Поэма без сюжета. Глава 2

Четверть века долго тянется,
но проходит очень споро –
то и дело мир, как пьяница,
норовит просыпать порох.
Чем сильней страна унижена,
тем слышнее бьёт копытом;
только кто-то скажет: «Стрижено!»,
рядом тут же крикнут: «Брито!».
Хитроумны и запасливы
слаборазвитые жители,
что воспеть тирана счастливы
и горды распять Спасителя.
Посреди людского ропота
жжёт вопрос неутолённый:
чем же кончит эра роботов,
марширующих в колоннах?

Где речка Яуза вальяжно
дарит себя Москва-реке,
и бельведер многоэтажный,
возвышенный невдалеке,
в мостов темнеющие скобки
глядится из-под облаков,
а заурядные коробки
кругом набросанных домов
свои заботы и печали
в себе замкнули – там едва ли
кто выделит могучий дом,
обвитый лентами балконов:
библиотека от района
уютно притаилась в нём.
Читальный зал с абонементом,
в стеллажных джунглях пыль веков,
и царство тишины с акцентом
на лёгкий цокот каблучков…
Здесь, в кабинете тёмно-синем,
мы вновь встречаем героиню:
Она по-прежнему мила
и вся в бумагах и делах.

Высотный дом – хвала эпохе!
Он ей во славу возведён,
им обыватель восхищён,
не мысля даже о подвохе.
Но знатокам он предстаёт
лишь второсортным суррогатом
заокеанского собрата,
которого не достаёт
в своей эстетике плаката
по формам, чересчур разжатым,
по технологии, затратам,
по глупым башенкам-ежатам,
да и по тем, кто в нём живёт.
Хотя, когда б не бум и ложь,
и он, по-своему, хорош…

Покончив с критикой столичной,
признаем антропологично:
бывает – и среди людей
высотный зиждется пигмей!
Я знаю парочку бретёров,
актёро-кино-режиссёров, –
талантливы сверх головы,
да вот не гении, увы.
Казалось бы, твори творец! –
тем более, на жизнь хватает…
Ты – молодец среди овец,
твой зритель умилённо тает…
Так нет же! В запертую дверь
пролезут – и внесут свой имидж,
что нежно выпестован ими ж –
и вот корми его теперь!
Да чем кормить? Издревле свет
устроен так, что эпигоны,
как паровозы без вагонов:
движенья много – школы нет!
А хочется возглавить! Туз-то –
власть, лишь пока в колоде масть…
И ведь какие златоусты!
Впадать в полемику – их страсть!
Но где они возникнут – там
трещит напор и брезжит ссора…
Нет, не люблю манерных дам
и «эпохальных» режиссёров.
(Быть может, в юности дурной
и сам я был слегка такой)…

Прости, читатель многочтимый,
хочу себя я перебить
с тем, чтоб тебя предупредить:
сюжета нет здесь. Есть картины,
наброски мыслей – вот и всё.
Сосед, упёртый, как осёл,
в плену сегодняшней рутины
меня ругает: где, мол, план?
Где перспектива, где полезность?
Где выстрел имени Каплан
и обличенья звон железный?
Прости, любезный мой собрат,
не жди каких-то откровений:
афиш обрывки, отзвук мнений –
и то спасибо что набрал…
Я сдуру в эту авантюру
лет тридцать пять тому назад
втянулся. Видимо, натура
искала выход (он же вход),
и так легко – вперёд, вперёд! –
запев сложился и концовка,
спрямилась первая глава,
вторая пряталась неловко,
и третья брезжила едва.
Но время шло… росла трава…
а тема не звала в дорогу.
Она зудела, как нарыв,
и рассосалась понемногу.
Был долгий, долгий перерыв –
и вряд ли эта эпопея
закончилась когда б нибудь,
Но, чу!.. Из тьмы возникла фея
и приказала: «В добрый путь!»


