Что за жизнь пошла у бедного еврея?

1.
Наша раса в том не права, что по праву тех, кто выжил,
отрывается неправо в Гонолулу и Париже,

обшивается у Мони, у Исаака - от тоски допивается до шмони,
и дырявые носки носит гордо повсеместно... Украинцы мы, известно -

все иные после нас шли в свой самый первый класс
опускаться обестыже... в Гонолулу и Париже...

2.
Весь стану сед, хоть головою рыж – мои стихи умчат меня в Париж,
и там без зла за прошлое своё я съем за ланчем праздное враньё.

Я съём на ужин прошлые грехи - в них столько лет мочалились стихи,
в ни столько обетованных чудес, которые шли злу наперевес.

С которыми и мучился, и жил, иной судьбы, увы, не заслужил,
был не продажен, пил за кое как, всю боль судьбы зажав в один кулак.

Но время шло, и вот я говорю: Париж, Париж... Я Киев свой люблю!

3.
У абсурда солёные уши в лунных мочках бездонных ночей.
В сны заходим мы сказки подслушать и увидеть волшебный ручей.
Вдоль ручья бродит старый башмак, сплошь зеленый, как скисший форшмак.
Ясно – левый, иной не ищи, лунной ночью его подбери!

Да к веревке вяжи поживей, крепче левой держи, не робей, –
не ногою, рукою, чудак, запрокинь его за спину – шмяк!
Получилось? Ну что ж, не спеши…. За собой осторожно тащи
мимо чащи – в ней дремлет Морфей, мимо бурых приземистых пней,

Лунной ночью, войдя на дорогу, сам с веревкою в левой руке,
ты эльфиц придорожных не трогай в их волшебном цветочном лубке.
Уж давно не даны им поляны, пробежала слеза по щекам,
всюду стонут планеты изъяны, вся планета сдана чужакам!

И бреди до тех пор по дороге, пока вдруг не почувствуешь в миг,
что ботинок наполнился вроде некой силой нездешних вериг.
Некой тяжестью, неким участьем, и уже сам ботинок не тот,
потому что наполнился счастьем – Домовой в нём отважно гребёт

Лунной ночью, привязанный к левому твоей самой упорной руке
Домовой в башмаке очумело въедет в дом твой, чтоб жить в комельке….
Ты оставь его там посередке среди комнаты на три денька,
Дай привыкнуть, обжиться в охотку. Да и сам в дом входи не спеша,

И с оглядкой, с иконной обновкой ты молитву при нем сотвори,
чтобы в доме ему жилось ловко, ну, а злыдни навеки ушли!

4.
День ремонтов – двери-звери, прохудился унитаз,
целый день на закусь съели, как под шубой пеленгас.
День ремонтов – вантуз, сливы, срывы нервов в сей момент,
задолжались черносливо, словно крепко вредный шкет.

Магазины, неустойки разно всяческих минут,
загуляли птицей-тройкой, сомон напастей – капут!
Жизнь диктует, не горюет свои правила игры –
только тот в свой вдуй не дует, кто без вдуя и... кумы.

Всюду лобстеры на сдачу и прискорбность новостей –
мир в ремонте, мы в аттаче среди мелких пакостЕй..

5.
Вида-Альгис, Альгис-Вида… Прожит отпуск словно день.
Поезд мокрою ставридой мчит сквозь станции в апрель.
Ручейком бежит по лужам какофония дождя --
мой приятель сном простужен: он сквозь сон искал тебя.

Не в вагоне – на перроне между новью и судьбой,
а в ударном батальоне, где Литва звала на бой.
Но на стыках перепалка , а под небом – ореол:
хеттов древняя закалка и Египта бастион.

В бастионе, на кордоне – разночтенье древних уз:
хетты все как на ладони, а литовцев – сжал Союз.
К поездам прижаты шпалы – приварили их в ночи,
чтоб литовское не крали на спецдачи «ильичи».

Чтоб восстало на моленье, славу Господа храня,
молодое поколенье, как единая семья.
Чтобы с даром материнства было право на обет
отвести от зла бесчинства новой юности рассвет.

