Золотая лошадь Мара. 1-ая цыганская сказка

               
           Золотая лошадь Мара

                Цыганская сказка.

...великолепной исполнительнице цыганских и русских романсов Лилечке Шишковой с любовью.(на фото)

Рынок в Молдавии, даже в самом маленьком ее городке, напоминает в воскресный день волшебный чугунок, где ва¬рится все, что душе угодно. Ждешь гостей — достань моне¬ту, и твой стол будет полон дичи. Любишь и копишь деньги — купи розовую визжащую свинку и корми до отвала — продашь потом подороже. На душе печаль? Смех, да и только! Оглянись, потяни носом воздух, поищи осоловелых глаз, по¬дойди да и спроси чарку-другую. Затяни песню, многие подхватят. Ударь каблуком в землю — найдутся такие, что и подыграют. А уж если тоска в сердце, да такая, что и знать не знаешь, почему и откуда, то не вини судьбу, не кляни жизнь, а купи красавца-коня. Купи у цыгана, не бойся — не обманет. Седлай, скачи, пока сердце просит, а не уймется го¬рячее, так запали себя и коня — знать, судьба вам такая!
В обычный воскресный день входил на один из таких рынков человек с печально опущенной головой и с прекрас¬ной расседланной лошадью в поводу. По крови он был цы¬ган, работа его — кузнец да лудильщик, звали — Map. Про¬жил Map на свете четверть века, пришла пора жениться. Хороша невеста — тонка, высока и родители не были про¬тив, да только приревновала красавица к лошади и со сле¬зами на глазах умоляла продать!
Растерялся цыган — не каприз видел он, не баловство, а настоящую ревность! Как быть? Лошадь дарил отец, Map ее выходил, выучил для седла и повозки, любил как друга — умница была редкая — и вот на тебе! «Продай да продай». Беда, да и только!.. Но нечего делать — смирился цыган и привел лошадь на рынок.
Рынок смолк, зачарованный, и, восхищенно разведя ру¬ками, смотрел поверх рядов, как цыган Map вводил в воро¬та лошадь цвета червонного золота.
«Ох»! — завистливо выдохнул рынок и забурлил голоса¬ми восторга и недоверия.
—  Надул, поди, — ишь как шею держит!
—  Красавица, пра! Красавица!
—  Покрасил, вор сергастый...
—  Дефективная, забожусь — дефективная!
—  Сам ты дефективный! — Огрызался Map и, расталки¬вая тяжелой рукояткой кнута толпу любопытных, вел ло¬шадь к загону.
Торговцы, увидев «товар» Мара, налились краской зло¬бы и, сбившись в кучу, яростно хлопали о землю шляпами,

готовые броситься в драку. Видя такое дело, Map остано¬вился, не доходя до загона, и, чуть удлинив повод, стал во¬дить красавицу по кругу, дожидаясь покупателя. Зная бес¬страшие цыгана, его недюжинную силу, лошадники пока сдерживались...
Кое-кто предположил, что он ждет определенного, но Мара вмиг окружила целая толпа желающих купить или в крайнем случае поторговаться. «Прогнать!» — решили тогда торговцы и грозно двинулись к конкуренту.
Запустив руку за пазуху, Map спокойно ждал их при¬ближения, не переставая отвечать на вопросы интересую¬щихся и отгоняя от лошади особо нахальных.
—  Трехлетка, да!
—  А по-моему, все пять...
—  Проходи, проходи! Тебе овец торговать, а не коней!
—  Кабардоска?
—  Чистокровка! Или глаза с утра не мыл?
—  Что-то ты темнишь, парень...
—  А тут темнить нечего — вот она на виду!
Темнить было действительно нечего. На длинных поджа¬рых ногах, играя мышцами груди, словно только что най¬денными самородками, волновалась среди шумного скопле¬ния людей золотая, невиданной красоты кобылица. Ее ост¬рые уши, казалось, боялись услышать все, что о ней говори¬лось, все, что за нее предлагалось. Она резко прижимала их, скашивая на хозяина глаз, полный ярости и боли унижения.
