Хорошие люди и умирают красиво. Эссе

                Памяти друга

     Мне повезло. Я знал Феликса Григорьевича Светова.  Мы познакомились в Тарусе. Летом Феликс снимал в этом тихом городке, воспетом Паустовским, дачу.
    Светов в то время был  известным литературным критиком. Печатался в «Новом мире» эпохи Твардовского. А я работал в  районной газете литературным сотрудником. И смотрел на Феликса, как на небожителя.
     У него были необыкновенно доброжелательные  глаза.  Казалось, он замечает вокруг себя только хорошее. Свидетельствую – я в своей жизни знал много, пожалуй, излишне много людей (суета сует), но таких  уважающих человека глаз, как у Феликса Светова, - никогда и ни у кого не видел.
     Он умел дружить, как никто другой. Даже больше, чем дружить: он умел быть нужным вам, вы вспоминали о нем в самые трудные минуты. Феликс бросал все свои дела – вообще казалось, что своих дел для него существует, а есть только ваши – и спешил к вам … нет, не на помощь, спешил жить вашими проблемами. Так естественно, что вы этого и не замечали. Он был рядом – и это воспринималось, как само собой разумеющееся.
    Несколько лет я обращался к нему на «вы». Хотя мы давно  давно считались близкими приятелями. Общались часто. Разговаривали. Дурачились. Пили водку. Откровенничали. Он был редкостным собеседником. Виноват… Он был удивительным рассказчиком. Феликс равно владел, как огромной аудиторией, так и отдельно взятым слушателем. Я его не слушал - я ему внимал, разинув рот – столько он знал и так интересно делился своими знаниями.  Обычно, сидя у него на тесной кухонке, в однокомнатной квартирке рядом с Белорусским вокзалом, я направлял в его сторону оба уха, как локаторы, и исправно подливал водку в старинные рюмашки.
     Что примечательно, Феликс никогда не пьянел. Мы опорожняли поллитровку, начинали вторую, разговор тёк и тёк, то есть его монолог тёк, а я вставлял лишь редкие вопросы – и вторая бутылка мелела, а Феликс не пьянел. И рядом с ним пьянеть было неприлично. Этому он меня научил.
    Как  уже сказано, я был с ним на «вы». Он подтрунивал надо мной, дескать, слух режет. И однажды сказал… Знаешь, сказал, бывает, человеку необходимо выговориться… Мне сегодня необходимо… Просто никому другому нельзя… Но мне трудно, потому что ты со мной на «вы». Понимаешь? Понимаю, говорю. И собравшись с духом, выпалил: давай, говорю, выговаривайся. До этой минуты я воспринимал Феликса, как наставника. С той минуты я стал с ним на «ты» и почувствовал, что он воспринимает меня, как настоящего друга.
     Мы крепко выпили. Он говорил и говорил – выговаривался, изливал свою душу. Я горжусь этим, горжусь, что он доверял мне сокровенное.
     Феликса Светова, без преувеличения, знала не только вся литературная Москва, знала вся московская интеллигенция. Он дружил с Сахаровым, был близко знаком с Солженицыным. Когда в годы застоя Феликса судили, как диссидента и сплавили из Москвы в глухую ссылку,  случайные приятели от него отшатнулись. Но после того, как его вернули из ссылки, ранее отшатнувшиеся вновь ринулись к нему. Он никого не оттолкнул, всякого принимал, всякого привечал, понимая, конечно, в душе, кто и чего стоит.
      У музыкантов есть такое понятие – абсолютный музыкальный слух. Я бы сказал, что в писательской среде можно встретить человека, обладающего абсолютным литературным слухом. И вкусом. Крайне редко. Но можно. Это – Божий дар. Феликс Светов был наделен этим даром. Его оценки были, как правило, точны. И принципиальны.  Но, знаете ли, деликатно принципиальны. Он так высказывал вам свои замечания, что обижаться и в голову не приходило.
      Феликс как бы дал мне высшее образование. Он посоветовал мне поступить в литературный институт, а когда меня выгнали оттуда за тихий нрав и кроткое поведение – заменил мне всех институтских профессоров. Давал нужные книги. И конечно – «самиздат» и «тамиздат».
     Он ввел меня в круг московских поэтов – моих кумиров! Булат Окуджава, Александр Галич,  Юрий Левитанский,  Давид Самойлов, Наум Коржавин… Боже мой, какие имена! Какие люди! А я их слышал! А я их слушал, слушал, слушал! И впитывал, услышанное от них, впитывал, впитывал!.. И даже водку пил с ними!.. (Исключая Коржавина). И даже – Боже праведный, прости за наглость, – читал им свои стишки…
     Феликс Светов написал хорошие книги. «Опыт биографии», «Тюрьма», «Отверзи ми двери». Каждый из его романов стал заметным литературным событием. А собратья по писательскому цеху нанесли ему смертельную обиду.  Это отдельный разговор. Тут не к месту его затевать. Но те, кто его обидел, конечно, осознали это. С опозданием. Пусть так и живут, с запоздалым осознанием вины.
      В последние месяцы жизни Феликса  я с ним встречался  или созванивался  практически каждый день. И – горжусь! – он попросил меня помочь вывезти из типографии причитавшиеся ему экземпляры долгожданной им книги «Чижик-пыжик».
     Мы обмыли его новую книгу. Как оказалось, последнюю. Расположились, как водится на крохотной кухне, в его скромной квартирке.  И мне первому  подарил Феликс свою, еще пахнущую типографской краской, книгу. С  дарственной надписью.
     … Вечером мы созвонились. Договорились встретиться на следующий день. А утром позвонила Зоя, дочь Феликса. И сказала, что Феликс умер. Ночью.
       Я примчался в такую близкую мне квартирку, неподалеку  от Белорусского вокзала, которую покинул совершенно безмятежно всего лишь несколько часов назад.
       Феликс лежал на тахте. Как будто спал. В руках у него была раскрытая книга. Галины Корниловой. А на губах застыла улыбка. Читая, он умер.
     Только хороший человек…  Только очень хороший человек достоин умереть так красиво: с книгой в руках и с улыбкой на устах.

Боже мой, какие были люди!
Боже мой, какие были чувства!
Боже мой, какие были мысли!
Боже мой, какою была совесть!
Боже мой, какая была вера...

Но, увы, другими стали люди.
Но, увы, глухими стали чувства.
Но, увы, пустыми стали мысли.
Но, увы, совсем пропала совесть.
И, увы, кривляньем стала вера -
Поневоле вздрогнешь: Боже мой!