НАД ПАСХАЛЬНЫМ КУЛИЧОМ
Сербская тетрадь
Город жив, а я – не очень.
Смотрит сербская луна.
Чем я, сволочь, озабочен,
Что ночами – не до сна?
Я сижу в цветастых плавках,
Пью тяжёлое вино,
Будто б... сам, Корчагин Павка,
С Горьким ухожу на дно.
Всё постиг, простил немногих –
Сын Иосифа, банкир.
Сталин! Как любить двуногих,
Если ближний твой – вампир?
Передал ты мне наследство,
Спишь себе у стен Кремля...
Я брожу в себе как тесто,
А закваска в нём – твоя.
Знать, Господь, по всем сусекам,
Всё, что смог, собрал в комок.
Завтра буду человеком!
Обещаю. Колобок.
14.05.2013 г.
Город жив, а я не очень
© Copyright: Валерий Новоскольцев, 2013
Свидетельство о публикации №113051401219
Свидетельство о публикации №113051401219
Рецензии
Немного фантастики
-
Вот тебе дорога. Плохая дорога, грубая дорога и к тому же старинная дорога, но все-таки это дорога, а на всех обитаемых планетах дороги ведут к тем, кто их строил.
(с)
-
Если вслушаться:
-
Максим Горький
Отработанный пар
-
...Стекла окна посинели, костистое лицо моего собеседника стало темнее, особенно густо легли тени в ямах под глазами. Мне показалось, что растерянно блуждающий взгляд его стал сосредоточеннее, углубился; скучные слова жалоб зазвучали значительнее, раздраженный и сиплый голос - мягче. Безжалостно и, должно быть, до боли туго накручивая на палец бесцветные волосы жиденькой бороды, он говорил:
- Народ, торжествующий свободу, я видел во сне лет десять тому назад; тогда я сидел в Орловской тюрьме и еще свежи были впечатления девятьсот пятого года. Вы знаете, как зверски били людей в Орловской тюрьме. Да. Сон мой начался кошмаром: кучка людей, и среди них Борисов, наборщик, мой ученик, тыкала, размешивала палками чье-то растерзанное тело. Я спросил Борисова: "За что вы истерзали человека?" - "Это - враг!" - "Но - человек же?" - "Что-с? - крикнул Борисов и замахнулся на меня палкой. - Бей его!"
- Но палка вывалилась из рук, он протянул их вперед и зашептал с восторгом, приплясывая: "Глядите, - вот, идут, кончено, идут!"
- Шли неисчислимые массы одухотворенных людей, я видел неестественный какой-то, звездный блеск тысяч глаз. Именно в этих глазах почувствовал я самое главное - воскрес народ! Понимаете? Воскрес, преобразился духовно. И я тотчас исчез в нем, точно, вспыхнув, сразу сгорел.
Гость мой постучал карандашом о край стола, прислушался к сухим звукам и постучал еще.
- Теперь я вижу торжествующий народ наяву, но чувствую себя чужим среди него. Он торжествует, но в нем нет для меня того нового, что я видел во сне и в чем смысл, - нет перевоплощения. Он торжествует, я истратил лучшие силы мои, чтоб подготовить это торжество, и - остался чужд ему. Очень странно...
Взглянул в окно, послушал; осторожно, неуверенно звонили ко всенощной, в Петропавловской крепости щелкал пулемет: солдаты или рабочие изучали технику защиты свободы.
- Может быть, я, как многие, вообще не умею торжествовать. Энергия ушла на борьбу, на желание, способность наслаждаться обладанием убита. Может быть, это просто бессилие. Но дело в том, что я вижу много злобы, мести и совсем не вижу радости, той радости, которая перевоплощает человека... И веры в победу - не вижу.
Он встал, оглянулся, слепо мигая, протянул руку и, пожимая мою, сказал:
- Мне плохо. Как будто Колумб достиг наконец берегов Америки, но Америка противна ему.
Ушел.
...Ныне многие чувствуют себя так, как этот. А он - точно сторожевой пес на исходе дней собакиной жизни: от юности своей рычал и лаял пес так честно, с непоколебимой верой в святость своего дела, получал в награду за это пинки. Вдруг - видит: сторожить было как будто нечего, никому ничего не жалко. Зачем же он сидел всю жизнь в темной будке "долга", на цепи "обязанностей"? И - до безумия обидно старой честной собаке...