Хозяин не спешил. Внимательно выслушивая предложе¬ния покупателей, он цедил сквозь зубы «нет» и, хлопая ло¬шадь по шее, продолжал водить ее по кругу.
Подошли торговцы... Толпа расступилась. Map, не выни¬мая руки из-за пазухи, повернулся к ним, широко расставил ноги и, прищурив, как при стрельбе, правый глаз, замер.
—  Map, мы хотим, чтобы ты ушел! — заявил известный своими ночными делами конокрад по прозвищу Кнут, и вы¬тянув губы трубочкой, цыкнул золотой фиксой.
—  Да! — подтвердили его приятели.
Map медленно, как перед прыжком, наклоняя голову, ти¬хо спросил:
—  Почему?
—  Нам не нравится твоя лошадь, — ответил за всех Кнут, и его дружки стали не спеша брать цыгана в круг.
—   Моей невесте тоже,  — не поднимая головы ответил Map, — и поэтому, пока я ее не продам, вам придется по¬терпеть...
—  Нет, Map... — прошипел Кнут.
—  Да, Кнут, — выдохнул Map. — И предупреждаю: пер¬вому же, кто попытается зайти за лошадь, я всажу пулю в лоб! Как тогда... Ты помнишь, Кнут?
Очевидно, Кнут помнил. Лицо его побагровело, тело трус¬ливо качнулось назад, компания отступила. Помолчали...
—  Мар-р, а потом?..
— Потом вы загоните своих кляч в надежде меня поймать. Цыган поднял голову и, глядя на противника, опять при¬щурил правый глаз...
Кнут понял! Он взглянул на небо, скучающим взором окинул плывущие облака, снова вытянул губы трубочкой и, раскачиваясь длинным телом, направился к загону. Торгов¬цы, оборачиваясь и переглядываясь, поспешили следом.
Выждав с минуту, Map вынул из-за пазухи руку, повер¬нулся к ним спиной и огладил лошадь. Толпа вновь загуде¬ла, но теперь уже одобряя и не сомневаясь в достоинствах «товара». Опять предлагались цены, опять слышалось хо¬зяйское «нет», и так, наверное, продолжалось бы долго, ес¬ли бы не выполз на середину круга татарин Лоздей.
Загребая песок кривенькими ножками в богатых, оторо¬ченных лисьим мехом сапогах, похожий на ящерицу и птен¬ца стервятника одновременно, подошел он к Мару и, уста¬вившись гноящимися глазами куда-то в подбородок, вынул из-за пояса длинный кожаный мешок с золотым песком.
— Твоя — на! Мой — бери... — прогнусавил Лоздей и про¬тянул Мару мешок.
Толпа завистливо заохала, а лошадь шарахнулась в сто¬рону. Map успокоил кобылу, презрительно взглянул на татарина и хотел было отказать, как тот, злобно ощерившись и выгнув спину, достал из-за пояса еще мешок.
Цыганское сердце дрогнуло!.. Окинув толпу взглядом, постоял Map минуту, опустив голову, потом, стараясь не встречаться с лошадью глазами, снял с нее уздечку и, взяв плату, зашагал к воротам, бросив татарину:
—  Н-на! Хан...
А хан, чмокая губами и горделиво вытягиваясь на каблу¬ках, полюбовался на красавицу, затем взял у слуги расши¬тую золотом уздечку и потянулся к лошадиной морде...
Крик ужаса потряс деревянные постройки базара! Едва та¬тарин коснулся влажных дрожащих ноздрей кобылы, как она, встав на дыбы, сбила его передними ногами и, будто пла¬мя, метнувшись над стоящей поперек телегой, исчезла в воро¬тах. Торговцы, повиснув на ограде рынка и забив ворота толс¬тыми пестрыми телами, едва успели увидеть, как окутанная желтой пылью, будто сказочный метеорит, пролетевший над раскаленной землей, растаяла в степи золотая кобыла Мара.
