл ко мне, спросил: «Мальчик, папа твой, Иван Кирьянович, дома?». Я ответил, да. Долго беседовали, а потом он уехал. Вечером отец сказал, что приезжал помещик и просил пойти к нему управляющим имения, на что отец ответил согласием.
   И мы переехали в Николаевку. На зиму отец определял нас на квартиру. Учились в Алексеевке. В начале 1910-го приехал старший брат и договорились, что продолжать учёбу мы с братом будем в городском училище.. Переехали, поверочный экзамен выдержали. В начале сентября получили страшное известие о кончине отца. Всё круто изменилось.
   Мой дядя Степан высылал мне деньги на уплату за правоучение (40 руб. в год и на одежду с обувью). Так прошло четыре или три года, кажется, всё-таки, три. И вот однажды  получаю письмо от дяди: «Дорогой племянник, ты прости меня, но мои дела пошатнулись, и я больше не могу обеспечивать тебя».
   Всё. На этом моя учёба оборвалась. У старшего брата была своя семья, да ещё и Юрий числился на его обеспечении. Дмитрий предложил мне заняться самоподготовкой на должность телеграфного надсмотрщика. В это время  он уже работал  начальником п/т++ отделения в м.Орлик Курской губернии. Там я с его помощью изучил телеграфное дело. Экзамен сдал на отлично в п/т округе в Харькове. Назначение получил в Курск на центральный телеграф, телеграфным надсмотрщиком. Сутки дежурства, двое суток отдыха. Жалованье – 24 рубля плюс рублей 15-16, которые выписывались за разные выходы на линию и выезды по устранению повреждений проводов.
   Работа была на выездах тяжёлая. В любую погоду надо устранять повреждения. «Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Привык, освоился и никакие дожди, снега, бури не были помехой. Так прошло более года.

                1-ая Мировая

   И вот однажды, вернувшись с устранения повреждения и доложив механику, что связь восстановлена, услышал: «Тебя вызывает воинский начальник завтра к 9-ти часам». В списке брони моя фамилия оказалась вычеркнута, и это, как я потом узнал, сделал линейный механик Иванов, который недолюбливал меня за то, что я перед ним не «гнулся». Начальник телеграфа и главный механик в этот момент находились в Харькове по вызову начальника округа. На третий день я уже был в эшелоне. Провожали меня Горохов Василий Иванович – старый механик из самоучек, и его дочь Валентина... Грянул оркестр, и, под марш «Прощание славянки», под возгласы и плач, поезд тронул с товарного двора станции Курск-Ямская. Орёл, Рославль, Смоленск, Витебск и Полоцк на Западной Двине. Затем в лесу в палатках, в распределительном лагере. Нас, двадцать человек, обмундировали (см. мою солдатскую фотографию 1915 г.) и направили в Ригу как Резервный Флотский экипаж.
    Поучившись 21 день попеременно шагистике, отдании чести, словеснсти, владению оружием, стрельбе, плаванию на веслах (а плавать я умел хорошо) – я вдруг был вызван в экипаж прямо с монитора кораблика береговой обороны, где проходили занятия. Там мне объявили: отправляетесь в Полоцкий лагерь. Вручили пакет для начальника лагеря. Переодели опять в пехотную экипировку. А до этого я уже успел сфотографироваться в Риге, в морской экипировке, и отправить брату. Жаль, что не сохранилась эта фотография. В Полоцке мне задали вопрос: «Что ты, голубчик, натворил в Риге? Надо держать язык за зубами, всякие враки болтают о Царском Дворе и ты туда-же.» (К сожалению, эпизод в Риге дедушка не описывает- прим. Л.Т.)
   Через три дня я, уже в составе Маршевой роты, двигался в эшелоне на юго-запад, на фронт. Затем походным порядком под пушечный гул двинулись на передовую. Местечко Поставы (белорусский городок- прим. Л.Т.), окопная линия фронта, первая линия у фольварка графа Потоцкого.
   Мы сменили часть, уходившую в тыл на отдых. Втянулись, акклиматизировались, привыкли ко всему, даже к пулям, осколкам, грохоту разрывов, дрожанию земли, к крови, смерти товарищей и ко вшам. Пошла служба боевая: временами перестрелка, поиски шпионов, засады, полевые караулы. Немцы предприняли попытку внезапного налёта, но им не повезло, атаку отбили.
   Прибыла посылка от сестры Полины: кроме всего прочего – пара нательного белья  и тёплые вещи. Помню, вышел из блиндажа, снял нательное бельё вместе с его «обитателями» и выбросил через бруствер в сторону немцев, ветер подхватил и понёс. Сестра писала, что бельё обработано чесночным раствором, и был приложен мешочек с чесноком, который я повесил на грудь. Насколько это точно, не знаю, но вшей было совсем мало, и я их быстро ликвидировал. В ноябре 1915 г. был отправлен в полковую скоротечную команду на подготовку на унтер-офицера и через два месяца вернулся обратно в часть в звании младшего унтер-офицера. Погода изобиловала снегопадами, буранами. Проволочные заграждения фактически были занесены. Попыток к нападению не предпринималось ни с одной из сторон. Снега мешали. Даже ходы сообщения проделывали в снегу, местами во весь рост. Немцы часто и довольно обильно обрабатывали наши позиции снарядным дождём и гаубичным огнём. Наша артиллерия ограничивалась в лучшем случае пятью-шестью залпами. Кухня до нас частенько не добиралась, но про запас всегда имелись сухарики.
   Наступил 1916-ый. Погода часто менялась – то оттепель, то мороз. Между нами и немцами располагался сад фольварка (небольшое поместье)- этот участок контролировался нашей ротой. Жителей не было – эвакуированы. Разные хоз.постройки разбирали на дрова. В господском доме был глубокий бетонированный подвал, где во время артобстрела укрывался полевой караул. В феврале немцы предприняли внезапные нападения на фольварк, и во время этого боя я получил травму глаз и хлебнул слегка хлорного газа от разорвавшейся немецкой гранаты. Я пытался надеть противогаз Зелинского, но голова закружилась, и я упал. Санитары заметили, подбежали и подхватили, понесли на перевязочный пункт, а потом погрузили в санитарный поезд и - в госпиталь. Попал в Москву. На глазах повязка, внутри пустота, в ушах шум. Чувствовал себя плохо, чем покормят – шло обратно. Глаза слезятся, режут. По распределению я попал в частный госпиталь, содержащийся на средства купца 1-ой гильдии Мишина. Госпиталь находился в шести верстах от Москвы, ж-д платформа Чухлинка, по Нижегородской железной дороге. Часто кормили кислым молоком и ряженкой. С глазами становилось лучше. Дело пошло на поправку, но тут меня постигло новое несчастье. Там же, в госпитале, заболел тифом. За мою жизнь боролись врачи, сёстры милосердия и хозяин госпиталя. В конце концов, вырвали у смерти. (Дедушке – 20 лет –прим. Л.Т.) Выздоровел. Уже цвели сады, кругом зелень, песни птиц. По указанию купца Мишина, сёстры водили нас группами на экскурсии: Кусково и другие места старины, дворцы и прочие достопримечательности. Ездили в Москву, знакомились с Кремлём, Третьяковской галереей и др. Проведала меня моя сестра Полина, она работала в госпитале в Харькове, а с ней я связался через мою крёстную мать, жившую в Харькове. Полина мне сказала, что Дмитрий, брат, написал ей письмо, в котором сообщил, что я был убит на Западном фронте, и он отслужил по мне панихиду. Дело в том, что там, в окопах, нас было трое товарищей, и мы дали друг другу адреса, чтобы в случае смерти одного из нас, другие сообщили об этом нашим родным. Не найдя меня, Томилин Андрей и написал моему брату, что я погиб.
