Из книги мир, в котором мы живём 3

Мир верёвочкой повязан
жить со мной одним экстазом
и стучать в окно любое
под сердечность: я с тобою!

Он и я -- шнурки в ботинках
и молоки на икринках,
наши взгляды, наши лица
в шорохе одной страницы.

Он листает, я читаю,
у него любовь простая,
у меня она с шипами --
вот различья между нами!

Я не жалуюсь, я счастлив,
что не рыба я, не пластик,
не ломлюсь тростинкой вялой
под любовным одеялом!

Приукрашивать не буду,
я всегда любил вас, люди,
на тревоги, на печали
теплотою отвечая.

И не щурься, мир, скептично,
я в тебе ценю приличность,
а не язвенность пороков,
приваландавшихся сбоку!

Ты и я -- одной метёлкой,
и не сыпь в меня иголки,
я же знаю -- ты хороший!..
Да и я, возможно, тоже!


Измозолив пару ног,
измочалив пару рук,
напишу сейчас стишок
про общественный недуг.
Про какой? Да про любой,
хоть про депутата-вошь,
что юлит перед тобой
и вопит: меня не трожь,
я лицо казённое,
а не чмо говённое!

А я вовсе не бандит,
пусть он задницей юлит,
трёхэтажный особняк
для себя, не для меня
строит, не мозоля рук,
протирает в Думе зад
и проводит свой досуг
где-то на Багамах, гад,
с девой оголённою
за рубли казённые!

Так, ещё о чём бы спеть,
не подставив плоть под плеть,
прихватив на вираже
незаезженный сюжет
не про нефть и не про газ,
не про секс и не про квас,
не про то, что Фортинбрас
принца Гамлета не спас,
а, подкручивая усики,
лапой влез в чужие трусики?

Собственно, сюжетов нет,
весь репертуар пропет,
прожевав и сплюнув мат,
все обхаянные спят,
мужики по просьбе дев
налегают на припев,
девы постоянно ждут
повторения минут,
где желанья и действительность
вдруг сомкнулись ослепительно!
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»

Где-то буря, где-то вьюга,
где-то порох и война,
где-то девушка без друга,
где-то мужа бьёт жена;
где-то негры в барабаны
лупят из последних сил,
где-то жертвенным баранам
культовый алтарь не мил;
где-то строят пирамиды,
обдирая наш народ,
где-то лопает акриды
толстосум и живоглот;
где-то девки на панели,
где-то рубят сосняки,
где-то голубые ели
и под цвет им мужики;
где-то беды или горе,
или прыгают с моста,
или варят мухоморы,
несомненно, неспроста;
а у нас ни грамма яда
в доме, я скажу тебе,
в магазин сходить бы надо,
сесть культурно за обед
при наличии фужеров
с изморозью на стекле...

Мировая скорбь и серость,
сгинь --
бутылка на столе!


Встал я утром в ранний час,
поструился в унитаз,
уложил на место ось
вдоль штанины, а не вкось,
с рожи умственной и пылкой
снёс ботву сенокосилкой
и повёл свой дивный образ
к людям добрым и недобрым.

Здравствуйте, мои друзья!
По дорогам бытия
нам положено влачить
крест всеобщий, мать итить,
перебалтывая кризис
словом сверху, матом снизу,
и расстраиваться, если
не притёрлось что по месту.

Дует ветер перемен
где-то в области колен,
демократия, как встарь,
лепит мне под глаз фонарь,
мозг насилует мыслишка --
повторить бы те излишки,
что вчера меня мотали
по кривой и по спирали.

Тю!
Типун мне на язык,
я же трезвенький мужик,
зубы чищены на "ять"
у меня, едрёна мать,
перед оливье не млея,
галстук пришпандорен к шее,
и к тому же, ёлы палы,
новогодие настало.

Всё отлично, всё путём!
сердце словно метроном
тук-тук-тук и тук-тук-тук:
на работу, милый друг,
там сегодня боссы смертным
будут раздавать конверты
с премиальными деньгами,
мятыми, как оригами...