— Д-да, М-ар-р... Ну ничего, схлестнемся, — прошипел че¬ловек из толпы, похожий худым, будто плетеным телом на кнут, и, низко надвинув на лоб шляпу, пошел к татарину.
Извиваясь в пыли и скрежеща зубами от боли, тот кри¬чал слугам:
—  Найти! Убить! Шайтан!
Кнут остановился. Он долго смотрел на татарина и о чем-то думал...
Вернулись его слуги. Попадав на колени, они испуганно загудели: «Ёк, хозяин, ёк.!..» Лоздей злобно выкатил глаза, выплюнул вместе с кровью ругательство и навсегда затих.
...A Map и не думал бежать. Свернув с дороги на обочи¬ну, он швырнул мешки на землю и рухнул следом.
«Дылыно! — шептал он сквозь запекшиеся губы. — По¬слушал бабу... Хасием!»
Не слышал Map криков погони, брани идущих вдоль до¬роги хохлов, не видел, как село за горизонт уставшее солн¬це, не помнил, что надо вернуться засветло...
«Фана, Фана! — капали на притихшую землю слова вместе с едкими, злыми на себя самого слезами. — Подруж¬ка моя, золото мое рыжее, Фана!..» Золото... Map сел. Ко¬жаные мешки татарина подобно крысам выглядывали из травы. Золото... Брезгливо взяв их за шнурки и не глядя, куда они упадут, он швырнул их в бурьян и, сгорбившись, побрел по кустам к холму. За ним, далеко внизу, в усыпан¬ной озерцами долине, едва светились огни табора.
Шел Map, и воспоминания одно ярче другого вставали перед его внутренним взором, бередя душу...
Пять лет назад привез отец от коннозаводчика Филата крошечную кобылку, палевую, едва стоящую на длинных худых ногах. Привез в повозке, закутанную в драную бабью шаль из козьего пуха.
—  Выходишь — твоя будет, — бросил отец.
Он распряг коней, вытянул их арапником так, что они галопировали далеко от табора, и добавил:
—  Мать у ней сдохла. Хороша была лошадка, давешняя моя подружка, а вот сдохла... Старость...
—  Выхожу! — пообещал Map и, укладывая кобылу на се¬но под телегой, все дивился ее коричневым, прямо-таки че¬ловеческим глазам. И выходил. Пришлось, конечно, пово¬зиться. Но кобылка стоила тех хлопот! Просыпался по пять раз в ночь, прикрывая попоной, щупал худенькую, уже с четким рисунком мышц грудку, не давал застаиваться днем, стреноживал чужих маток и тыкал ее мордочкой в темные их соски, пугая, как маленьких сестер: «Гэра, тэрдав! По¬ешь, девочка, обязательно поешь!» И «девочка» ела, прижи¬мая острые уши и вытягиваясь на слабых подкашивающих¬ся ножках.
И вот она уже полугодка золотистой окраски, ветреная и пугливая кобылка, неловким галопчиком догоняющая цыган¬ские возки.
Фана — назвал ее Map. Фана — дочь Факира и Небылицы.
...Будто задумавшийся кентавр, стояла на вершине холма проданная человеком и убившая человека кобылица, и на¬стоящие слезы, коими могут плакать лишь лошади да соба¬ки, текли из коричневых, навсегда затосковавших глаз... Там, в долине, откуда легкий ветер приносил с детства зна¬комые запахи костра и колесной мази, таял в надвигающем¬ся тумане табор. Мир, который надо было забыть, в кото¬ром осталась часть сердца — человек! И хотя свобода уже будила инстинкты, хотя звала в далекие степи, где вольные и дикие табуны, врезаясь разноцветным клином в заходя¬щее солнце, мчались в вечность, оглашая гулкую землю счастливым ржанием, забыть человека, его большие, смуг¬лые руки, его карие, ласковые глаза с едва заметными кра¬пинами вокруг зрачков, было выше ее сил!
— И-и-о-о! — полетело над долиной скупое по звукам, но до дрожи тоскующее ржанье Фаны. — М-а-р!
Тысячу раз крикнула бы она, если б умела, если б могла...
