Рискирдэ сострунэ

                Рискирдэ сострунэ*

Лет с семи я совершенно осознанно заявлял родителям, что стану только актером. Всякие экстремальные службы вроде пожарной или милиции отметались мною мгновенно. Но, когда после армии я поступил наконец в театральный институт, то почти сразу же почувствовал себя этаким бастардо, незаконнорожденным, как говорят итальянцы. Причина проста — будучи уверенным в невозможности обучения профессии без полного доверия к педагогам, однажды я открылся художественному руководителю курса в ненависти к совет¬ской солдатчине. Он спросил, я ответил — «Обыкновенный фашизм».
Чрезвычайно сложного характера человек, тип: - мужчина-женщина, по определению Мопассана, этот педагог сделал свои странные выводы на мой счет и из активного студента я был переквалифицирован в наблюдателя со стороны. Руководитель перестал уделять мне внимание и лишил ролей.

*Порванные гитарные струны (цыг.).

(Очевидно, это предисловие мне необходимо, чтобы оправдать свое дальнейшее разгульное поведение...)
Потеряв возможность реализовать себя сценически, я стал играть любимые персонажи в жизни. Для этой трансформации мною выбраны были идеальные подмостки — цыганские кабачки. Особые симпатии отдавались ресторанам «Золотые рожки» и «Прибой», что на Моск¬вареке близ кинотеатра «Ударник». За их столиками я был Булычевым, Карамазовым и Федором Протасовым одновременно.
Мой «театр» поднимал занавес чуть позже, нежели столичные. В семь часов собирались посетители, а уж к восьми появлялись в зале цыгане. Представляю, какие гримасы я строил на своем скуластом лице, проживая страсти героев Достоевского, Горького и других великих...
Иногда «спектакли» заканчивались плохо. Помню, однажды ко мне пристал пьяный залетный с кампанией татуированных дружков и мне пришлось спасаться вплавь, выпрыгнув со второй палубы дебаркадера после неравной схватки.
Н-да... Публика в ресторане собиралась странная. Заглядывали иностранцы, падшие женщины и скромные советские миллионеры. Все мои стипендии, а также регулярную помощь от родителей я лихо тратил на шампанское и цыган. Ах, как же они пели!
К полногрудой тете Розе я даже частенько напрашивался в гости, тоскуя по огромной разнице между кабацким репертуаром и домашним исполнением старинных романсов в кругу друзей. Раскосый цыган Мотя был моим любимым солистом средь мужского состава часто меняющихся ансамблей. Когда Мотя пел, выставив вперед два случайно сохранившихся после бесчисленных драк зуба и пряча раскосые глаза, я видел его красавцем-героем из оперетты «Цыганский барон». Помните? «...Я цыганский барон, я в цыганку влюблен!» (Если бы моя мама знала, к чему приведет ее стремление с детства ознакомить сына с музыкальной и театральной культурой страны!)
Вот с этим Мотькой и парочкой иногородних девчушек, забежавших поужинать в «Прибой», мы поехали однажды догулять... Помнится, был уже час ночи, когда мы прикатили в такси на пустующую квартиру моей сестры. Цыган был в ударе! Гости Москвы: Даша и Маша — в восторге. Мотя достал коньячок, девушки быстро приготовили закусь, и мы сели за стол.
Изрядно выпив, что мне не свойственно, я стал подпевать приятелю на последних возможностях голосовых связок, смешил девушек театральными историями, часто выходил на балкон покурить и абсолютно не заметил, как исчезла Даша. Мне сразу показалось, что Мотя странно косил на нее свой черный глаз, и посему, почувствовав неладное, я побрел по комнатам — ее не было...
Вдруг, я услышал крик Маши и щелчок задвижки двери ванной комнаты. Раздались всхлипывания... «Напилась, что ли?» — мелькнуло в моей нетрезвой голове. Я постоял пару минут — все стихло. Ну, ладно, пойду ей кофейку сделаю, что ли...