...Другой из людей этого типа сказал о революции:
- Мы, как влюбленные романтики, обожали ее, но пришел некто дерзкий и буйно изнасиловал нашу возлюбленную.
Соседний вагон "буксует", ось надоедливо визжит:
- Рига-иго-иго, рига-рига-иго...
А колеса поезда выстукивают:
- По-пут-чик, по-пут-чик...
Попутчик - человек до того бесцветный, что при ярком солнце он, вероятно, невидим. Он как бы создан из тумана и теней, черты голодного лица его неразличимы, глаза прикрыты тяжелыми веками, его тряпичные щеки и спутанная бородка кажутся наскоро свалянными из пеньки. Измятая серая фуражка усиливает это сходство. От него пахнет нафталином. Поджав ноги, он сидит в уголке на диване, чистит ногти спичкой и простуженным голосом тихонько бормочет:
- Истина - это суждение, насыщенное чувством веры.
- Всякое суждение?
- Ну да, всякое...
- Иго-иго-рига...
За окном, в сумраке осеннего утра, взмахивают черными ветвями деревья, летят листья, искры.
- У пророка Иеремии сказано: "Отцы ели кислый виноград, а у детей оскомина на зубах". Истина детей наших - вот эта самая оскомина. Мы питались кислым виноградом анализа, а они приняли за истину неверие и отрицание.
Он окутал острые колена свои полою парусинового пыльника и, внимательно ковыряя спичкой ногти, продолжал:
- Перед тем как уйти в Красную Армию, сын мой сказал мне: "Вы честный человек, откройте же глаза и посмотрите: ведь в теории все основы жизни уже разрушены вашей же, вашего поколения долголетней и всесторонней критикой, что же, собственно, вы защищаете?" Сын мой был неумен, он формировал мысли свои книжно и неуклюже, но он был честный парень. Он стал большевиком тотчас после опубликования тезисов Ленина. Сын мой был прав, потому что он веровал в силу отрицания и разрушения. Разумом и я согласился с большевизмом, но сердцем - не могу принять его. Так я и сказал следователю Чеки, когда меня арестовали как контрреволюционера. Следователь - юноша, щеголь и, очевидно, юрист, он допрашивал меня весьма ловко. Он знал, что сын мой погиб на фронте Юденича, и относился ко мне довольно благожелательно, однако я чувствовал, что ему приятнее было бы расстрелять меня. Когда я намекнул ему о противоречии моего сердца с разумом, он задумчиво сказал, ударив ладонью по бумагам: "Мы это знаем из ваших писем к сыну, но, разумеется, это не улучшает вашего положения". - "Расстреляете?" - спросил я. Он ответил: "Это более чем вероятно, если вы не захотите помочь нам разобраться в этом скучном деле". Ответил без смущения, но с эдакой, как бы извиняющейся, усмешкой. Кажется, я тоже улыбался, мне понравилось его отношение к своему долгу. И еще более он подкупил меня, сказав так, знаете, просто, как самое обыкновенное: "Может быть, для вас и лучше - умереть, не правда ли? Ведь жить в таком разрыве с самим собой, как вы живете, должно быть - мучительно?" Потом извинился: "Извините за вопрос, не идущий к делу".
- Иго-рига-рига, иго-иго, - визжит ось.
Позевывая, ежась, человек смотрит в окно, струйки дождя текут по стеклу.
Я спрашиваю:
- И все-таки он освободил вас?
- Как видите. Вот - жив. Как видите.
И, обратив ко мне пеньковое лицо свое, человек сказал с легкой насмешкой и вызовом:
- Я помог ему разобраться в некоторых вопросах следствия...
- По-пут-чик, по-пут-чик, - стучат на стыках колеса поезда. Усиливается дождь, - ось визжит еще более пронзительно.
- И-гуи-гуигу-игуи...
Марина Сергеева-Новоскольцева 02.11.2023 19:44 • Заявить о нарушении
-
Вот тебе дорога. Плохая дорога, грубая дорога и к тому же старинная дорога, но все-таки это дорога, а на всех обитаемых планетах дороги ведут к тем, кто их строил.