    После госпиталя я находился в группе выздоравливающих в Троице-Сергиевской лавре. Помню огромный монастырь около Москвы. Монахи нас откармливали от души. После этого «санатория» мы были направлены в Запасной полк в Новгород. После двух месяцев всякого рода боевых подготовок, вновь набралась маршевая рота, но я в свой 85-ый Выборгский полк уже попасть не мог. В Новгород опять приезжала моя сестра проведать меня. За несколько дней до отправки на фронт меня вызвали в батальон, где спросили: «Где вы работали до войны?» Я ответил. Мне сказали, из Маршевой роты исключаетесь, получите другое назначение.
   Прошло несколько дней. Получив литер (возможно имеется в виду проездной документ- прим. Л.Т.), двинулся поездом в г.Петрозаводск, в 8-ую Инженерную бригаду, которая дислоцировалась от Петрозаводска до Мурманска. Я стал связистом. Через порт Мурманск шло снабжение и связь с Францией и Англией.
   Питание получали хорошее, но заболевания цингой случались. И вновь забота моей сестры: на станции Кандалакша мне вручили посылку – в числе прочего были чеснок, лук, сало, рукавицы меховые.
   Прокладка железной дороги Петрозаводск-Мурманск форсировалась во время войны. Работали вольно-наёмные китайцы и военнопленные.  Много их умирало. На некоторых станциях гробы складывались пирамидами, затем обливались керосином, и горел огромный факел.
   Начало марта застало меня на ст.Полярный Круг. Ожидая поезда, сидел около аппарата Морзе, телеграфист спал. По звуку вызывали Полярный Круг .--. .-.. -.-; Я ответил : .  Мне преложили принять сообщение, но ленту мотать на палец. Наматывая и читая, я узнал, что в Петербурге произошла Февральская революция. Царь отрёкся от престола.
   В начале мая 1917 г. (Верховным правителем был Керенский А.Ф.), наш батальон спешно собрали и 15 мая мой эшелон ушёл с Мурмана на Вологду и на Москву. В Москве было шумно - все партии голосовали, держали речи, кто кого переубедит, и каждый оратор заканчивал «правильно, товарищи?», и слушатели кричали «правильно!» Левые, правые, анархисты, кадеты, монархисты. Когда эшелон проследовал ст.Поворино и направлялся на Царицын, мы узнали, что нас перебрасывают на Турецкий фронт, с берегов Ледовитого океана на берега Чёрного моря. По станциям эшелон нигде не застаивался. На ст.Армавир эшелон повернули на Туапсе. И вновь посадка в состав, и через Порт-Петровск, Баку, Тифлис - в Батум. Здесь завершился колёсный путь через всю империю с Севера на Юг. Южные фрукты, пленные турки - всё с точностью наоборот -от  снега, холода, Северного Сияния к жаре и солнцу.
   Батальон начал эвакуацию всякого оружия с турецких портов Ризе и Трапезунд. Русские войска понемногу откатывались. Резервные части же были в готовности. Через некоторое время батальон был переброшен на ст.Самтреди (Кутаисской губернии- прим. Л.Т.). Назначением была постройка железной дороги в направлении Зугдиди-Очомчире.
   Я вышел из строя, заболел тропической малярией и был отправлен в госпиталь №19 г.Кутаиси. Потом отправлен на комиссию в Тифлис. Там нас собралось около двухсот человек, большинство почти инвалидов, и в составе воинского эшелона нас отправили на Северный Кавказ через Баку – Порт-Петровск. В пути были попытки нападения со стороны сначала азербайджанцев, потом дагестанцев. Нас пытались разоружить, ограбить, но с помощью имеющегося оружия давали отпор.
   В Ростове нам предложили сдать оружие. Здесь уже были свои..
   Два горных орудия, 4 пулемёта «Максим», 300 винтовок, 200 ручных гранат и даже 20 сёдел – сложили на платформе. Охраняли всё это красногвардейцы. Утром подали пассажирский состав, произвели посадку. В вещмешках и чемоданчиках не рылись. Конечно, каждый из нас что-то из оружия при себе оставил. Я провёз с собой Браунинг №2, две гранаты лимонки и кинжал.
   Поезд Ростов-Воронеж. В Воронеже пересадка на Касторную, Старый Оскол. Добирался к брату в м.Орлик – 17 км от станции. Ночью, пешком, с маленьким снежком-позёмкой, я появился у брата. Сначала не узнали: чёрная бородка, усы, весь чёрный. Так, в декабре 17-ого, я вышел с 1-ой Мировой войны.    (КОНЕЦ ПЕРВОЙ ТЕТРАДИ)

                Т Е Т Р А Д Ь  2

   С певрой Мировой вышел в конце 1917 г. С Турецкого фронта.
                Год 1918. 

   Декабрь, январь, февраль и март я находился у своего брата Дмитрия, который в это время работал начальником п/т конторы в м.Орлик Курской губернии. Всё это время ушло на лечение: отравление удушливым газом давало о себе знать. Помню фамилию врача – Захаров
   Украина была оккупирована немцами, и недалеко проходила деморкационная линия.
   В начале апреля 1918 я пешком ушёл в Воронеж. Проходя по перрону ж/д вокзала, прочёл воззвание В.И.Ленина «вступить добровольно в ряды Красной Армии на защиту Революции». В одном из вагонов на запасном пути производилась запись добровольцев. Я был принят, как знающий телеграфное дело, в дивизион связи 1-ой Воронежской дивизии, переименованной потом в 14-ую стрелковую дивизию. Дислоцировались – ст.Поворино юго-восточной ж/д и г.Борисоглебск, ст.Алексиково, Урюпинская, станица Михайловская на Хопре. Левее нас была 16-ая дивизия Киквидзе, 23-я дивизия Миронова, а также украинская бригада Сиверса и латышская бригада Штейна.
   Против нас действовали белогвардейские дивизии генерала Краснова, целью которых был захват ст.Поворино, как узла железной дороги, и выход к Борисоглебску.
  Первую годовщину Великой Октябрьской революции праздновали в заснеженном Борисоглебске. Всю ночь мой патруль охранял юго-восточную часть.
   В ночь под 25 декабря белогвардейцы, захватив ст.Калмык, жали на Борисоглебск. В 24.00 мы вынуждены были оставить город и отойти на северо-восток в Чигоракский лес, но через несколько дней ситуация изменилась. По приказу комбрига я с кургана в районе ст.Самодуровка вёл корректировку огня нашей 4-ой орудийной батареи по скоплениям красновцев, одновременно держа связь с бригадой.
   На ст.Поворино видел главкома Троцкого Л.Д., проезжал поездом.
