Ласковому убийце, безжалостному спасителю

Один час. Нет, чуть больше уже. Даже два. С половиною?
Не, ну надо же. Пропустил что-то? Вряд ли, это ж не сны.
Вдруг! Так. Нет, просто кажется. Кожа кажется глиною!
Нет, не кажется! И движенья не столь уж верны.

Не размерены, прерваны, порваны, склеены.
Не твои. Чьи ж тогда? Сатаны? Нет, они же бессмысленны.
Посмотреть на свои отраженья. Проверены.
Ты лишь ты, может, то, что останется до прихода твоей двадцать восемь-весны.

Может, то, что пока ещё мается, хочет жить,
улыбаться, смеяться, грустить, плакать, каяться,
волновать, ненавидеть, бояться, любить?
Нет, лишь то, что так не желает утратиться,

и поэтому лишь оно страстно так борется.
Тишина. Это страх? Нет, просто тихо до боли в ушах первый раз.
Как ты там? Кто? Я? Чёрт, не спрашивай! Множится
всё на ноль! Минут двадцать назад отшутился бы. А сейчас?

А сейчас не до шуток. Серьёзно так? Да куда уж серьёзней то?
Мне не встать уже, не пройтись, не присесть. Так приляг. Я и так лежу!
Что, трясёт? Да, трясёт! Для чего ты здесь? И вообще, ты кто?
Я? Единственный. Друг, враг. Разбирайся сам. Если что, я сижу

рядом здесь. Где? На ладонях, брат. Ох, и шатко ж мне.
На моих? Ты с ума сошёл? Ты безумен? Нет, ты издеваешься!
Ха! Я б не стал. Я ж единственный, кто всецело верен тебе.
Ну а ты? Не ценил, презирал, раздавал всем подряд, вот и маешься.

Ты? То есть я? Как же так? Стоп, всё ясно. Оставайся тут!
Сыром пахнешь? Иди ты! Живой, улыбаешься.
На ладонях? Зачем? Садись ближе к сердцу, друг!
Разберусь. Ты терпи. Знаю, ад. Не впервой, оклемаешься.

Плакать хочется? Да! Иль чтоб слёзы увидели?
Кто? Они? Захлебнутся ж ведь!
Отражения слёз в зеркалах их презрительны,
да и жалость мне их всё равно, что плеть.

И не плачь, коль не хочешь, а захочешь, прогоним всех.
Только ты уж держись, а то страшно мне умирать лишь птенцом твоих снов
вместе с ним, с твоим сном, и вообще, да и просто грех
в двадцать семь отдаваться на милость богов.