Заведовать библиотекой,
пускай при этом под опекой
супруга и его коллег,
не так-то просто. Человек
ответственный и простодушный
(то бишь кто честен изнутри)
день от зари и до зари
в трудах. Оно, конечно, скучно
перечислять: бди книжный фонд
(учёт, хранение, ремонт),
новинки выбей в Управленье
(узнай и в ножки поклонись),
блюди в порядке помещенье
и мебель. И, конечно, please,
на все большие юбилеи
и на решения ЦК
любезен будь, без дурака,
устроить стенды, галереи,
доклады, даже семинар,
где приглашённый, как комар,
зудит распространитель-лектор
(ох, сколько интеллект-калек-то!).
Ответственность твоя! Актив
создай в подмогу. Коллектив,
конечно, женский, но, ей-богу,
всё легче, потому – не пьёт!
Зато в нём исподволь живёт
проблема «тронуть недотрогу!» –
и тлеет фитилёк интриг
с тенденцией взрываться в крик…
Короче: не забудь о фонде,
читателям создай уют!
При этом денег не дают
(под лозунгом: не гегемон де,
создатель материальных благ!) –
и вот крутись почти «за так».
А пропусти попробуй дату:
найдутся те, кто вмиг куда-то
сообщат – и зашивай карман!
Что наша жизнь? – Один обман…

Там, где большой проём оконный
метр до угла не достаёт,
был стенд, предмет её забот:
«Поэты нашего района».
Читатели, и стар, и мал
ей поставляли материал;
а «лёгкие кавалеристы» –
детишки близлежащих школ, –
шлифуя припарнасский скол
по всей округе, многолистный
собрали банк черновиков:
кто копии своих стихов
дарил уверенной рукою,
а где-то старенькая мать
тайком от вспыльчивого сына,
его пытаясь прославлять,
тащила след его кручины.
Короче, графоманов сонм
клубился, как нестрашный сон.

Друзья! Коллеги-графоманы!
Я не могу о вас смолчать!
Хоть не у всех у нас фирманы –
на всех на нас лежит печать
Творца. Созвучье окончаний
нам разукрашивает мир.
И пусть очередной эмир
зовёт размахивать мечами –
путь меж печалью и мечтами
нам послан, как вороне сыр.

Конечно, из глагольных рифм
едва ли мне построить Рим,
но я не тщусь его построить –
меня устроит просто Троя.
О, брат-талант и почерк-зять!
Ведь совершенство бесконечно,
но, если б время было вечно,
мы и Парнас могли бы взять!

Сквозь графоманство юных лет,
влеком, как ком, самообманом,
прошёл почти любой поэт,
и тут беды особой нет –
беда, коль признанный поэт
так и остался графоманом.


Воспев себя, вернёмся к героине,
В стране, где виртуален даже Бог,
поэзия, как доза героина,
её спасала от мирских тревог.
В читалке института и у мужа
она вошла в серебряный ручей
из нерекомендованных. Заужен
бывает спрос без предложений. Чей
«высокий нюх» диктует вкус народу,
не будем разбирать. Богам в угоду
ей дан был вкус и такт. И пользу дела
поставив во главу, она умела
исправить тихо (а не носом ткнуть)
такие перлы, как «хотел бы рыть я»
и «с раннего утра», и «подойду к окну»,
и прочие подобные «открытья» –
оставив втуне «таинство сердец»,
и, наконец, «увидел свой конец»…
Но вот сейчас она сидит устало
и молча перечитывает стих,
который возвратит её в начало,
а вас чуть отвлечёт от строк моих.

Смерч.

Здесь моря плеск, беспечный смех,
Блестит песок от смуглых тел,
Сюда стремятся для утех,
А не для дел.
Здесь люди в заданной игре,
Подобно бархатным кротам,
Удобно прячутся в норе –
А там…
Сомкнулись небо и вода,
Чтоб грозно воплотиться в смерть –
Ещё здесь не был, но сюда
Стремится смерч!
Пусть лиц смеётся хоровод,
Привычный путь надёжней пут,
И прорицателя невзгод
Здесь не поймут…
Но там, вдали, как серый дым,
Воды и ветра круговерть,
В акульи рты свои плоды
Швыряет смерть!..
И не спасёт защита стен
Покой заевшихся сердец,
И этой мёртвой суете
Придёт конец!