   В начале 19-ого произошла перегруппировка, и, по приказу командования 9-ой армии, наша дивизия была переброшена на ст.Ададурово на линии Балашов-Камышин (Волгоградская обл.-прим. Л.Т.).
   Прямо с вагонов походным порядком до станицы Малодельской на реке Медведице.
   Шёл февраль. Прошли станицу; было около трёх часов дня, когда внезапно поднялся страшный буран. Солнце померкло. Снег бил в лицо. В трёх шагах человека не было видно. Сани с имуществом связи, запряженные парой лошадей, два пулемёта «Шоша» (один из первых ручных пулемётов ХХ в., французского производства –прим. Л.Т.), и нас, семь человек, в том числе, три связиста, красноармеец-возница, военный фельдшер и начальник разведки полка, а также больной солдат пехотинец, которого случайно обнаружили и подобрали по дороге. В 9 ч. вечера ураган ещё бушевал. Часто останавливались, прислушивались, но кроме шума разбушевавшейся стихии  ничего другого не прослушивалось. Судя по компасу, двигались на юго-восток. Лошади покорно следовали, но вдруг начали резко поворачивать вправо. Пожилой солдат-возница сказал, что лошади чувствуют близость жилья. Было уже два часа ночи, когда лошади остановились. Ураган по-прежнему бушевал. Я, с товарищем Рейнгольдом Тимме, латышом по национальности и моим другом, начали прощупывать местность впереди, когда наткнулись на заграждение из жердей. Лошади не подвели, где-то рядом должно быть жильё. Нащупали высокий плетень, через который было видно мелькающий свет. Перелезли через плетень и увидели человека, стоящего на куче навоза и размахивающего фонарём. Это был хозяин дома, живший на отрубах. Он услышал ржание лошадей и начал сигнализировать фонарём. Крестьянин провёл лошадей во двор и дал им сена. Дом его был заполнен как красными, так и белыми. Стихия примирила всех. От махорочного дыма стоял густой туман. Казаки из ст.Преображенской решили возвратиться домой. Погревшись, и передохнув 2 часа, продолжили свой путь и мы, согласно приказу комдива, до хутора Калиновского (Амелина), до которого было 3-4 версты. В проводники взяли хозяина дома. Выехав на бугор, где стоял ветряк, он указал нам вехи, по которым, придерживаясь левой стороны, мы попадём в хутор, а сам попросился вернуться домой. Решили его отпустить. С трудом добрались до первых домов. К тому времени, защитные отвороты папах от дыхания обледенели. Моя левая щека онемела. Смачивал ледяной водой. Местная казачка смазала мне щёку гусиным жиром. Поспав и подкрепившись, мы продолжили свой путь дальше – вглубь донских степей.
   Казаки Деникина отходили почти без сопротивления. Связь, в основном, была
телефонная. Прошли ряд хуторов и станиц. Основательную остановку сделали в станице Нижне-Чирской на берегу Дона. Через трое суток дальше, вслед за отступающими беляками.. Прошли станицу Суворовскую и после короткого боя овладели станицей Цымлянской. Эта станица оставила особый след в моей душе. Но об этом я напишу позже. Продвигаясь дальше, достигли станицы Константиновской на берегу Дона, где и закрепились.
  Наступление велось через Дон к станице Нижне-Чирской. Далее – станицы Суворовская и Цимлянская. Силы Деникина отступали как с правого, так и левого берегов Дона. Пройдя станицы Кумшатскую, Мариинскую, Николаевскую, Богоявленскую, закрепились в станице Константиновской. Линия фронта – Северный Донец от станции Н.-Кундрючской до впадения Донца в Дон у станицы Золотовской. Штаб дивизии располагался в хуторе Н.-Журавка, а мой пост связи - в станице Богоявленской на левом фланге дивизии.
   Апрель 19-ого. Однажды вечером меня вызвал по телефону командир дивизии тов.Степин М.: «Приказываю, взяв с собой лучшего бойца, с наступлением темноты произвести разведку через станицу Николаевскую до станицы Мариинской, где, по сведениям разведки, с левого берега Дона переправилась на правый берег чуть выше станицы сотня белых казаков». Он пожелал нам быть осторожными и благополучно вернуться.
   Вооружившись, как говорится, с ног до головы, я и телефонист-механик Снарядилов Фёдор (донской казак) поскакали ночью в станицу Николаевскую. Проскакав 13 верст, въехали в станицу. Подъехав  тихо к дому, где помещался ревком, обратили внимание, что в комнатах горел свет, а шторы были наполовину занавешены. Снарядилов взобрался на дерево и заглянул внутрь. За столом сидели шесть человек, в том числе, председатель ревкома станицы, которого мы знали лично. Постучали в двери. После небольших переговоров нам открыли двери. В руках все держали наганы. На мой вопрос, что произошло в станице, чёткого ответа не услышали. Я сообщил им, что мы скачем в Мариинскую согласно приказа и попросил, чтобы они дали нам несколько станичных милиционеров в подкрепление. Они в ответ предложили взять проводников в полу-верстах от станицы, у ветряков, где находился сторожевой отряд. Поскакали к ветрякам. Нас остановил возглас : «Стой, кто идёт». Зная, что это сторожевой отряд, ответил и попросил несколько человек нам в помощь.Начальник отряда заявил, что дать кого-нибудь в подмогу он не может, но как-только услышит пальбу, придёт с отрядом на помощь. Я вынул спички и осветил лицо говорившего. Это был казак-милиционер с рябоватым лицом и чёрными усами.
   Мы с Фёдором продолжили наш путь. Дорога спускалась к Дону, лошади остановились. Впереди плескалась река. Дон половодил, вода поднялась и перекрыла дорогу. Взяли влево несколько выше. На востоке заалело. До Мариинской оставалось версты три. Я говорю: «Ну, Федя, смотри в оба, наганы, гранаты наготове». Опасались засады – по обеим сторонам дороги были сады. Мы проскакали аллюром до первых домов. Всего преодолели за ночь 25 вёрст. Уже рассвело. Остановились. По улице брёл поросёнок, куры купались в пыли. Увидели женщину с коромыслом. Спросили: «Где казаки, переправившиеся с левого берега Дона?». Казачка засмеялась и ответила, что никаких казаков не переправлялось, вот только вы двое. И добавила: «То десятка четыре быков переплыли Дон с займыгу (значения этого слова не знаю, но сохранила по тексту –прим.Л.Т.)». Подошли в ревком, постучали, старик казак с берданкой открыл. На вопрос, где находится председатель ревкома, ответил, что накануне вечером ускакал с заместителем в Николаевскую. И добавил: «Какая-то паника произошла». Эта паника пробила тревогу вёрст на 200 по тылу наших дивизий. Проехав вдоль Дона и убедившись, что белых не видно, поскакали в штаб дивизии в хутор Нижняя Журавка, и уже напрямую, минуя Николаевскую, подъехали к штабу, где я доложил о результатах разведки. Там уже знали, что тревога оказалась ложной. Мы вернулись в Богоявленскую.
. 10-ая армия отходила в направлении Царицына (нынешний Волгоград).