Чтоб от хеттского начала до литовских древних фей
на свободу поднимала песнь литовских матерей!
В каждой матери-литовке проповедницы земли,
на которой приварили к шпалам треки мужики.

Чтоб не тронулись в дорогу, в Русь хмельную поезда.
Оттого, что, слава Богу, если этот Бог – Литва!
Если этот бог прикажет – Вида с Альгисом пойдут
и под треки танков лягут, и совок с земли сотрут!

6.
В свойствах нации нашей толока – в жёлтых клифтах пыхтит молодёжь,
в красных – с мамками тятьки малёхо по-житейски долдонят: Даешь!

Руки их от усердия марки, но теплеют от счастья сердца –
Из подвоев вчерашних подранков – распрямляются ввысь дерева!

В каждом дереве сны Кали-юга и запретных в веках Атлантид,
И февральская снежная юга, и волшебный апрельский гамбит.

Словно изморозь божьего сна пробуждает собою весна…

7.
Троллейбусный заградотряд... Здесь не пройдут антисемиты
под видом "за_народной" свиты - здесь Кернес выставил наряд.
Здесь Кернес выставил заградно весь транспорт города трехрядно,
поскольку всякая мошка сорвалась с своего вершка...

И, ищет, право, в злости смуту, и ищет точку абсолюта -
опять крушить наш древний род, но мы давно уже НАРОД
и в кобелино-сучьей вязке давно свои читаем сказки,
свою имеет правду соль и херим напрочь карамболь...

...антисемитов разной масти, они не ведают участья,
в глазах их вечная резня и сирых лозунгов мазня.
Они - извечно прощелыги, в их памяти одни блицкриги,
но был за этим наш парад - победный у Кремлевских врат.

Где за колонною колона швыряла подлые знамёна
у древних стен, чтоб никогда не возродилась шантрапа.
Троллейбусный заградотряд... Народной памяти наряд!

8.
Старушек в скоромойку Астроплана отправят на недолгие срока.
Всё в общем-то изведано, по плану, да только не хватает их, ув-ва…
Всё ведомо, проведано по тексту, чего уж там о вечности травить,
они ж тебе не божие невесты – успели, как сумели, жизнь прожить.

И что судить о прошлом пересуды – собрались, и на небо, в облака,
чтоб созерцать иных людей простуды душевные сквозь новые века…
Они теперь для времени чисты до самой крайней жизненной версты.
За нею  – лет ушедших окаём и праведных старушек легион…

9.
Вино из одуванчиков, варенье - это слишком,
цукаты желтых пальчиков свиваются вприпрыжку,
и вот уже нарядные головки пастилы,
чуть весело обрядные, чуть родом из туфты...

Чуть чопорно коровные - жевала их корова,
немножечко обломные – что, в общем-то, не ново,
на сахаре - не махере из прочего дерма,
гонять чаи с ним запросто - чу, патока одна!

на солнечном прозрении средь майских голосов
хлебают чай с вареньицем друзья под разносол...
бесед, вальяжно уличных житейских прибауток,
а фининспектор коситься - сквалыге не до шуток.

Он баночку вареньица давно арестовал -
глаза от злобы пенятся... облом, обрыв, обвал...
Все слизано до капельки в чужом приветном доме,
а фининспектор мается - ему весь мир обломе...

Не отстегнули злобному ворюге-упырю,
глаза его утробные - теперь сей дом сожру!
Не слопает, удавится у самой у печи,
где щедро в крынках парятся на праздник куличи.

10.
Заплечные ангелы едут далече – сжался микробус под натиском тел.
Люди поджали и губы и плечи, ангелы – крылья, таков их удел.

Люди в микробусах – шифр на подвёрстке,спешная вёрстка по контурам дня.
Ангелам тяжко – они перевёрсткиэтого мира, атлантам родня.