Прошло два года.
Кружа вновь прилетевшими птицами, опустилась на по¬ля и виноградники весна, просветлела в озерах и реках во¬да. Оглашая долины скрипом и пением, двинулся искать свое трудное счастье табор. Кудрявые цыганята бухались с возков в дорожную пыль, сплевывая сквозь щербатые роти¬ки ее невкусную муку, пищали, забавляя взрослых, бежали спереди и сзади пестрого и веселого кортежа, дразнили бо¬гато одетых жениха с невестой.
Map пожелал жениться весной. Этому не противились, но отец настоял сразу же после помолвки тронуться в путь и, лишь найдя новое место, повеселиться.
Впереди была свадьба, манящая новизной впечатлений дорога, рядом — любимая женщина. Map блаженно улыбался, несколько раз порывался петь, но всякий раз смолкал, задумываясь о своем недалеком будущем.
Виделось Мару, как возьмет он на руки своего сына, как будет беседовать с ним на непонятном взрослом языке, как научит первым словам — отец, мать, воля, табор и, конечно же, — лошадь!
«Лошадь!» Этот крик оторвал Мара от приятных мыслей, и, обернувшись назад, он увидел мчащуюся стороной ло¬шадь. Фана! Длинная ярко-желтая грива кобылицы билась пламенем по бокам, гордо выгнутая шея то выбрасывала вы¬соко вверх остроухую голову, то пригибала ее к самой гру¬ди, дымом пыли окутанный хвост венчал это буйное фантас¬тическое существо, и казалось, что оно вот-вот вспыхнет и исчезнет, как видение, как пламень, вырвавшийся из земли!
Табор остановился. Map выпрыгнул из возка и бросился кобылице наперерез.
«Чудо мое золотое, стой! Фана, девочка моя, — шептал он, задыхаясь от бега, — погоди! Прости меня, Ф-а-н-а!»
Заметив Мара, лошадь круто повернула в его сторону и, не сбавляя скорость, понеслась навстречу. Ближе, ближе... «Убьет! Стой!» — закричали цыгане, соскакивая на землю и хватаясь за ружья, но Map как заколдованный летел навстречу, хватая губами горячий воздух и широко расста¬вив руки...
Встав как вкопанная всего лишь в пяти метрах от хозяи¬на, дикарка приветственно заржала, потом поднялась на дыбы и, подобно хлопающим в ладоши, несколько раз щелкнула передними копытами.
—  Здравствуй, умница, здравствуй! — Map хотел было подойти к ней, обнять за шею, но Фана, сделав огромный скачок, порысила к возкам.
— Детей уберите! — завопили цыгане, и кто-то даже выст¬релил, но крик невесты, испугавшейся за Мара, предупре¬дил пальбу остальных.
Красуясь перед старыми знакомыми, Фана проскочила в промежуток между возками и, игриво куснув жеребца, за¬пряженного в повозку невесты, помчалась прочь от табора.
И тут!.. Будто взбесившись, рванулся за ней обласкан¬ный жеребец. Закусив удила и нещадно бросая старый во¬зок на ухабы, он все добавлял ходу, преследуя кобылицу. Она шла широким наметом к лесу...
Через минуту все было кончено. Возок с храброй, до конца пытавшейся остановить жеребца невестой влетел со всего маху в лес и, врезавшись в первые же деревья, разле¬телся на части... Обезумевшие цыгане открыли стрельбу, и вскоре жеребец, крутанувшись через голову и подняв чер¬ное облако пыли, скрылся из виду. Кобылица же, напуган¬ная выстрелами, еще некоторое время мчалась вдоль леса, а потом, невредимая, скрылась в его чаще.
...Map сидел на разбитом кузове возка и равнодушным взглядом обводил таборян, которых он только что умолял не убивать колдунью-лошадь, родителей невесты, что сни¬мали тело дочери, наколотой, подобно пестрой бабочке, на острые сучья поваленного грозой дуба, мальчишку, принес¬шего потерянную Фаной подкову...