   Май 1919. Ранним майским утром получил приказ командира дивизии снять пост в 8.00 и отойти к станице Мариинской, где связаться с командиром четырёх-орудийной батареи, на предмет дальнейших действий».
   Положение ухудшалось. Через три дня начали отход, совместно с батареей, к железной дороге ст.Морозовской, по пятам за нами следовали белые, правда, на почтительном расстоянии, видимо, побаивались картечного и шрапнельного огня. В Морозовской батарея расположилась в районе ж.-д.станции. На площади отряд пехоты. Я остановился на выходе из станицы у моста через небольшую речку. Было тихо. Вдруг внезапно из станицы послышалась ружейная трескотня  и взрывы гранат. В станицу с трёх сторон ворвались несколько сотен белых казаков. Произошла паника. Около вокзала затарахтел пулемёт, но быстро смолк. Наша линейка связи быстро проскочила мост. Через некоторое время показался броневик, мчавшийся к нам. Залегли, приготовив гранаты. Броневик оказался свой. Станица и ст.Морозовская были захвачены белыми, и те, кто не успел проскочить мост, в том числе, и наша артиллерия, достались деникинцам. Броневик, постреляв немного, поднялся в гору. Белые удовлетворились своей добычей, и особо не преследовали. Наша дивизия отступала, сдерживая противника. В станице Голубинской переправились через Дон под обстрелом. Наши части вышли на линию железной дороги Поворино-Царицын. Приказом командира 14-ой дивизии мой пост связи расположился на ст.Арчеда. Снять свой пост я мог только по приказу комдива. В моём распоряжении было 15 бойцов-связистов. Связь держали с Иловлей, Себряково и с тылом Ададурово-Елань. Через три дня прервалась связь с левым флангом. Посланные на восстановление связи четыре связиста не вернулись, и связь не была восстановлена. На четвёртый день не стало и связи с правым флангом и тылом. Оставив с собой одного связиста-телеграфиста Вишневского Г.А., остальных послал на правый и в тыл, но опять связь не была восстановлена, и никто не вернулся. Прошло ещё несколько дней, связи не было, и приказа о снятии поста также не было. Отходящих наших воинских подразделений уже не наблюдалось. А приказа я так и не получаю. Тревога усиливалась. Я вылез на крышу дома и увидел в бинокль, как с высот спускаются многочисленные белые казаки. Через несколько минут на взмыленной лошади подскочил ординарец комдива. Сунул приказ: «Немедленно снять пост и отойти до ст. Ададурово на линии Балашов-Камышин». Уничтожив аппараты, вскочив на лошадей и проскочив железную дорогу, вырвались в степь. Огромный, глубокий овраг преградил путь. А слева, перевалив ж.-д. линию, медленно продвигались белые сотни. Заметив нас, открыли винтовочный огонь. Помню, как вдруг вместе с лошадью взлетел вверх, грохнулся о расстрескавшуюся от жары землю и потерял сознание. Как оказалось позже, при падении я попал в небольшой степной ерик, а сверху на меня навалилась лошадь. Пришёл в себя, когда меня вытаскивали из-под убитой лошади. Открыл глаза и услышал: «Господин хорунжий, он живой, а вот его удостоверение». Подъехал есаул и приказал «Обоих пленных отвести в штаб полка на допрос».
   Отведя нас под конвоем за линию железной дороги, нас обоих «переодели». Сняли сапоги, обмундирование, фуражки, а нам бросили своё старое рваньё. Мне дали казачьи брюки с лампасами, и всё. Без головных уборов, босиком и в нательных рубашках, нам предстояло двигаться в неизвестное. Казаки нам говорили: «Ваше счастье, что попали к нам, а если бы левее на участке 1-ого полка, то вас бы уже не было на свете!». (Оказывается, там был убит командир полка, и беляки рубили всех: и ходячих, и лежачих пленных). Моя левая нога сильно болела, но, хромая, я всё же двигался. Был июнь 19-ого. Мне в ту пору исполнилось 24 года. Жара стояла невыносимая. На допросе, убедившись, что связи между нашими отрядами не было больше недели, нас (10 человек) пожелал допросить начальник штаба белоказачьей дивизии, полковник по званию. Ничего нового от нас не добился. Увидев мою бритую голову, обратился ко мне: «Ты, наверное, комиссар, вот у меня есть предложение: мы инсценируем твоё бегство, а ты, вернувшись к своим, будешь агитировать сдаваться в плен.».Я отказался. Тогда он сказал: «Ваших командиров и комиссаров у нас много, будете добывать уголь», и, махнув кому-то рукой, добавил: «Влейте их в общую колонну» . Мы ожидали худшего. Утром повели с Арчеды в станицу Усть-Медведицкую (теперь г.Серафимович), под конным конвоем. В станице загнали во двор местной тюрьмы. Прошла ночь. Утром выстроили в несколько рядов. Вышел казачий полковник с перевязанным глазом, скомандовал: «Бывшие офицеры царской армии, евреи, красные командиры – выходите ко мне». Вышло трое, бывшие офицеры. Ещё раз повторил, но больше никто не вышел. Тогда он сам, в сопровождении двух казаков, начал обход рядов. Я стоял во втором ряду. Подойдя ко мне, оглядел и ударил кулаком с такой силой, что я оказался на земле, а он пошёл дальше. Очевидно, моя бритая голова да казачьи штаны привели его в ярость. В следующих рядах ещё кого-то ударил. Удары были крепкие – три зуба я выплюнул. Затем полковник скомандовал: «Гоните в станицу Нижне-Чирскую, ночёвку устраивайте в степи». И мы пошли. После двух ночёвок несколько человек уже не поднялись. Я вставал сначала на колени, потом, облокотившись руками, полз, постепенно поднимаясь. Два дня гнали без пищи. На третий, когда проходили какой-то хутор, конвой организовал кормёжку: женщины принесли хлеб, варёную картошку, лук и воду. На третий день нас пригнали в Нижне-Чирскую на реке Дон. Там нас, примерно 80 человек,, проверив по списку, сдали другой команде конвойных. Женщин, которые пытались нам передать кусочки хлеба, отгоняли.
  На причале стояла баржа, куда нас всех и загнали. Мы полагали, что здесь нам и могила, где-нибудь баржу потопят вместе с нами. Когда же конвойные построили нас на палубе и начали раздавать хлеб, обрадовались, дескать, поживём ещё. Сидели в трюме баржи. На третий день баржу поставили к причалу и открыли люки. Я сразу узнал станицу Константиновскую, где мы уже были до отступления. На второй день пребывания в станице услышали перезвон колоколов в церквах, как бывает на праздник Пасхи. На вопрос, что за праздник, нам ответили: «Наши казаки взяли Царицын».