Что наша жизнь? Эль Ниньо и Ла-Нинья!
Cherche la femme – вот «логика мужчинья»,
но женская недалеко ушла.
Не дальше сherche l'homme. (Не жизнь пошла,
а пошлость там, где смыслы сочиняют).
Конечно это он, герой. Кто знает,
как дальше всё сложилось бы, когда б
не этот желтоватый лист бумажный,
но текст на нём – момент в поэме важный:
картинкою он задаёт масштаб.
«К чему все эти Нинио и Наньи?
Не отвлекаться!» – требуете вы?
Ну что же, остальную часть главы
мы посвятим одним воспоминаньям.

Как раз тогда, как годовые кольца
замкнул четвёртый, предпоследний курс,
достался ей ещё один искус:
в числе других активных комсомольцев
быть посланной на Всесоюзный слёт
под Сочи. Наблюдательный поймёт,
чьё авторство дало везенье это:
турбаза, море, солнечное лето –
в счёт заведенья! Надо ль говорить,
что первый шок – в окне вагона горы!
Масштабность и спокойствие… Просторы
полей и леса с ними не сравнить!
Был стук колёс, но смолкли разговоры…
Многоэтажки греческих богов!
Чуть погодя – и справа вид готов:
под женский визг всем блажь направо двинуть
(когда б корабль – могли бы опрокинуть!):
у берега раскинувшись пластом,
дельфины прогревали свои спины…
иль животы. Но вовсе не о том
рассказ наш. Мы дошли до середины
и дальше, видно, побыстрей пойдём.

На месте вместо туша и объятий
их ждал режим и план мероприятий:
костры, походы, выпуск стенгазет,
и соцсоревнование по группам –
всё это нынче выглядит так глупо,
но дан привычный перечень тех лет.
Как к глупости к нему и относились,
формально соблюдая. Веселились
по вечерам, когда похода нет,
конечно, выпивали и резвились
в компаниях и даже tete-a-tete.
Мужчины – дефицит. Один из их
ей приглянулся. Неплохой жених –
неглупый, остроумный, симпатичный.
Конечно, не без дерзости столичной,
но в общем свой. Когда в поход большой
готовились, минутою молчанья
был всеми встречен неделимый чайник,
заполненный пакетами с крупой –
он молча сгреб его и сунул в свой
рюкзак, уже давным давно набитый.
Она пусть не лишилась аппетита,
но появился старый сводник бес,
который пробудил в ней интерес.

Жизнь шла (с поправкой лёгкою к стакану)
по вышеупомянутому плану.
Они едва общались, скрыв влеченье,
издалека, за редким исключеньем,
но исключенья были хороши,
взимая сбор кусочками души.
Когда их группа строила концерт,
он выступал как автор-исполнитель,
в числе других – в начале и в конце.
Она же оказалась просто зритель
и редколлегия в одном лице,
но за него болела откровенно.
В ту пору принимали внутривенно
лекарство от беды с названьем культ
(болезнь, коль не лечи оперативно,
а только заговаривай да шкурь,
так до сих пор гноит, как ни противно).
Шло время стихотворцев и певцов,
интим гитары проникал до сути,
Бард был король, а исполненье тутти –
пример разоблачённых образцов.
Не глажу персонаж по волосам:
стих был слегка напыщен, песня – смела,
а впрочем, пусть читатель судит сам
(но не забудь, какое время пело).

Песенка о волшебниках
Когда бы все волшебники
(Все добрые волшебники)
Смогли б свои желания
Скатать в огромный ком
И, заглянув в учебники
(В наполненные знанием
Волшебные учебники),
Расправиться со злом,
Тогда однажды утром
Запахло б море реками,
И облаками – дым,
И не клопами мудрыми,
А просто б человеками
Проснулись я и ты...
Раз бога нет – не спорю я,
Что дело непростое,
Но, может быть, история
Наметила такое?!
И расцветится жалость
Цветами побежалости,
Как елка в Новый год.
И маленькая малость,
Избавившись от впалости,
Почувствует громадность,
И разрешится жадность
От бремени забот.
И в простоте невинной
Считать не станут атомы
Виновниками бед,
И в винных магазинах
Не будут виноватые
Предметами бесед.
Но
Пишут бумаги маги,
Также крадут завмаги,
И не хватает отваги
Тем, кто еще не пьян.
Реки текут в овраги,
В церкви всегда аншлаги,
Мир – как огромный лагерь
Все еще обезьян!