(с)
-
Если вслушаться:
-
Максим Горький
Отработанный пар
-
...Стекла окна посинели, костистое лицо моего собеседника стало темнее, особенно густо легли тени в ямах под глазами. Мне показалось, что растерянно блуждающий взгляд его стал сосредоточеннее, углубился; скучные слова жалоб зазвучали значительнее, раздраженный и сиплый голос - мягче. Безжалостно и, должно быть, до боли туго накручивая на палец бесцветные волосы жиденькой бороды, он говорил:
- Народ, торжествующий свободу, я видел во сне лет десять тому назад; тогда я сидел в Орловской тюрьме и еще свежи были впечатления девятьсот пятого года. Вы знаете, как зверски били людей в Орловской тюрьме. Да. Сон мой начался кошмаром: кучка людей, и среди них Борисов, наборщик, мой ученик, тыкала, размешивала палками чье-то растерзанное тело. Я спросил Борисова: "За что вы истерзали человека?" - "Это - враг!" - "Но - человек же?" - "Что-с? - крикнул Борисов и замахнулся на меня палкой. - Бей его!"
- Но палка вывалилась из рук, он протянул их вперед и зашептал с восторгом, приплясывая: "Глядите, - вот, идут, кончено, идут!"
- Шли неисчислимые массы одухотворенных людей, я видел неестественный какой-то, звездный блеск тысяч глаз. Именно в этих глазах почувствовал я самое главное - воскрес народ! Понимаете? Воскрес, преобразился духовно. И я тотчас исчез в нем, точно, вспыхнув, сразу сгорел.
Гость мой постучал карандашом о край стола, прислушался к сухим звукам и постучал еще.
- Теперь я вижу торжествующий народ наяву, но чувствую себя чужим среди него. Он торжествует, но в нем нет для меня того нового, что я видел во сне и в чем смысл, - нет перевоплощения. Он торжествует, я истратил лучшие силы мои, чтоб подготовить это торжество, и - остался чужд ему. Очень странно...
Взглянул в окно, послушал; осторожно, неуверенно звонили ко всенощной, в Петропавловской крепости щелкал пулемет: солдаты или рабочие изучали технику защиты свободы.
- Может быть, я, как многие, вообще не умею торжествовать. Энергия ушла на борьбу, на желание, способность наслаждаться обладанием убита. Может быть, это просто бессилие. Но дело в том, что я вижу много злобы, мести и совсем не вижу радости, той радости, которая перевоплощает человека... И веры в победу - не вижу.
Он встал, оглянулся, слепо мигая, протянул руку и, пожимая мою, сказал:
- Мне плохо. Как будто Колумб достиг наконец берегов Америки, но Америка противна ему.
Ушел.
...Ныне многие чувствуют себя так, как этот. А он - точно сторожевой пес на исходе дней собакиной жизни: от юности своей рычал и лаял пес так честно, с непоколебимой верой в святость своего дела, получал в награду за это пинки. Вдруг - видит: сторожить было как будто нечего, никому ничего не жалко. Зачем же он сидел всю жизнь в темной будке "долга", на цепи "обязанностей"? И - до безумия обидно старой честной собаке...
...Другой из людей этого типа сказал о революции:
- Мы, как влюбленные романтики, обожали ее, но пришел некто дерзкий и буйно изнасиловал нашу возлюбленную.
Соседний вагон "буксует", ось надоедливо визжит:
- Рига-иго-иго, рига-рига-иго...
А колеса поезда выстукивают:
- По-пут-чик, по-пут-чик...
Попутчик - человек до того бесцветный, что при ярком солнце он, вероятно, невидим. Он как бы создан из тумана и теней, черты голодного лица его неразличимы, глаза прикрыты тяжелыми веками, его тряпичные щеки и спутанная бородка кажутся наскоро свалянными из пеньки. Измятая серая фуражка усиливает это сходство. От него пахнет нафталином. Поджав ноги, он сидит в уголке на диване, чистит ногти спичкой и простуженным голосом тихонько бормочет:
- Истина - это суждение, насыщенное чувством веры.
- Всякое суждение?
- Ну да, всякое...
- Иго-иго-рига...
За окном, в сумраке осеннего утра, взмахивают черными ветвями деревья, летят листья, искры.