   Вечером к нам повалило много празднично одетых станичников с жёнами и детьми;- смотреть на «краснопузых», как они нас называли. Смотрели, отпускали разные реплики. Хохотали, когда за брошенными на палубу папиросами бросались пленные. Раздавались возгласы: «Их надо потопить, расстрелять, запереть в амбар и там держать, пока подохнут». Вечером нас и вправду повели в станицу и заперли в большой амбар. На утро дали по кусочку хлеба и опять погнали в сторону станицы Богоявленской, где до отступления был мой пост связи, и где меня знали кое-кто из местных. По прибытии в станицу, нас расположили возле станичного управления. Вдруг ко мне подошёл старик-казак, в котором я сразу узнал Пантелеича, дом которого располагался рядом с домом, в котором проживал тогда я. Он спросил: «Ляксандра, это ты?». Я ответил утвердительно. Он ушёл и минут через 15 пришла хозяйка Нина Николаевна Кислова, принёсшая мне буханку хлеба и кусок сала. Вручила мне и тихо сказала: «Бог тебя храни, в нашей станице тебе зла никто не сделает». Мы продолжили свой путь до станицы Цымлянской, в которой ранее держали связь.
   В восьми километрах от Цымлы около ст.Кумшатской, я не мог больше идти – сильно болела левая нога. Тогда попросил конвойного разрешения сесть на подводу, ехавшую  вслед за пленными, на что он ответил: «Таких, как ты, не везут, а расстреливают». И продолжил: «Помнишь,у станицы Николаевской, в ночной разведке, ты, разговаривая со мной  у ветряка, жёг спички? Но ты не бойся, я никому не скажу». Он слово своё сдержал. А я вспомнил его. Тогда он служил милиционером. Когда деникинцы наступали, он стал белым. Тем временм, мы подошли к станице Кумшатской, где нам дали отдохнуть. Ко мне подошёл местный казак и предложил обменять лампасы на моих штанах на хлеб и сало. Он распорол лампасы, закрепил штаны в некоторых местах и ушёл, с тем, чтобы через несколько минут вернуться с обещанным. Я подумал, что наконец-то избавился от этих лампас. Но зато штанины мои теперь развевались, как у балерины.
   Вот и станица Цымлянская. С балкона одного двухэтажного здания какой-то мужчина начал кричать: «Куда вы ведёте эту сволочь краснопузую, расстрелять их надо, дайте их мне, я их поодиночке перещёлкаю». Наконец завели в какой-то огороженный двор с металлическими решётками на улицу. Несколько суток пробыли в этом дворе. Жители через решётки протискивали хлеб. Моя левая нога сильно болела, я лежал, а мой товарищ Вишневский Григорий ходил возле забора и, получив кусок хлеба, приносил и делился со мной. В один из дней Гриша подошёл ко мне и сказал, что видел хозяйку дома, где стояли весной, когда мы заняли станицу. Она, узнав, что и я здесь, пообещала ещё принести покушать. Вечером пришла вместе с дочкой, телеграфисткой.
  Через неделю начали отбирать человек по двадцать и уводили. Мы полагали, очевидно, на расстрел. Оказалось, что посылали по хуторам в помощь казакам по уборке урожая, беря с казаков расписки, что в случае бегства пленного, те будут наказаны вплоть до отправки на фронт.
   С очередной партией ушёл и Гриша Вишневский. Нас осталось только три человека, временно нетрудоспособных. Перевели в каземат при станичном управлении. Окно с толстыми решётками выходило на переулок, по которому местные жители ходили на базар. Окна были разбиты. Через два дня увели и этих двух, и остался я один. Были «покупцы», но посмотрев на мою ногу, отказывались. Станичный атаман Кузнецов распорядился ежевечерне водить меня в столовую на миску борща или супа. Конвоир, приведя в столовку, говорил официанткам: «Девчата, положите ему в борщ мяса или котлеты, это военнопленный». Они, спасибо им, клали. Я начал чувствовать себя значительно лучше. Меня водили под конвоем на очистку дворов, улиц, а на ночь- в камеру.
   Но вот однажды загремел засов и в камеру вошёл пожилой казак, оглядел меня, спросил, что с ногой, и вышел. На второй день конвойный отвёл меня к станичному атаману, где меня поджидал вчерашний казак. Атаман сказал мне: - Пленный, тебя берёт этот станичник, обещает вылечить твою ногу, а ты будешь на него работать.
   На  следующий день атаман уехал в Новочеркасск, а на его место заступил помошник атамана Беляев. Приехал казак на линейке за мной, а Беляев ему сказал, что тот может взять меня только через две недели, а за это время я должен буду почистить 15 дворов. После крупного разговора казак уехал. В один из последующих дней чистил двор у священника, тот, присматриваясь ко мне, внезапно спросил: «Если я не ошибаюсь, это ты был у меня на постое весной, когда станица была занята красными?»  (Конец 2-ой тетради)

                ТЕТРАДЬ 3

    В ПЛЕНУ У БЕЛЫХ
    БЕГСТВО ИЗ ПЛЕНА
   ДАЛЬНЕЙШИЙ ПУТЬ ПО ВОЕННЫМ ДОРОГАМ


   Год 1919. «Свет бывает не без добрых людей» даже когда ты находишься в положении военнопленного.

     Я ответил ему, что да, это я. Он сказал тогда: «Ты держал себя по-человечески, и в случае чего, я могу это подтвердить». Когда работа по очистке двора была закончена, священник угостил меня и конвоира ужином со стаканчиком водки и завернул пол-хлеба, кусок сала и ветчины. Вернулся атаман. Приехал казак меня забирать, и в это время подошёл священник, принёсший мне ботинки и носки, поношенные, но чистые и как раз по моей ноге.
   Казак был из хутора верстах в трёх от Цымлянской. Звали его Григорий Миронович (фамилию я забыл). Трое суток я не работал. Нагрели воды, я помылся. Вместо мыла – густое кислое молоко. Каждый вечер мать казака заваривала в горячей воде настой трав, в котором затем я держал ноги по два часа в деревянном ушате. Боль при ходьбе значительно ослабла, затем исчезла. Ещё при пленении пуля задела кончик мизинца правой руки, и появился нарыв. Казак отвёз меня в госпиталь для вскрытия нарыва. Женщина-врач спросила меня, из какой я станицы. Казак ей объяснил тихонько, что я пленный. Врач сказала, что меня надо привозить ежедневно в течение  трёх-четырёх дней на перевязку, но так, чтобы лежащие в госпитале казаки не знали, что я пленный, иначе могут возникнуть недоразумения, люди бывают всякие. Казак свозил меня четыре раза, всё закончилось благополучно.
   Кушать меня всегда сажали за один стол вместе с ними. Пас я овец хозяина вблизи хутора. Недалеко, наблюдая за мной, маячил верхом на лошади его 8-летний сынишка. Казак выращивал капусту около речушки. И вот однажды повёз он капусту на продажу в станицу Константиновскую. На пути пароход принял пассажиров со станицы Мариинской. Подошла женщина ко мне, пристально посмотрела, и говорит: «Это же ты стоял у меня на постое несколько дней?». Я ответил утвердительно. Григорий Миронович спросил её, как я себя вёл, на что казачка ответила, что все трое, среди которых был и я, были очень хорошие люди.            