     Мотя, по-прежнему, сидел в зале, спокойно перебирая струны. Он глянул на меня и пропел: «Машка напилась...» На вопрос: - «Где Даша?» - Цыган недоуменно пожал плечами.
Я ему не поверил, подошел и постучал в дверь ванной. Маша снова заплакала, а я потребовал открыть - она послушалась. Под глазами бедняжки наливались синяки! Обезображенное лицо ее так меня поразило, что я едва смог выдавить из себя: «Кто?!» Она кивнула на комнату, где наигрывал цыган и стала умолять не бить ее больше и отпустить.
Я все понял и ринулся к Моте! Раскосый садист ждал... Он предложил выпить по чарочке. Мне же пришла безумная идея — немедля выкинуть цыгана в окно. Мотя будто читал мысли: «Правильно, убей!» — тихо попросил он и залпом выпил. Я очнулся.
—  Мотя, за что ты их?..
—  А они твари, как моя жена. Бросила мужа и лишила встреч с детьми.
—  Ты и ее бил?
—  Цыган не бьет — не любит...
—  Сволочь!
—  Кто знает...
Хлопнула входная дверь. Очевидно, Маша сбежала. Что делать?!
Мотя запел: «В час роковой...» Я отнял гитару и, пнув его ногой в грудь, стал рвать вилкой струны. Цыган в упор смотрел на меня раскосыми глазами и плакал. Потом вдруг схватился за нож, но я ударил его по голове гитарой и он сполз с дивана на пол. По трубе застучали соседи. Я окончательно протрезвел — надо уходить! Они, или девчонки могут вызвать милицию, а мне, худшему из студентов, это грозило бы выгоном из вуза и статьей за «хулиганку». Я сунул растерзанную гитару в чехол, взвалил безумного Мотю на плечи и покинул квартиру.
Машин на дороге не было. Цыган от холода пришел в себя, попросил инструмент. Я отдал и он, скуля, оперся на него, ожидая такси. Появился грузовик. Я его тормознул, сунул в кабину тщедушного певца, затем молча дал водителю пятерку — грузовик умчался.
    ... Долго шел я пешком, раздумывая над несоответствием реального и сценического, потом поймал частника и поехал в театральное общежитие.
Всю ночь мне снились драные гитарные струны. Они металлическими змеями душили и жалили меня. Утром я обнаружил в постели вилку...
Занятия пришлось пропустить — страшно болела голова. Я решил похмелиться и отобедать в другом цыганском кабачке «Золотые рожки». Однако прямо на входе пьяный старик с серьгой в ухе чиркнул меня по голове «заточкой», очевидно с кемто спутав, и я, зажав рану рукой, спасаясь от невесть откуда появившейся милиции, помчался по лабиринтам московских двориков, кляня почем зря любимый мною народ и генетическую наследственность папы, буяна и алкоголика.
На другой день, мой художественный руководитель увидел мою перевязанную голову, подошел и тихо спросил: «Что случилось?» Я ответил: «Упал». Он минуту подумал, глядя на свои новые туфли и предложил покинуть вуз. Я был не против — выгоняйте!
То ли для этого был нужен веский довод и не нашлось - Министерство культуры заботилось о нас! А может шеф передумал, но меня оставили в студентах!
Господа, ну как же не отметить такое событие?! Я с трудом дождался воскресного вечера, содрал с себя повязку и поехал в «Прибой».
К моему удивлению, в зале не оказалось оркестра. Официант сказал, что все у Моти и быстро ушел... Расспрашивать у других я не стал — поехал к певцу домой.
Во дворе и в передней собралось много цыган. По их скорбному виду я все понял. Сумасшедший Мотя упокоился. Он лежал в гробу при костюме и цветах, а один знакомый тихо мне шепнул: - «В день рожденья кто-то нанес ему тридцать ножевых ранений, разбил гитару и исчез».
Оглушенный происшедшим, я постоял еще пару минут, потом тихо покинул дом.
      И снова бежал я от самого себя, петляя по московским улицам, а в голове рыдал высокий Мотин голос, исполняя мой любимый романс: «В час роковой...»