Но им предписано быть за плечами мира, живущего в серые дни.
В дни, когда души крошат куличами в сточные раны  трудяги земли…

11.
Родовые кладбищА... несть их в градах земли,
в городах - пепелища без души и любви.
В городах нет плаценты оборвавшихся нот,
в городах диссиденты и духовный подлог.

Непривязанность Веры к сердолику судьбы -
всюду строим галеры без тепла и любви,
всюду райские путы и отбитый погост,
тот, который без смуты под корнями берёз.

Родовые кладбищА - как они далеко,
в душах наст пепелища и судьбы толокно,
в душах горькое право забывать о былом,
всюду стёб без управы и судьбы окаём....

Чернопрудная глина вязнет в тине дождя
слёз, которыми были струи ливня вчера,
а сегодня присохла на душе в полный рост
и прогоркла короста без стыда и без слёз.

Не пробьётся былинка, не прорвётся росток
в этой жути в обнимку с тем, что кануло в сток.

***
Зашивают могилы в мундиры камней -
ни друзей, ни врагов не сыскать, хоть убей.
Все уехали в полночь, ушли в никуда,
в отшумевшие прежде упрямо года.

Отзвенели, отпели, отпили вино…
На могилах сегодня мундиров жнивьё.
В каждом камне молчанье на тысячи лет,
в каждом выдохе вечности их уже нет.

В каждом вздохе столетий иные лады,
среди них мимолетны и наши следы.
Очень хочется, Время, окликнуть подчас,
тех, кто прожил на этой планете без нас…

***
Они не думали о бедах, о пенсионном кондачке -
так были заняты Победой, что нам оставили "же_тем"...
Любовь к судьбе, переходящей из боли в боль в победный час,
но жили честно, настоящим, не опекая, в общем, нас.

Не прижигали нас разлукой и похоронок па-де-де,
которым не дойти до внуков, - у этих тачки в голове,
а с ними в срачку слов прокачка, бабло... чухляндия без риз.
Бегут их внуки в мир бурлящий, где нет спадлюченных границ...

Уже есть правнучки Победы, по пальцам стал их вспоминать.
Катюш не сыщешь... что там... где ты... . Кэтрин-Марии в вашу мать...
Сбежали все по закоулкам, страну оставили в дерме,
поскольку урки на прогулку теперь выходят налегке...

по святместам и душам нашим, где светлым образом храним -
в дерме рейхстаг горит парашей, а с ним поверженный Берлин.
Сегодня в памяти сторицей уже былого не понять -
криминоген по жизни мчится, уна-унсо во всю кичится - вот это Киев - вашу мать...

И нам пора восстать ребята, и нам пора идти на бой
за наших внуков, как когда-то шли наши деды... за любовь!

12.
Развешены во времени пространства царей, провидцев, падших простаков -
я не ищу у мира постоянства, мелькает он столешницей резной.
Очки, и те сменил на стеклышки  чудес, в которых мельтешит калейдоскопом днесь,
с которыми легко  порваться невпопад в чужой либидо и в майский звездопад…

В студенческом бистро, открытом налегке в каком-то нежилом подольском уголке
жую тирамису в чужом pret-a-porte на тарталетке дня под запах сигарет.
Хоть сам я не курю, и сыт давно судьбой, в которой прочудил я шесть десятков лет,
и  вот уже молвы, и той толково нет, не щелкают меня, пренебрегая мной…

Развешены мечты, пиджак не свой с плеча, и старые друзья давно ушли в entre –
ужасно клоунят, обычно невпопад, и заедают стыд узорчатым соте.
Очки и те с мольбой, - не надо, не смотри на таинство вещей дозорным вестовым.
От мира нет вестей, да Бог уж с этим… Жив?! И ладно вопрошать, броди по мостовым…

Так в смальте подоплек расплавленных камней отыщутся слова, которые прошли
сквозь времени резец в неистовый финал - их сам ты начертал в дни юности свои…
Подпрыгнуть высоко, дотронуться небес, и отпружинить так, чтоб радуга взошла
над мира естеством, и мир проникся весь - вот жил-де в мире я, по облыцам ходя…

Бреду по облакам, чреда чудес зовет обычностью своей - рецепт разгадан весь,
да только отошло желание моё явиться в мир мечтой, чтоб озарился днесь.