    Всё обошлось благополучно. Спустя какое-то время, в начале сентября, пася овец, я почувствовал, что заболел. Голова, ноги, отяжелели, и я прилёг на небольшом курганчике у реки. Оттуда меня забрал хозяин, и отвез в Цымлянскую, в больницу. Определили тиф. Военнопленный, да ещё тифозный, кому я нужен, думалось, вот здесь меня и поджидает моя смерть. В нашем отделении лежало ещё 7 пленных больных. Обслуживали нас  врач-старичок, сестра-морфинистка, худая, смуглая, да старушка-санитарка. И опять я вспоминаю: «свет не без добрых людей». Приходили местные женщины, приносили еды для всех нас, захаживала часто мать телеграфистки, также приносила покушать. У меня состояние мертвеца, кризис, сестра приказала вынести меня в подвал. Не знаю, сколько там пролежал, но, придя в себя, оглянулся, и на карачках пополз по ступенькам к выходу. Толкнул двери и вывалился во двор. Там в этот момент находился врач, а также женщины-посетительницы. Поднялась паника – мертвец вылез из подвала. Меня внесли в помещение и положили на мой топчан. Благодаря уходу чужих мне женщин, жизнь постепенно возвращалась в моё тело. Два месяца провёл я в больнице. К тому времени, я оставался единственным больным. Три раза приезжал Григорий Миронович, привозил еду. Старенький врач бывал редко, а сестра не появлялась вообще. Санитарка держала двери на замке. В один из дней, уже довольно холодных, зашла мать телеграфистки Дины (или Иды, не помню точно её имени), я написал письмо своему дяде Степану, проживающему тогда в станице Кущевской на Кубани, в котором просил выслать мне бельё нательное, сапоги, портянки, шапку. Через две недели посылка была получена (на адрес телеграфистки). В посылке письмо: «Дорогой племянничек, высылаю тебе две пары белья, шапку, сапоги, портянки. В шапке найдёшь 100 рублей, но больше ко мне не обращайся, во избежание всяких неприятностей для меня из-за тебя, красного». Больше я к нему не обращался, понимал. В своё время дядя Степан мне помогал во время учёбы, помог и сейчас.
   Вскоре врач заявил, что пленный выздоровел.. Пришёл вооружённый казак и препроводил меня опять в камеру при станичном управлении. Окно застеклили. Сыпался снежок. Дня через три в камеру ввели молодого мужчину. Одет он был в кожаную тужурку и такие же брюки, на голове – казачья фуражка. Расспросив меня, кто я, откуда и как сюда попал, он посочувствовал мне. На мой ответный вопрос, сказал, что он из хутора Лога на левом берегу Дона, служит в броне части в Новочеркасске, но, согласно увольнительной, опоздал, просрочил четверо суток, и при проверке документов его задержали. Утром пришла его жена, принесла еду всякую и бутылку водки. Он угостил и меня. На третий день казака выпустили. В тот же день за мной явился Григорий Миронович и увёз к себе на хутор.Так я продолжил работать в хозяйстве по двору, но замечал, что его сынишка приглядывает за мной. Была зима. Однажды, перекладывая кизяк, услышал отдалённые орудийные раскаты. Вечером подошла соседская девушка, и тихонько мне сказала: «Приближаются ваши, где-то около станицы Суворовской». Дала мне пачку папирос и убежала. На следующий день, Григорий увёз меня в Цымлу. Опять в камере, но уже не один. Было там 15 человек, все пленные. Спустя два дня, под конвоем из трёх казаков,  нас погнали через Дон, как говорили конвоиры, до станицы Романовской. Остановились в каком-то хуторке, спустился такой туман, что через три шага ничего не было видно. Что ждёт нас дальше? Возможно, расстрел. С одним из пленных мы решили бежать, воспользовавшись туманом. Отойдя незаметно шагов на 50, ускорили движение. Темнело. Мы решили перебраться через Дон по льду, а ночью спрятаться в доме телеграфистки. Незамеченными подошли к дому Дины (Иды), и мать её перепроводила нас на чердак дома, куда по ночам приносила еду и табак. Дочь её дома не проживала, она была мобилизована красными, как связистка, а муж был мобилизован белыми и служил, как она говорила, в 61-ом пластунском  полку.
   Канонада приближалась. Через слуховое окно видно было отходившие обозы, подводы, угоняемый скот. Ещё через два дня станицу заполнили отступающие белые казаки. Ночевали в доме, но на утро ушли. Всю эту ночь наша хозяйка переживала, но, к счастью, закончилось всё благополучно. Дом стоял на высоком косогоре, и мы видели наши цепи, приближавшиеся к станице. Из-за Дона с займыщ выскочили лавой белые, но затрещал пулемёт, и казаки повернули назад. В самой станице боя не было. Утром наша хозяйка позвала нас: «Слезайте, в станице уже ваши, красные».
   Бежавший со мной пленный, как оказалось, был из 12-ого полевого строительства 10-ой Красной Армии Ворошилова, инженер Александров. Эшелон их был перехвачен белыми у семафора станции Арчеда ю.-в. железной дороги.
   Мы с ним явились в штаб бригады, занявшей станицу. После опроса нам выдали документ и направили в штаб дивизии. Это была 28-ая дивизия, которой командовал начдив Азин. В штабе дивизии нас забрал к себе нач.опродкомдива т.Родионов М.М. Так, после шестимесячного плена, я вновь стал в рядах Красной Армии.
   Я попал в оперативную часть, а Александров остался при штабе.
   Опять я в Цымлянской. Зашёл в ревком и написал заявление, что нас спасла и укрывала на чердаке дома (указал адрес) в течение двух недель, казачка такая-то (сейчас я уже не помню её фамилию).
   Затем мы направились дальше. По пути к станице Романовской меня свалила испанка. Оставив меня на попечении Ревкома, часть двинулась дальше, на Кубань.
   Две недели пролежал, как оказалось, в доме белого генерала Секретева. Старушка, его мать и молоденькая девушка, племянница генерала, проживающие в доме, ухаживали за мной. По выздоровлении, ревком выделил мне подводу, которая и доставила меня на ст. Великокняжескую. Догнал свою часть на ст.Кавказской. По заданию, наша группа побывала в Майкопе, Муртазово, Дарг-кох, Беслани, Владикавказе.  В последнем опять соединились со штабом опродкомдива.
   Дальнейший путь на Баку, где царили муссаватисты (члены азербайджанской националистической партии,-прим.Л.Т.) с англичанами. Остались позади Порт-Петровский, Дербент, Хачмас. Наконец, Баку. Противник бежал. Англичане поспешно уходя в Персию, бросили мулов и поклажу. Наша дивизия через р.Кургу уходила в преследование через Муганскую степь до границ Персии через Ленкорань-Астаргу. Штабармом-11 и Бакинским портом я был уполномочен ответственным по транспортировке грузов морским путём. В Астарге и Ленкорани причалов не было. Пароходы и баржи становились на рейде на вечной зыби. Погрузка производилась с фелюг и плашкоутов лебёдками.
   В Кизил-Агачском заливе под защитой острова Сары было спокойней, но причала тоже не было, кроме старого дебаркадера (плавучая пристань –прим. Л.Т.), которым пользовались рыбаки-монахи. В версте от устья р.Кумбаши находился крупный монастырь – одна половина мужская, другая- женская. Первых от вторых отделяла высокая кирпичная стена. Выходы были отдельные. Монахи занимались ловлей рыбы и всякими трудоёмкими работами, а монашки – соленьями, копчением, и прочим. С приходом Красной Армии монастырь частично опустел. Старичок-монах ежедневно подкармливал нас чёрной икоркой, балычком, копчёной красной рыбой. По рассказам монаха, этот монастырь заготавливал рыбные изделия для целого ряда монастырей России.