В горах рождаются не только облака –
сама ячейка времени чарует:
любовь – ручей, потом любовь – река,
что ночи звёздные заверят поцелуем.
Стволы деревьев, мягкая трава
и нежный воздух будут понятыми,
а жданные и вечные слова
лишь эхо тайнозвучного «Не ты ли?».
Одни за торопливость рук и уст
платить готовы скороспелкой чувств;
путь для других – из медленных нюансов:
неторопливо соблюдай кадансы,
смакуй восторг, предвосхищай реал
в мечтах и неизбежный ритуал
растягивай (чтоб сожалеть позднее!)
и вспоминай все краски, все слова,
чтоб чувствовать, как сердце цепенеет…
(вот тут они, конечно, преуспели:
отъезда день – они ещё на вы).
Что лучше: если песню не допели
иль коли так приелась, что «увы»?
Я не стремлюсь казаться интересней,
ответ простой: смотря какая песня!

Отъезд. Вокзал. Остался сзади
глоток прощанья. Словно спирт…
Соседки боль разлуки сгладить
призвали слишком рьяный флирт –
и, чтоб совсем не отупеть,
она покинула купе
и, послонявшись, вышла в тамбур.
Представьте, он, конечно, там был.
Смущение превозмогла,
хотя внутри затрепетала,
кивнула вежливо и встала
тут, у соседнего стекла
в подрамнике дверей. Широко
лежало море одиноко.
Здесь гасло солнце. А вдали,
где на картинах корабли,
раскинув крылья мрачной птицей,
желала туча приводниться.
Под нею острый клюв завис
и всё чернел в стремленье вниз.
Но как-то стало не до смеха,
когда в ответ в пучине вод
ему родился антипод –
такой же клюв взметнулся кверху.
Не в силах страсти превозмочь
они сомкнулись. Словно ночь
пришла. Всё разом потемнело,
и чёрный столб рванулся в путь –
куда? Как знать?.. Куда-нибудь…
Любовникам какое дело
до остальных – лишь закрути,
и горе тем, кто на пути!
И кажется: ещё минутка…
А на душе немного жутко.

Тут поезд убыстрил движенье,
и, умница, взял направленье
от моря. Правду говорят,
что на миру и страх – беседа:
она взглянула на соседа
и встретила ответный взгляд…
Жизнь состоит из суматохи,
из отдыха и из Минут,
которые, когда нам плохо,
тихонько в памяти всплывут,
открыв одну из амбразур,
и пусть и вызовут слезу,
но примирят нас с этим миром.
Секунды пониманья с милым –
нет выше счастья! Пожелать
и вам того ж? Она ждала…
Меж ними были сантиметры,
меж ними были сантименты…
но так и не лизнул огонь
тот хворост, что довольно щедро
уж заготовила ладонь.
Быть может, случай нетипичный,
но был. Когда до «неприлично»
дошла молчания шкала –
она вздохнула и ушла…

…за что и вышел нынче в вечер
ей спиритический сеанс,
в котором встреча и невстреча
раскладывались, как пасьянс
(с той разницей, что под гитару
король всегда ложится в пару).
Сколь многим в мыслях нам не жалко
пожертвовать – и пережить
такое, что наворожить
смогла б не всякая гадалка!
Мечты о прошлом… как стихи
где отпускают все грехи.
И вот она идёт с улыбкой
домой… сквозь городской прибой…
сомнамбулой… верней, улиткой,
которая полна собой.
Зря с лёгким город интересом
хотел её развеять стрессом.
Трамвай трезвонил марш тревог,
но разбудить её не смог.
В метро (как говорят в народе,
«где мало ездят, много ходят»)
дворцов-пещер привычный шум
не отвлекал её от дум.
Плеск главной улицы столичной
с её фарватером привычным
остался рядом, не задев,
не пробудив ни страх, ни гнев.

И, перейдя на Моховую,
Она сошла на мостовую…