- У пророка Иеремии сказано: "Отцы ели кислый виноград, а у детей оскомина на зубах". Истина детей наших - вот эта самая оскомина. Мы питались кислым виноградом анализа, а они приняли за истину неверие и отрицание.
Он окутал острые колена свои полою парусинового пыльника и, внимательно ковыряя спичкой ногти, продолжал:
- Перед тем как уйти в Красную Армию, сын мой сказал мне: "Вы честный человек, откройте же глаза и посмотрите: ведь в теории все основы жизни уже разрушены вашей же, вашего поколения долголетней и всесторонней критикой, что же, собственно, вы защищаете?" Сын мой был неумен, он формировал мысли свои книжно и неуклюже, но он был честный парень. Он стал большевиком тотчас после опубликования тезисов Ленина. Сын мой был прав, потому что он веровал в силу отрицания и разрушения. Разумом и я согласился с большевизмом, но сердцем - не могу принять его. Так я и сказал следователю Чеки, когда меня арестовали как контрреволюционера. Следователь - юноша, щеголь и, очевидно, юрист, он допрашивал меня весьма ловко. Он знал, что сын мой погиб на фронте Юденича, и относился ко мне довольно благожелательно, однако я чувствовал, что ему приятнее было бы расстрелять меня. Когда я намекнул ему о противоречии моего сердца с разумом, он задумчиво сказал, ударив ладонью по бумагам: "Мы это знаем из ваших писем к сыну, но, разумеется, это не улучшает вашего положения". - "Расстреляете?" - спросил я. Он ответил: "Это более чем вероятно, если вы не захотите помочь нам разобраться в этом скучном деле". Ответил без смущения, но с эдакой, как бы извиняющейся, усмешкой. Кажется, я тоже улыбался, мне понравилось его отношение к своему долгу. И еще более он подкупил меня, сказав так, знаете, просто, как самое обыкновенное: "Может быть, для вас и лучше - умереть, не правда ли? Ведь жить в таком разрыве с самим собой, как вы живете, должно быть - мучительно?" Потом извинился: "Извините за вопрос, не идущий к делу".
- Иго-рига-рига, иго-иго, - визжит ось.
Позевывая, ежась, человек смотрит в окно, струйки дождя текут по стеклу.
Я спрашиваю:
- И все-таки он освободил вас?
- Как видите. Вот - жив. Как видите.
И, обратив ко мне пеньковое лицо свое, человек сказал с легкой насмешкой и вызовом:
- Я помог ему разобраться в некоторых вопросах следствия...
- По-пут-чик, по-пут-чик, - стучат на стыках колеса поезда. Усиливается дождь, - ось визжит еще более пронзительно.
- И-гуи-гуигу-игуи...
Марина Сергеева-Новоскольцева 02.11.2023 19:44 • Заявить о нарушении
А. Блок
Народ и интеллигенция
<…>
Нужно любить Россию, нужно «проездиться по России», писал перед смертью Гоголь. «Как полюбить братьев? Как полюбить людей? Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны и так в них мало прекрасного! Как же сделать это? Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы – русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь – есть сама Россия. Если только возлюбит русский Россию, – возлюбит и все, что ни есть в России. К этой любви нас ведёт теперь сам Бог. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри её и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже начало любви»... «Монастырь наш – Россия! Облеките же себя умственно рясой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для неё, ступайте подвизаться в ней. Она теперь зовёт сынов своих еще крепче, нежели когда-либо прежде. Уже душа в ней болит, и раздается крик её душевной болезни. – Друг мой! или у вас бесчувственно сердце, или вы не знаете, что такое для русского Россия!»
Понятны ли эти слова интеллигенту? Увы, они и теперь покажутся ему предсмертным бредом, вызовут всё тот же истерический бранный крик, которым кричал на Гоголя Белинский, «отец русской интеллигенции».
В самом деле, нам непонятны слова о сострадании как начале любви, о том, что к любви ведёт Бог, о том, что Россия – монастырь, для которого нужно «умертвить всего себя для себя».