   За время плавания случались небольшие приключения в море. Каспий всё же бывает сердитым. Волны седого Каспия часто гуляли по палубе.
   В скором времени, я был откомандирован на ст.Уджары Закавказских дорог в распоряжение 32-ой дивизии. Штаб дивизии находился в 17-ти верстах, в городе Геокчае. На станции был наш контрольный пункт. Там мне пришлось увидеть предвцика Азербайджана тов.Наримана Нариманова..
   В декабре 20-ого я был откомандирован в распоряжение командира 96-ой отдельной бригады в горах Дагестана, где английским ставленником, имамом Гоцинским было поднято восстание под лозунгом Газавата (священной войны) против урусов. Прибыв в аул Темир-Хан-Шура (ныне г. Буйнакск – прим Л.Т.), я был назначен начальником полевого склада бригады. Моим непосредственным начальником оказался помошник комбрига тов.ЧупрИна Георгий Степанович (харьковчанин, а его жена – медик из Мерефы, урождённая Евгения Кубрак). В Дагестане мне пришлось побывать в аулах: Леваши (штаб), Мекеге, Ходжал Махи, Искандерли, Казы-Кумух, Ганиб, Мурада, Хунзах и Джунгутай. Под ударами частей бригады Гоцинский бежал в Грузию через перевалы Андийского горного хребта. В ауле Леваши съехались старейшины племён Дагестана и поклялись на Коране, что с войной в горах покончено. Бригада после ликвидации контр-революционного восстания была отправлена через  Порт-Петровский морем до Астрахани, и дальше по Волге до Самары. В Самаре перегрузились в эшелоны до Оренбурга, против белогвардейского генерала Дутова. Бригада стала под №97. Командующим бригадой стал тов.Сорокин Яков Васильевич.
   Город редко подвергался артиллерийскому обстрелу. Вскоре бригада вошла в состав Заволжского военного округа. Всему командному составу предложили откомандировываться по военным округам по своему выбору. Я избрал Харьковский военный округ. Штаб был в Екатеринославе. Проведя в дороге целый месяц, я, наконец, добрался до места. По ликвидации ХВО был откомандирован в Харьков в распоряжение упродокра (управление военно-продовольственного снабжения, - прим.Л.Т.) Украинского военного округа.
   В августе 24-ого был демобилизован через округ, где мне было предложено отправиться в Москву в военное училище. Была назначена медицинская комиссия, и из партии в 40 человек, 18 было забраковано по состоянию здоровья. Все были, как и я, участники 1-ой Мировой и Гражданской войн. Здоровье подвело и меня. Военная служба для меня закончилась.
   И я оказался на Бирже труда. Платили 15 рублей в месяц. Приходилось подрабатывать на погрузках или в фабричных кочегарках. Наконец, где-то на шестом месяце, ко мне подошёл в здании Биржи один человек и, поговорив со мной, предложил работу в экспедиции издательства «Украинский рабочий» на Университетской улице. Оформив тут же бумаги, поступил на работу. Зарплата в первый месяц составила 60 руб, а во второй – 70. Шёл 25-ый год. Это был период Новой Экономической Политики, организованной по указанию В.И.Ленина.
   В январе 24-ого Владимир Ильич ушёл из жизни, оставив великое наследие – Страну Советов. А я, тем временем, 4 года проработал в подвальном  помещении при электрическом свете. Моя зарплата уже составляла 90 рублей. Администрация отправила меня на курсы восточных языков. Я стал студентом Турецкого отдела. Изучали турецкий язык, арабское писание, географию и экономику Турции. Занятия проводились на ул.Революции три раза в неделю без отрыва от производства. Однажды, в этот период, встретил в Доме учёных на Совнаркомовской улице отца Расула Гамзатова, Гамзата (дагестанский поэт –прим. Л.Т.). Познакомился, разговорился с ним, и он, записав мой адрес, пообещал мне выслать книжку о Гражданской войне в горах Дагестана. Ждал, но книжки так и не получил. Возможно, Гамзат забыл обещанное.
   В один из декабрьских дней 28-ого года поскользнулся, упал и сильно повредил ногу и спину. Два месяца не мог посещать курсы и был вынужден оставить их и работу. В 1930 г. поступил на работу в подписной отдел издательства. Окончил стрелковую школу Осоавиахима и поступил в 31-ом на работу в центральный совет Осоавиахима на должность инструктора по стрелковому спорту. На этой работе пробыл до 1934 г. В 35-ом поступил на работу в ХИИТ инструктором по стрелковой подготовке, и в конце года, в связи с ухудшением зрения, уволился. В 1936 году поступил в КОГИЗ в подписную контору, где проработал в должности ответственного исполнителя стола заказов вплоть до 17 октября 41-ого года.
   В летний период 41-ого работал на оборонной работе по утройству противотанковых заграждений, в районе станции Зачепиловка.

   О том, что последовало потом, а также о моей встрече с мамочкой и о совместной жизни я изложу в 4-ой части описания своего жизненного пути.


                ТЕТРАДЬ 4
 
    ЧАСТЬ 4  несколько сокращенная. 

   Год 1932. На лагерном сборе вблизи Харькова произошла встреча с Зипер Прасковьей Михайловной, ставшей твоей матерью и моей женой. В 1937-м году 6 октября появился ты, сынок. Вес 4,100 кг. Летом 1939 г. ты внезапно заболел, отравление. Мы с мамочкой тебя повезли в город в первую поликлинику. Врач, профессор Безбрыжая сказала: «Зачем вы привезли ребёнка сюда, везите домой умирать, он безнадёжен». Я назвал её сапожником и увёз сына в пятую детскую больницу. Там старый врач Константин Михайлович Прошкин осмотрел, сделал необходимые медицинские мероприятия, и выйдя к нам с мамочкой, сказал: «Родители, идите домой и будьте спокойны, ваш мальчик будет жив, всё в порядке». Когда я ему рассказал о поступке Безбрыжей –  он развёл руками, сказав, что это странно и весьма подло с её стороны. Я остался ночевать в городе и периодически звонил в больницу. Мне отвечали: «Спит, дыхание нормальное», или, к примеру, что ты пьёшь чай, или зовёшь маму. На третий день мы тебя забрали. Фамилию этой мерзавки я до сих пор забыть не могу. Часто с благодарностью вспоминаю Константина Михайловича Прошкина. Он умер после войны.
   Ты продолжал расти. Всё шло нормально вплоть до начала войны.На фронт я не попал. Медкомиссия забраковала меня по зрению, выдав белый билет. Я был отправлен на фортификационные работы (противотанковые рвы, эскарпы, пулемётные гнёзда и т.д.)
   В одну из осенних ночей наша группа начала отход. Прибыли в Харьков, и словно всё растаяло. Начальство эвакуировалось. Наш Когиз тоже улепётывал на Восток. Посадочные талоны я так и не получил. И не только я, но и другие. Говорили, что получат дополнительно. Очевидно, талоны были получены, но раздали только своим.