Нынче в Масленице, брат,
никакой услады,
у меня блины торчат
с переду и с заду!
Переел!
И перепил --
даром угощенье!
Ах, какой же я дебил,
нету мне прощенья!
Нет, чтоб взять и про запас
натолкать в карманы,
всё в один уделал раз
за столом у Мани.
Всё подчистил, всё подмёл
и салат дохрумкал,
пустотой сияет стол
и ни капли в рюмке.
Маня, ёкэлэмэнэ,
это что ж такое,
тяжесть в брюхе, трудно мне
шевелить рукою!
Мне в ответ: пэрэсэтэ,
ложь себя в перину,
обнажая в темноте
чресла, грудь и спину!
Обнажился я и лёг,
и пошла работа!
Недожёванный блинок
выкатился с рота...

Нет, не видывал ты, брат,
Маслениц в кровати!
Десять раз меня подряд
поимели, кстати.
За блины я, идиот,
сдался, простофиля!..
Маня лозунги орёт
и меня насилит...


Дуракам закон не писан!
То есть, я могу всегда
век прожить всеядной крысой
хоть в подполье, господа!
Или ужиком в канаве,
или лягвою в пруду,
не заботясь ни о славе,
ни о жизни на виду.

Но, скажу я вам, однако,
иронично щуря глаз:
человек такая бяка,
всё подай ему сейчас!
Не когда-нибудь когда-то,
а сию минуту дай
то, что он с трудом обхватит --
денег куль иль каравай!

Нет, не жадность тут, привычка:
что ли я похуже всех,
не смастрячу что ль отмычку,
если воровство -- не грех?
Честный ты?
Я верю, верю,
потому и бедный, вот,
безо всяких фанаберий
втягивая внутрь живот!
Знаю, не могёшь по-рысьи
и по волчьи не могёшь!..

Дуракам закон не писан,
да и что законы? --
Ложь!


Миллион рабов и сирых
обтесали камень -- ёпс! --
посреди пустыни вырос
сфинкс по имени Хеопс.
Вот кому не нужно славы,
он стоит пять тысяч лет
и своею массой давит
на любой авторитет.
Подъезжал к нему когда-то
Бонапарт, и пушкарей
заставлял долбить гранатой
этого царя зверей.
Сфинкс, конечно, мог соплёю
вмиг его перешибить,
но не стал губить героя:
хрен с тобой, живи, итить!
А потом фельдмаршал Роммель
(я вам точно говорю),
проглотив чекушку рома,
отстрелил ему ноздрю.
А Хеопсу всё до фени,
как стоял он, так стоит,
и отбрасывает тени
на арабский колорит.
Честно вам признаюсь, братцы,
я завидую ему,
мне бы так без профанаций
пялиться на свет и тьму!
Лет бы двести или триста
простоять на сквозняке
и натурой брать с туристок
плату прямо на песке!


О да, я молод был когда-то,
прекрасных девушек пленял,
но время хмурым Геростратом
повыжгло кудри у меня!

С переморщиненною мордой,
с беззубьем трепетным во рту,
я стал похож на Квазимодо,
и быть стесняюсь на свету.

Зато я мудр, как Аристотель,
но для чего оно мне на,
коль вновь вкусить девичьей плоти
мне не придётся ни хрена?



Зайцы запутывают следы,
человек паутинит мысли,
много в осенних дождях воды,
потому дороги раскисли;
половодье весной безумно, да,
но его не отхлещешь плёткой
за притопленные города,
за скорбные метеосводки.
И прочая, прочая канитель,
вплетённая в жизнь Хомо,
включая птичью трель и постель
вне и внутри дома.
Пока пылает в небе звезда,
дающая жизнь планете,
всё так же будет литься вода
в мозги, в сапоги, в подклети;
и будет зайцев спасать Мазай
и целоваться будет
с козлом рогатым моя коза
на фоне Христа и Будды.
Я тоже буду лизать овце
по мелочи то и это,
и жизнь, хранящуюся в яйце,
переливать в сонеты,
растя гибриды из мыслей и
собственной хромосомы,
ворча на стихию: терпи, терпи,
плюющий, вопящий, хрипящий,

но всё-таки настоящий,
глядящий вперёд Хомо!