Время, ход событий, сама жизнь — все эти понятия оста¬новились для Мара вместе с последним оборотом далеко от¬катившегося колеса кибитки...
Ночью началась горячка.
...Map летел по лесу, едва касаясь ногами земли и вытя¬нув вперед руки. Разноцветные пузыри парили по воздуху и, настигнутые им, оставались кольцами на пальцах. Блес¬тящая и непрозрачная вода ручьев слепила глаза. Ветви де¬ревьев, хлеставшие по лицу, не причиняли боли, а как бы добавляли в его горевшее сердце ощущение счастья и легкос¬ти... Что с ним? Откуда этот лес, пугающий своими чудеса¬ми? Может, это смерть? Тогда почему она так прекрасна? Может, это сон? Но он не помнил, чтоб укладывался спать...
— М-а-р!
Красавица-девушка полетела рядом с ним, перебирая длинными золотистыми ногами! Кто она? Почему знакомо ее лицо и откуда она появилась? Очарованный волшебной спутницей Map не заметил, как кончился лес и огромное си¬реневое поле бросилось им под ноги. Тонкие травы, похо¬жие на ковыль, поднялись к поясу и, видно, хотели задер¬жать его бег, разлучить с золотистой красавицей!
—  Не-е-т!
Map рвал их руками, падал и тут же вскакивал, стремил¬ся не отстать от нее, не потерять. Вдруг травы вспыхнули огнем, и едкий дурманящий дым волнами покатился по по¬лю, скрыв бегущую. Map упал в пламя, и жар сдавил голо¬ву раскаленным венцом. Он опять вскочил и все пытался рассмотреть, не потерять... Но налетел ветер. Тугой и плот¬ный, будто вздувшийся парус, он навалился на него, поверг на спину и стал душить, шипя синими, как у утопленника, губами: — М-а-р! М-а-р!
—  Обидно... она ушла, я больше ее не увижу, — шептал, задыхаясь, Map, и слезы наполняли его черные глаза.
—  Нет, милый, я вернулась! — раздалось вдруг высоко над ним. И не стало ветра и пламени, дыма и сиреневых трав — огромное озеро, чуть пружиня под его ногами не¬прозрачной поверхностью, простиралось до самого горизон¬та, а вокруг сотни прекрасных девушек мчались к солнцу, сосредоточенно глядя перед собой...
—  Где же ты? — звал Map и, обгоняя бегущих, загляды¬вал в их лица, стараясь распознать столь необходимую ему беглянку.
—  Здесь, Map, — звучал чудный голос, но ни одна из де¬вушек не оборачивалась, не подавала знака!..
—  Где? Где-е?! — закричал отчаявшийся цыган и оста¬новился!.. Огромное закатное солнце вонзило последние лу¬чи в бегущих, и Map увидел, как золотые их волосы пре¬вратились в гривы, как от кровавой поверхности застывше¬го озера оторвался табун объятых пламенем лошадей и, уменьшаясь в размерах, канул в солнце, разбившись мири¬адами брызг об его огненную ладонь! Опустилась ночь.
Седой человек сидел у дороги и, подняв карие в крапин¬ках глаза, с тоской смотрел туда, где, окутываясь траурным шлейфом пыли, под печальный скрип и надсадные вздохи лошадей брел к перевалу табор. Всё. Один!..
Десять дней назад появилась в горах статная женщина в черном платье со скрипкой — алой. Желтые звуки подобно слезам закапали в долину и сожгли лето. Вспыхнули и по¬жухли осины, сгорели желтым огнем березы, отшумели де¬ревенские свадьбы, ушел в теплые края табор... Осень. Тридцатая осень. Дни расставания, дни погребения... Хоро¬нили отца скромно. Нашли зеленую лужайку в лесу, сели кругом, попели, чтоб слышал в последний раз, чтоб веселее был путь к Верхним Цыганам, вылили на могилку старого молдавского вина, оплакали да и ушли. Цыгана не стало.
Map не мог присоединиться к табору. Непрощенное зас¬тупничество за Фану, косые взгляды родственников погиб¬шей невесты, странная смерть отца — все это выбило его из привычной колеи, заставило уединиться, оборвать...