   Небольшой запас продовольствия быстро закончился. Зима наступила снежная, холодная. Начал ходить на менку за 50-60-70-80 км. Иногда твоя мама меня одного не отпускала, боялась, что я где-либо выбьюсь из сил и замёрзну. Наступил апрель 1942. Шкаф, комод остались порожними. Снимал с себя последние брюки и обменивал на буханку хлеба. Тебе, Олег, было четыре годика, и ты мне говорил: «Папочка, достань кусочек хлеба, я хочу кушать». Я уходил в город к знакомым и выпрашивал. Свою часть тоже оставлял тебе. У меня опухли ноги, и я слёг. Тогда я сказал: «Паша, бери детей и переходи из села в село, пробирайся на Родину, а меня оставь». Сдав меня на попечение Беловицкой Татьяне Андреевне, и где-то достав пуд буряка, из которого Т.А. делала отвар и поила меня, Паша с тобой и Володей ушла, но вскоре (через 2 недели) вернулась. Я как-будто начал выздоравливать.  Было решено всей семьёй пробиваться в Ново-Каракубу (на Родину нашей мамочки). Я отправился в Харьков получать пропуск до села. Написал заявление. Через час вышла переводчица и сказала: «Женщина с детьми  может идти свободно, а Вам без пропуска нельзя, патруль встретит и на глазах семьи расстреляет, в эту сторону пропусков ещё не выдаётся».
   Оставаться здесь означало умереть голодной смертью. Решили – мамочка, ты и Володя должны немедленно уходить через Липковатое (там жили знакомые и была надежда, что они немного снабдят на дорогу, что  и произошло). Наметил на бумаге маршрут движения. И в один из дней мая 42-ого они ушли, а я остался. Было время страшное, тяжёлое.
   Я остался. Как-то, в декабре 42-ого, я и Матюхин А.П. пошли на менку в сторону Полтавы. Около села Чутово нас схватили немцы. Привезли в какой-то бывший совхоз (кажется, Красный) и заявили, что мы мобилизованы на две недели, наши вещи будут в сохранности, а при попытке бежать мы будем пойманы и расстреляны Через два дня из совхоза погнали скот в Кременчуг. Меня использовали как подводчика на санях с сеном. За это время у меня в дороге случилось два ЧП. Не разбирая своими глазами дорогу, перевернулся на косогоре, и второй раз оборвалась оглобля, и пока я её прикручивал, вся колонна ушла на пол-километра. Шёл снег, и я, заметив на развилке дорог какую-то башню на левой стороне, направился налево. Спустя некоторое время услышел выстрел, и оглянувшись, заметил, что ко мне мчатся трое конных. Подскочив, с отборным матом, хлестнули меня несколько раз нагайкой по спине с криком: «Старый партизан, поворачивай, хотел убежать и лошадей увезти!» (сзади саней были две верховых лошади). В сопровождении полицейского я повернул назад. На станции Галещина меня заперли в кухонное помещение, принесли два ведра с мясом, и приказали варить. На окне была решётка. Через час пришёл полицейский, взял мясо и, ругая своего старшего, дал мне четыре куска. По прибытии в Кременчуг, во дворе мукомольной мельницы, меня вновь изолировали в какой-то чулан. Анатолия Павловича (Матюхина) я не видел с села Машевка, где меня заставили кормить скот. Я заметил, что кто-то наблюдает за мной. Это был полицейский, давший мне мясо. Он сказал мне, что его старший приказал ему следить за мной. Позади клуни (помещение для молотьбы и хранения хлеба –прим. Л.Т.) стояли три подводы, на них были мешки с сахаром. Полицейский подошёл, осмотрел подводы и исчез, видимо, где-то притаился. Минут через 45 явился старший, и, в сопровождении полицейского, отправил меня в дом, где были такие же, как и я. Примерно через час явился старший (он был рыжий, опухший от самогона) и приказал мне вновь идти в чулан. Я, заподозрив, что он затевает что-то нехорошее, отказался идти. Всё это происходило ночью во дворе дома. В ответ на мой отказ, он ударил меня прикладом в левое плечо, в ключицу. Было больно. На повторный приказ я опять ответил отказом. Грянул выстрел, пуля свистнула около головы. Тут же на выстрел из дома выскочили полицейские, хозяин дома, переводчица и немецкий офицер. Переводчице я сразу сказал, в чём дело, и она объяснила офицеру. Старший был пьян. Офицер отвесил ему несколько пощёчин и сказал что-то по-немецки. Та перевела: «Если повторится что-то подобное, и он будет продолжать пьянствовать, я его сам расстреляю». Хозяин завёл меня в хату, но заснуть я не смог.
   В Кременчуге меня не отпустили, как обещали. По временному мосту через Днепр перешли на правый берег. К вечеру оказались в каком-то бывшем совхозе, куда был сдан скот. На второй день посадили на подводы и - в обратный путь, в совхоз. Обменяв там же свои вещи на муку, масло, пшено и пол-хлеба и оставив свои саночки, с мешком за плечами, я направился в Карачёвку. Добирался долго и трудно. Иногда не пропускали, но с паспортом на руках, всё-же продвигался. К марту, окольными путями, добрался до Карачёвки. В апреле, с котомкой за плечами, получив пропуск на украинском и немецком языках, двинулся в дорогу, через Липковатое-Павлоград-Новая Майорская, Старый Керменчик в Ново-Каракубу. В пути задерживали, но пропуск облегчал продвижение. В нём было указано, что «ищет свою семью» и надпись: «документом для прописки служить не может». К исходу одиннадцатого дня прибыл в Ново-Каракубу.
   Был вечер. Мамочка с Володей и тобой, Олег, вместе с Мишей, Диной, Марией Николаевной сидели на улице. Я прошёл мимо. На меня посмотрели, но узнать было нелегко: худой, чёрный, заросший, весь в пыли. И вдруг Олег, ты, пятилетний, вскрикнул: «Это папа!». Все бросились ко мне – объятия, слёзы. Наконец я с семьёй. Это был май 1943 г.
   Где-то надо было работать – семья 4 человека. В сельском хозяйстве я не годился: однажды послали пасти три пары быков, а ночью они разошлись и, гоняясь за ними, потерял пару быков. Пригнал утром две пары, а сбежавшая пара пришла ночью сама. Виноваты глаза. Устроился чернорабочим на маслобойку. К тому времени немцы уже отступали. Шёл конец июля 43-ого. Мы прятались в посадках и кукурузе.. Тогда-то и увидели нашу кавалерию. Всё кончилось благополучно. 15 августа нас с Котей забрали в армию. Котя ушёл на медкомиссию и больше я с ним не виделся. На поверке стрельбы из боевых винтовок, я не видел мишени, стоящей в ста метрах, и не стрелял. Командир полка послал меня на армейскую медкомиссию. Диагноз: «не годен даже для обоза 2-го разряда».
   20 человек забракованных откомандировали при пакете в распоряжение военкомата Старый Керменчик. Дали отдохнуть месяц и в начале января 1944 г. направили в Азовско-Черноморское управление Мариуполь-Порт, на трудовой фронт, где я проработал пять с половиной лет, побывав в трёх разных городах до 1 июля 49-ого.

                К О Н Е Ц