Застрелиться, утопиться, отравиться...
Вы людей пугать большая мастерица,
только я ни на рублёвку не поверил
ни в одну из этих жутких фанаберий!

Сколько лет с одним и тем же транспарантом
со словами Алигьери (он же Данте),
словно семь кругов по аду пробежали
вы, держа наперевес букет печалей!

Я вам камень предлагал на шею как-то,
вы меня отшлифовали через дактиль,
через ямб, через анапест, и хореем
исклевали, словно Германа-злодея!

Подавал я вам бокальчик цианида,
чем нанёс невыносимую обиду --
разобиженно захлопали ресницы,
ваш наган мне отстрелил пол-ягодицы.

Охреневши от такой любовной смычки,
дорогая, убежал я на кулички --
и да здравствует свобода, ёлы палы!..

Ягодица всё ж побаливает малость...


Глянул в ночь и глянул в день:
это что за дребедень,
август лопнул и наводит
тень на жизненный плетень?

Месяц где-то в облаках,
солнце мокнет в лопухах,
девушки проходят мимо:
вон изыди, вертопрах!

А я вовсе не такой,
им машу вослед рукой,
может быть, одна заметит
мой сердечный непокой?

Дождь дорогу бороздит,
сердце мается в груди,
на обочине заросшей
я стою опять один.

День ушёл и ночь пришла,
вместе с нею два козла
мне начистили хлебало,
деньги выгребли дотла.

Вот те на и вот те на,
в песне лопнула струна,
еду я в трамвае зайцем,
жизнь по-прежнему черна.

На скуле горит фонарь,
парь его теперь, не парь,
всё равно он освещает
ночь с аптекою, как встарь!


То ли время провожу,
то ль отскабливаю жуть
от стропил на личной кровле
к утешению здоровья --
сам не знаю!
Потому
заодно скоблю корму
от улиток и дрейссены,
прочищаю спиртом вены,
полирую сверху пивом --
жизнь душевна и красива!
И не нужно, братцы, шить
мне озлобленность души,
отупение и мерзость,
чтоб героя наземь сверзить
и его лихую стать
с наслаждением топтать!
Вот он я сижу на пне,
льнёт опёночек ко мне,
а в кармане шарят белки:
где орешки, дядя Белкин?
Где да где!
Они, зверушки,
после ночи на просушке,
скорлупой в штанах звенят
пять часов уже подряд.
Ёлы палы, палы ёлы,
вообще-то я весёлый,
но чего-то загрустил,
гладя белок по шерсти.
То ли крыша протекла,
то ль на пне была смола,
то ль бумажный мой кораблик
налетел в ручье на грабли
и печаль хлебнул из трещины
между мной и милой женщиной...


Ишь ты, вишь ты, времечко какое
пролетает, чувства шевеля,
без синицы яркой под рукою
и тем более без журавля.

Повяжу я галстучек бордовый,
вот шнурки поглажу -- и вперёд! --
Берегитесь, девушки и вдовы,
дон Жуан отправился в полёт!

Лик побрит, и песня на подхвате,
"Мальборо" в зубах, аля-улю,
метеор я, ваше сердце -- кратер,
я его любовью углублю!

Ишь ты, вишь ты, времечко какое,
переход от ничего к нулю!..
Только для чего мне беспокоить
личную печаль по журавлю?

Подлечу к синице белощёкой:
милая, я сизый голубь твой!
Без пороков?
Ясно, без пороков,
и наполовину холостой!

К той, живущей рядом, путь извилист,
у неё в глазах сухая мгла
захлестнула искреннее "милый"
навсегда...
Такие вот дела...


От того, что вершил с начала,
удовольствие получая,
опускаешься до подножий
оборвавшихся вниз убожеств.

Как не просто быть человеком,
чтоб тебя не стегали стеком,
и отдать свой пирог с картошкой
ущемлённым -- глаза по плошке!..

Десять тысяч: да ну вас на фиг!
Десять тысяч других отказов --
обретаешь привычный навык:
кышь,паскуда! -- и: брысь, зараза!

И черствеешь, не замечая,
что один подошёл к причалу,
спотыкаясь и днём и ночью
о булыжники одиночеств.