13.
Приперченно в еврейских междометьях со мной общалась от рожденья мать.
Я отдал бы сегодня всё на свете, чтоб снова этот голос услыхать.
- Халемес - говорит мне время вязко. по-матерински: шейнерпут... - журит.
И хоть уже не вериться мне в сказки, но - гобрахт мунес! - мама говорит..

***
Вылетела улочка из сердечка, выбежала улочка из местечка,
пробежала музыкой по земле, пробивалась по небу в звёздной мгле.
По тропинке узенькой в мирозданье вырывалась улочка на заданье,
простелила улочка тропку мне – алеф, бейз, вейс, гимель – звёзд каре…

***
Небесные кляйзмеры, землю покинув, сели на возик карсиловский плоский,
и, от земли оторвавшись, поплыли по небу в вечность дорожкой обозной...
По облакам их носило далече, над разнотравьем, покосами в поле,
им бы в местечке своем оказаться, только их штетел не сыщется более...

Боль отошла над остывшим местечком, сказка упала на плечи словами -
бабулэ майсес светло и извечно мягко хранит за свечными замками....
Свечи в сундук она прятала прежде, чтоб хоронить, отпевать у миноры,
страшная память ушла в бесконечность, нет того времени, нет того горя...

Плачут цимбалы, пиликает скрипка, а контрабас, что козою рядится,
под барабан блеет мягко и прытко... хочется заново лечь... и родиться...
Кляйзмеры в небо плывут с чумаками, небо одно и одна Украина,
Ребе у возного просит: - Козаче, дай поклонится родной домовине...

Музыка стихла, оглохли цымбалы, и козаки прослезились пейсато...
Время забыть, то что тузились лбами, правнуки, даст Б-г, не будут врагами...
Вновь заиграли на возе семь сорок, тут уж рванулись плясать украинцы,
черт им не дьявол, и тать им не ворог, правнукам с неба прислали гостинцы...

Солнца краюху - от уха до уха, дождь по росинке, роса под ногами,
бродят мечты по земным закоулкам. Кляйзмеры в небе играют над нами....

***
Что за жизнь пошла - ни шубы, ни ливреи, ни полушки нет у бедного еврея...
не отыщется и пива хоть полкружки, всюду жизни переместной крпорушка...
А Мойсей велел век не сидеть на месте, подыматься за морА - там мёд и вести,
там гешефт и мира нового начала, и надежда для еврейского кагала...

И при этом всякий заново известен, потому что снова признан и уместен -
шьёт манто для дам, а для господ - так фраки, а к тому же в синагогу лапцедраки.
А к тому же продает места молитвы, и иные шахер махер - спод и бриты...
ведь без споднего белья вы не уместны, а без выбретости мест не интересны.

От имтимных мест до пейс без бритвы туго, люди брейтесь и возлюбите друг друга,
за мацою даже очередь приятно, за судьбою этот стих читай обратно
Что за жизнь пошла - ни шубы, ни ливреи, ни полушки нет у бедного еврея...

14.
Клоуны черные, клоуны рыжие, где же вы денете очи бесстыжие,
с кем вы до времени будете сами, с чем вы уснете с седыми власами.
С чем вы проснетесь, и кто вас приветит, коль вы давно ровно кол на планете,
кол это вбит в ваши души седые, сами вы кто, и когда вас любили.

Сами вы с чем, для чего и откуда, ваш ли прапрадед извечный Иуда,
ваши ли предки ярились на вече,с тем, чтобы после пожить человечьи.
Но не пришлось, не случилось, не сбылось, в клоунской маске судьба растворилась,
в клоунском счастье ошмётки оскомы… Рыжие, черные… Вас – миллионы…

Плачут  за вас материнские слёзы подле икон, где в крови туберозы.
Знать вас не знаю, и зреть вас не видел, просто по жизни, как мог, – ненавидел.