Вот и сидит цыган, смотрит, как тает далеко вверху та¬бор, как встает в пламени прощального костра напряженное лицо отца, будто желающего что-то сказать, объяснить...
— Что, отец, что, родной? Кто поднял на тебя руку? Ведь не дикий табун, не Фана, как думают таборяне. На месте убийства было много лошадиных следов, причем чистых, не¬кованых, а один был ее, тут сомнения нет — правая задняя без подковы. Фана? Не верю! Фана не могла! Она не убий¬ца. Просто над ней, как и надо мной, завис рок, великий рок, у которого давно все расписано — и ей, и мне, и тебе, отец...
Плачет цыган, качает белой головой. Гаснет, захлебыва¬ется дымом его костер.
—  Вставай, цыган, пойдем...
Табун!..   Что   в   слове   этом?    Воля,   первозданность, ярость, сила? Не все... Еще любовь, верность!
Десяток коней, пыльных, уставших, бездомных, едва пе¬ребирая ногами, бредут к реке. Пить, пока нет людей, пить... Но почему так тоскуют глаза, почему горделивое ржание сменилось тихим, призывным? Там, за парящей во¬дой, в прилепившихся к горам домах живут люди! И ведь люди — продавшие люди, что изгнали, били... Не понять ло¬шадиную душу! Видно, большая она настолько, что рядом с ненавистью уживается и любовь!
Луна вместе с лошадьми заглядывает в речку, как в зерка¬ло, и, пугаясь чего-то, прячется за тучи, а молодняк, удивлен¬но кивая ушастыми головками и прислушиваясь к всплеску рыб, бросается галопом из стороны в сторону, а то вдруг за¬мирает, и кажется, будто лошади вспоминают и никак не мо¬гут вспомнить — были они когда-нибудь луной или рыбой?.. Вот «ушастики» сбились в кучу и, удивленно поглядывая на вожачку, захрапели, раздувая тонкие влажные ноздри, недо¬вольно дробя передними ногами зеркало речушки. Легко мо¬лодняку осуждать взрослых — они дети свободы, они не зна¬ют человека, его рук, его вздохов, глаз, печалей... Косятся гри¬вастые дети на рыжую кобылицу, волнуются, что слишком близко к людям уходит она по воде, и не дано понять, как не хватает ей нескольких слов: «Фана, девочка... Фана, золото ты мое рыжее...» Не дано! Счастливые дети... Несчастные дети!
—  Кому лудить? Кому ковать?
—  Василиса, кликни цыгана во двор, да не подходи близ¬ко, а то утащит — ишь какой седой да рваный!
—  Сама зови!
—  Ах ты! Вернешься, я тебя научу, как с бабушкой раз¬говаривать! Эй! Как тебя? Зайди к нам во двор.
—  Лачэс дэвэс, хозяйка. Меня зовут Map. Лудить, ко¬вать?
—  Ковать, ковать. Иди в конюшню, там старший из мо¬их постояльцев, он покажет лошадей.
— Я и сам отличу некованых.
—  Гонют они... Понимаешь? Десяток гонют, совсем ди¬ких. Все перегородки поломали, буяны! Так что иди, а то починишь, да не тех...
—  Хорошо, хозяйка.
—  Потом, коль согласишься, перегородки мне наладишь в денниках. Заплачу хорошо — их «длинный» золотом рас¬считывается, так что не обижу.
Цыган направился к конюшне, а из дому вышел толс¬тенький человек в соломенной шляпе. Вытирая жирные гу¬бы тыльной стороной ладони, он посеменил следом. При входе толстяк догнал Мара, и тому пришлось посторонить¬ся, пропуская его вперед.
—  Кнут! — воскликнул вошедший. — Чуть свет, а ты уж на ногах?
—  Кнут!!! — Мара будто взрывом отбросило за дверь.
—  Ты один, Подсечкин? — раздалось знакомое шипение Кнута.
—  Цыган какой-то следом шел...
