окно

каждый час, повернув голову,
я могу видеть, как справляют нужду
сливки местного общества.
почему
я зову это место домом?
и таких, как я, больше ста.
почему я всё ещё здесь?
почему я смотрю в окно?
почему я смотрю?
почему я?
почему?
почему я вынужден жить пилигримом
в пространстве своей же квартиры?
почему из окна по ночам
я покорно слушаю визги
автомобильных драм
и брань сливок общества минска,
что пьют здесь, а позже мочатся?
почему по двум сторонам
от меня никто не живёт?
неужели они умней? неужели они свободней?
один уж точно — он умер.
почему за одно лишь сегодня
я слышал в сумме
плач уже трёх детей?
почему здесь всегда тень
и солнце по расписанию,
но и тогда оно светит тенями?
почему вокруг пять аптек,
но ни одного храма?
почему это картонное здание
даже розовый делает мрачным
и одуванчики
брезгуют здесь цвести?
почему одной летней ночью
у меня под окном, не утрирую,
кто-то кого-то насиловал,
а я, дурак, смотрел бергмана
и думал, что всё в порядке?
почему клумбы и грядки
местных пенсионеров
усеяны
не морковью и орхидеями,
а тушами тех самых,
мертвецки пьяных,
однако уверенных
в себе и своём праве?
почему хотя бы раз в год
кто-то пытается сброситься с этой пятиэтажки?
и картина одна и та же:
полуголая баба на третьем, зеваки и мчс.
баба что-то орёт,
бабой владеет бес,
а может и просто водка,
тогда и она сливки общества.
её снимают, будто котёнка
с бетонного дерева,
увозят — праздник закончился,
все расходятся, ничего не было.
я остаюсь.
мне лет восемь... семь... всё равно.
я смотрю на её окно
и всё ещё слышу раскаты
рёва, визга и мата,
льющихся из её пасти,
в то время, как местные власти
принимали решение
о депортации оной в содом.
я знаю, что здесь мой дом,
я знаю, что здесь я рождён,
я знаю, что здесь я расту.
я смотрю на её окно,
я теряю здесь чистоту
своего детского разума.
потерял.
не сразу, но
потерял.

я не хочу
звать это место домом,
я не хочу
смотреть в это окно
я не хочу
быть здесь.
я не хочу
быть.
я не хочу.