Непонятны, потому что мы уже не знаем той любви, которая рождается из сострадания, потому что вопрос о Боге – кажется, «самый нелюбопытный вопрос в наши дни», как писал Мережковский, и потому что, для того, чтобы «умертвить себя», отречься от самого дорогого и личного, нужно знать, во имя чего это сделать. То и другое, и третье непонятно для «человека девятнадцатого века», о котором писал Гоголь, а тем более для человека двадцатого века, перед которым вырастает только «один исполинский образ скуки, достигая с каждым днём неизмеримейшего роста»... «Черствее и черствее становится жизнь... Все глухо, могила повсюду» (Гоголь).
Или действительно непереступима черта, отделяющая интеллигенцию от России? Пока стоит такая застава, интеллигенция осуждена бродить, двигаться и вращаться в заколдованном круге; ей незачем отрекаться от себя, пока она не верит, что есть в таком отречении прямое жизненное требование. Не только отрекаться нельзя, но можно ещё утверждать свои слабости – вплоть до слабости самоубийства. Что возражу я человеку, которого привели к самоубийству требования индивидуализма, демонизма, эстетики или, наконец, самое обыденное требование отчаянья и тоски, – если сам я люблю эстетику, индивидуализм и отчаянье, говоря короче, если я сам интеллигент? Если во мне самом нет ничего, что любил бы я больше, чем свою влюблённость индивидуалиста и свою тоску, которая, как тень, всегда и неотступно следует за такою влюблённостью?
Интеллигентных людей, спасающихся положительными началами науки, общественной деятельности, искусства, – всё меньше; мы видим это и слышим об этом каждый день. Это естественно, с этим ничего не поделаешь.
Требуется какое-то иное, высшее начало. Раз его нет, оно заменяется всяческим бунтом и буйством, начиная от вульгарного «богоборчества» декадентов и кончая неприметным и откровенным самоуничтожением – развратом, пьянством, самоубийством всех видов.
В народе нет ничего подобного. Человек, обрекающий себя на одно из перечисленных дел, тем самым выходит из стихии народной, становится интеллигентом по духу. Самой душе народной подобное дело до брезгливости противно. Если интеллигенция всё более пропитывается «волею к смерти», то народ искони носит в себе «волю к жизни». Понятно, в таком случае, почему и неверующий бросается к народу, ищет в нем жизненных сил: просто – по инстинкту самосохранения; бросается и наталкивается на усмешку и молчание, на презрение и снисходительную жалость, на «недоступную черту»; а может быть, на нечто ещё более страшное и неожиданное.
Гоголь и многие русские писатели любили представлять себе Россию как воплощение тишины и сна; но этот сон кончается; тишина сменяется отдалённым и возрастающим гулом, непохожим на смешанный городской гул.
Тот же Гоголь представлял себе Россию летящей тройкой. «Русь, куда ж несёшься ты? Дай ответ».
Но ответа нет, только «чудным звоном заливается колокольчик».
Тот гул, который возрастает так быстро, что с каждым годом мы слышим его ясней и ясней, и есть «чудный звон» колокольчика тройки. Что, если тройка, вокруг которой «гремит и становится ветром разорванный воздух», – летит прямо на нас? Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель.
Отчего нас посещают всё чаще два чувства: самозабвение восторга и самозабвение тоски, отчаянья, безразличия? Скоро иным чувствам не будет места. Не оттого ли, что вокруг уже господствует тьма? Каждый в этой тьме уже не чувствует другого, чувствует только себя одного. Можно уже представить себе, как бывает в страшных снах и кошмарах, что тьма происходит оттого, что над нами повисла косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжёлые копыта.
Ноябрь 1908 г.
Марина Сергеева-Новоскольцева 03.11.2023 00:07 Заявить о нарушении
Народ и интеллигенция
<…>
Нужно любить Россию, нужно «проездиться по России», писал перед смертью Гоголь. «Как полюбить братьев? Как полюбить людей? Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны и так в них мало прекрасного! Как же сделать это? Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы – русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь – есть сама Россия. Если только возлюбит русский Россию, – возлюбит и все, что ни есть в России. К этой любви нас ведёт теперь сам Бог. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри её и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже начало любви»... «Монастырь наш – Россия! Облеките же себя умственно рясой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для неё, ступайте подвизаться в ней. Она теперь зовёт сынов своих еще крепче, нежели когда-либо прежде. Уже душа в ней болит, и раздается крик её душевной болезни. – Друг мой! или у вас бесчувственно сердце, или вы не знаете, что такое для русского Россия!»