—  Выйди посмотри, где он. Дело есть.
Подельник Кнута, скребя короткими пальцами щеку и напрягая близорукие глаза, осмотрел двор и, не заглядывая за дверь, сильно хлопнул ею, заложив на щеколду. Map хо¬тел уйти, но имя, которое он услышал, как гвоздями, при¬било его к стене сарая.
—  Этот балбес звал ее Фаной! Не перебивай меня! Я ее узнал. Будь она среди ста лошадей, я все равно узнал бы ее... Фана! Кстати, этот ублюдок, что шел за тобой, как он выглядит?
—  Лет сорока, седой.
—  Не он...
—  Кнут, тебе все мерещится! Я, например, и не заметил, что в табунчике была лошадь, да еще рыжуха.
—  Была! Она ушла по мелководью, пока вылавливали ос¬тальных. Она будто человек... Я уверен, что, пока мы арка¬нили дикарей, эта тварь спокойно пережидала в кустах, ни¬чем себя не выдавая. Рыжая тварь! Дорогая...
—  Дорогая?
—  Слушай,  Подсечкин, есть богатый человек, впрочем, тоже тварь — татарская сволочь! Он дорого за нее даст, до¬рого! Мне нужен помощник, одному ее не поймать.
—  А эти?
—  Этих... пусть Карп гонит в город.
—  Надует...
—  Плевать! Они не стоят и сотой части того, что нам от¬валит татарин. Она прикончила его сына. Ты пойдешь?
—  Пойду, но с братом.
—  Дурак, меньше получишь. Она не должна уйти отсю¬да. Надо подманить... Вот что, — вечером выпори как следу¬ет этих гривастых, да так, чтоб ржали, а не блеяли. Я еду прогуляться. Стемнеет, приходи к повороту ниже их водо¬поя, лошадей — в поводу! Проваливай!
Раздался скрип двери, и Мару пришлось прыгнуть за сруб колодца. Скорчившись в три погибели, он подождал, пока шаги Подсечкина, простучав по крыльцу, заглохли в доме, ползком пробрался к плетню и, перемахнув через жердины, скрылся в зарослях.
«Значит, Фана здесь, рядом, и этим мерзавцам не уда¬лось ее выловить! Фана!» — бормотал цыган, пробиваясь к своему шалашику, и, пробегая мимо пней и коряг, прищу¬ривал правый глаз, будто стреляя в ненавистное лицо Кну¬та. Вот наконец и шалаш. Все цело — топорик, нож, седло, теплый плащ, пистолет в низком травяном изголовье.
С наступлением темноты на землю опускается тишина: смолкают птицы, сглаживает свои тысячелетние морщины вода; будто Офелия, тонет в небе луна. Плещется пока еще никем не пойманная рыба... Тихо. Но вот раздается неясный шелест, обеспокоено вскрикивает сова, и под треск сучьев появляются люди. Всё, природа! Твоя тишина — ничто! Ес¬ли она кому-то на руку...
Люди движутся медленно, воровато оборачиваясь и прислушиваясь. Они готовы к любому действию, к любому поступку. Копыта их лошадей обмотаны тряпками. Дойдя до поворота реки, пришельцы останавливаются и надолго замирают, скрытые листвой деревьев.
— Кнут, — слышится шепот одного из них — толстого, как зад его лошади. — Кнут, за что мы прикончили его отца?
—  За дело! Тебя устроит этот ответ?
—  Не совсем, Кнут... Ты ловко придумал с его... хм, ха-ха, «кончиной»! Пробежал дикий табун, и все! Плешивый цыган «ушел пасти лошадей» далеко наверх, к облачкам и солнышку. Хах-х!
—  Ты заткнешься?
—  А почему? Вот мой брат тоже хочет знать, за что он «проехался» по этим мощам.
—  Вам заплачено!
—  Да ладно, Кнут, еще стоять да стоять — не такая она дура, чтоб сразу явиться, как только мы спрячемся. Сам го¬ворил...
—  Скоты!..
—  Компаньоны, Кнут!
—  Ла-адно... Он мой старый должник,  этот цыганский выродок!  Однажды, по случаю, мы с приятелем увели у Филата косяк трехлеток, и вот, когда уже мысленно дели¬ли барыш, а до покупателя оставалось пару верст, Map с от¬цом догнали нас и стали стрелять. Подо мной была убита лошадь, а приятелю влепили «третий глаз»... Как раз меж бровей. Лошадей, конечно, вернули хозяину. Друзья они были этого конезаводчика...
Кнут не договорил. Чье-то сильное тело сбило его с ног, оставив в горле по рукоять вогнанный нож. Миг — и столь неожиданно напавший человек уже сидел на лошади убито¬го, уносясь по мелководью на другую сторону речки. Map надеялся уйти. Со страху Подсечкин резко дернул на себя повод, и его жеребец, встав на дыбы, завалился на спину, придавив хозяина, а когда тот высвободился и поймал его,
цыган был уже далеко. Придя в себя, братья рванули вдоль берега к излучине реки, пытаясь отрезать Мару путь к лесу.
—  Уйдет! Стреляй! — вопил Подсечкин скакавшему впе¬реди брату и толстыми пальцами накручивал своему жереб¬цу уши.
Долгое время расстояние между ними и Маром не сокра¬щалось. Потом, когда сумерки начали таять, негодяи откры¬ли стрельбу. Чуть-чуть оставалось до спасительного леса, из последних сил мчалась лошадь Кнута, словно воздавая за вероломство бывшего хозяина, но, так и не достигнув леса, пала от пули преследователей.
Откатившись далеко вперед, Map вскочил и, прихрамы¬вая, побежал к лесу. Следующий выстрел сбил его на зем¬лю, кровавой пеной наполнив рот.
—  Сознание, — шептал, отплевываясь, Map, — главное — не потерять сознание.
Зажав рану рукой, он полз к лесу.
—  Не стреляй! Деньги! Деньги! — услышал он вдруг и от неожиданности рухнул на спину.  Перед ним, будто пред¬смертный мираж, будто последнее чудо, которого так жаж¬дет умирающий, застыла его золотая лошадь Фана!
— Откуда? Я так искал!.. Фана, девочка моя... — едва вы¬дыхал Map. — Я все знаю, это не ты убила отца, это Кнут, а ты почуяла и пришла к отцу, так же как и ко мне сейчас, золото мое рыжее, Фана...
— Аркан! Отвяжи аркан, не стреляй! — раздалось совсем рядом, и Map, из последних сил перевалившись на бок, дос¬тал из-за пазухи пистолет, решив всадить пулю первому, кто покажется.  Кобылица вдруг опустилась на колени и, глядя на Мара коричневыми глазами, как бы умоляла со¬браться с силами,  подняться,  а там уж она не подведет. Map, едва качнув головой, горько улыбнулся, пошевелил остывшими губами и, не сумев ничего сказать своей люби¬мице, повалился на спину.
Когда он пришел в себя, два дюжих брата, терзая кобы¬лицу арканом, пытались ее усмирить, все туже затягивая ве¬ревку на ее гордой шее.
Пелена застилала глаза, наливалось кровью цыганское сердце, и непослушная рука не хотела поднять оружие... «И-и-о-о!» — неслось над полем ржание обезумевшей кобы¬лицы. «М-а-р!» — слышалось цыгану, и, порвав сердце пос¬ледним усилием, он вскинул пистолет, широко открыл гла¬за и, не целясь, выстрелил в желтое пятнышко между лю¬бимых коричневых глаз...
— Только со мной, Фа-а-на-а! — отлетело от его уст и жутким шепотом помчалось по травам туда, где от застыв¬шей поверхности багрового озера взлетали к солнцу объя¬тые пламенем лошади, где по сиреневому ковыльному полю бежала красавица-девушка, перебирая длинными золотис¬тыми ногами...
              мар чуняса — бить кнутом, дылыно — глупец, гэра тэрдав — ноги      
  .         протянешь,  лачэс дэвэс — добрый день (цыг)