Понятны ли эти слова интеллигенту? Увы, они и теперь покажутся ему предсмертным бредом, вызовут всё тот же истерический бранный крик, которым кричал на Гоголя Белинский, «отец русской интеллигенции».
В самом деле, нам непонятны слова о сострадании как начале любви, о том, что к любви ведёт Бог, о том, что Россия – монастырь, для которого нужно «умертвить всего себя для себя».
Непонятны, потому что мы уже не знаем той любви, которая рождается из сострадания, потому что вопрос о Боге – кажется, «самый нелюбопытный вопрос в наши дни», как писал Мережковский, и потому что, для того, чтобы «умертвить себя», отречься от самого дорогого и личного, нужно знать, во имя чего это сделать. То и другое, и третье непонятно для «человека девятнадцатого века», о котором писал Гоголь, а тем более для человека двадцатого века, перед которым вырастает только «один исполинский образ скуки, достигая с каждым днём неизмеримейшего роста»... «Черствее и черствее становится жизнь... Все глухо, могила повсюду» (Гоголь).
Или действительно непереступима черта, отделяющая интеллигенцию от России? Пока стоит такая застава, интеллигенция осуждена бродить, двигаться и вращаться в заколдованном круге; ей незачем отрекаться от себя, пока она не верит, что есть в таком отречении прямое жизненное требование. Не только отрекаться нельзя, но можно ещё утверждать свои слабости – вплоть до слабости самоубийства. Что возражу я человеку, которого привели к самоубийству требования индивидуализма, демонизма, эстетики или, наконец, самое обыденное требование отчаянья и тоски, – если сам я люблю эстетику, индивидуализм и отчаянье, говоря короче, если я сам интеллигент? Если во мне самом нет ничего, что любил бы я больше, чем свою влюблённость индивидуалиста и свою тоску, которая, как тень, всегда и неотступно следует за такою влюблённостью?
Интеллигентных людей, спасающихся положительными началами науки, общественной деятельности, искусства, – всё меньше; мы видим это и слышим об этом каждый день. Это естественно, с этим ничего не поделаешь.
Требуется какое-то иное, высшее начало. Раз его нет, оно заменяется всяческим бунтом и буйством, начиная от вульгарного «богоборчества» декадентов и кончая неприметным и откровенным самоуничтожением – развратом, пьянством, самоубийством всех видов.
В народе нет ничего подобного. Человек, обрекающий себя на одно из перечисленных дел, тем самым выходит из стихии народной, становится интеллигентом по духу. Самой душе народной подобное дело до брезгливости противно. Если интеллигенция всё более пропитывается «волею к смерти», то народ искони носит в себе «волю к жизни». Понятно, в таком случае, почему и неверующий бросается к народу, ищет в нем жизненных сил: просто – по инстинкту самосохранения; бросается и наталкивается на усмешку и молчание, на презрение и снисходительную жалость, на «недоступную черту»; а может быть, на нечто ещё более страшное и неожиданное.
Гоголь и многие русские писатели любили представлять себе Россию как воплощение тишины и сна; но этот сон кончается; тишина сменяется отдалённым и возрастающим гулом, непохожим на смешанный городской гул.
Тот же Гоголь представлял себе Россию летящей тройкой. «Русь, куда ж несёшься ты? Дай ответ».
Но ответа нет, только «чудным звоном заливается колокольчик».
Тот гул, который возрастает так быстро, что с каждым годом мы слышим его ясней и ясней, и есть «чудный звон» колокольчика тройки. Что, если тройка, вокруг которой «гремит и становится ветром разорванный воздух», – летит прямо на нас? Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель.
Отчего нас посещают всё чаще два чувства: самозабвение восторга и самозабвение тоски, отчаянья, безразличия? Скоро иным чувствам не будет места. Не оттого ли, что вокруг уже господствует тьма? Каждый в этой тьме уже не чувствует другого, чувствует только себя одного. Можно уже представить себе, как бывает в страшных снах и кошмарах, что тьма происходит оттого, что над нами повисла косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжёлые копыта.
Ноябрь 1908 г.
Марина Сергеева-Новоскольцева 03.11.2023 00:07 Заявить о нарушении
Сейидали Имадеддин Насими
-
О беспечный, проснись! Ведь в руках больше чаши Джемшидовой нет.
Сном ты горе одно приобрёл, а беспечностью – множество бед.
Отвернулся от правды зачем? Разве правда сродни суете?
Ты зачем стал искателем лжи? Или правда несёт тебе вред?
О, не верь никогда сатане и соблазнов его не ищи,
Что душе принесет сатана? Уловление в сети сует!
С корнем вырви из сердца любовь к миру – он лишь обман нам несёт.
У людей власти нет над землёй, и все мысли подобные – бред.
Роскошь брось и почёт, не люби преходящую жизнь:
Будет лёгкой иль трудной она – но пройдёт через несколько лет.
Предаёшься ты ложным страстям, пышность мира пустую любя, –
Или истину ты позабыл, что за миром ты тянешься вслед?
Ты подобен Исе, я клянусь, что же дэвом ты стать захотел?
Если бес – твоя сущность, к тебе не дойдёт милосердия свет.
Ведь ракушка, коль жемчуга нет, никакой не имеет цены, –
Тот, кто тайну сию не познал, вечной правды не знает примет.
Сущность этих вещей глубока, для ума непостижна она,
Тот кто не был Меджнуном, мой друг, солнцем взгляда Лейли не согрет.
Знай, что д е л а т ь придётся тебе – даже если ты знаешь о том,
Что свершилось, и кто совершил, кем был задан вопрос, дан ответ!
Если зрение есть у тебя, в славный город вступай бытия,
Ключ познанья, жемчужина ты, море ты, исполинский хребет.
Ты не крайний предел бытия, хоть и много ты кладов таишь,
Почему не познаешь себя? Для познанья ты лучший предмет.
Вижу – пьёшь ты из кубка страстей, побежал за мирской суетой,
Ах, напиток отравленный брось и не пей ядовитый щербет!
Насими! О, зачем хочешь ты мироздания тайны раскрыть?
Ведь невежде себя не понять – так какой из него тайновед?
Валерий Новоскольцев 03.11.2023 14:31 Заявить о нарушении
-
О беспечный, проснись! Ведь в руках больше чаши Джемшидовой нет.
Сном ты горе одно приобрёл, а беспечностью – множество бед.
Отвернулся от правды зачем? Разве правда сродни суете?
Ты зачем стал искателем лжи? Или правда несёт тебе вред?
О, не верь никогда сатане и соблазнов его не ищи,
Что душе принесет сатана? Уловление в сети сует!
С корнем вырви из сердца любовь к миру – он лишь обман нам несёт.
У людей власти нет над землёй, и все мысли подобные – бред.
Роскошь брось и почёт, не люби преходящую жизнь:
Будет лёгкой иль трудной она – но пройдёт через несколько лет.
Предаёшься ты ложным страстям, пышность мира пустую любя, –
Или истину ты позабыл, что за миром ты тянешься вслед?
Ты подобен Исе, я клянусь, что же дэвом ты стать захотел?
Если бес – твоя сущность, к тебе не дойдёт милосердия свет.
Ведь ракушка, коль жемчуга нет, никакой не имеет цены, –
Тот, кто тайну сию не познал, вечной правды не знает примет.
Сущность этих вещей глубока, для ума непостижна она,
Тот кто не был Меджнуном, мой друг, солнцем взгляда Лейли не согрет.
Знай, что д е л а т ь придётся тебе – даже если ты знаешь о том,
Что свершилось, и кто совершил, кем был задан вопрос, дан ответ!
Если зрение есть у тебя, в славный город вступай бытия,
Ключ познанья, жемчужина ты, море ты, исполинский хребет.
Ты не крайний предел бытия, хоть и много ты кладов таишь,
Почему не познаешь себя? Для познанья ты лучший предмет.
Вижу – пьёшь ты из кубка страстей, побежал за мирской суетой,
Ах, напиток отравленный брось и не пей ядовитый щербет!
Насими! О, зачем хочешь ты мироздания тайны раскрыть?
Ведь невежде себя не понять – так какой из него тайновед?
Валерий Новоскольцев 03.11.2023 14:31 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.